Текст книги "Ученик чародея"

Неудачи в Цесисе

Прокурор Республики Ян Валдемарович Крауш был сильно не в духе. Его теория о том, будто для облегчения кашля необходимо курить, была разгромлена не только врачами, но и его собственным печальным опытом. Врачей поддержала прокурорша, дама строгая и решительная. Параграф семейной сметы, предусматривающий покупку папирос, был закрыт. Ян Валдемарович мучился. Ему казалось, что в горле першит и тогда, когда нет кашля, и что кашель стал чаще и приступы его продолжительней. Крауш в третий раз начинал чтение лежавшей перед ним бумаги и не мог вникнуть в ее смысл. Когда, наконец, ему стало ясно, чего от него хотят, он раздраженно приказал вызвать Грачьяна. Ворчливо и с подковыркой, как говаривал, когда сердился, он «позволил себе осведомиться» о мотивах, заставивших Грачика снова выступить с ходатайством об освобождении из-под стражи вторично арестованного Мартына Залиня.

– Субъект, который однажды скрылся без реальной угрозы ареста, – хрипло говорил Ян Валдемарович, – теперь, когда стала ясна его подсудность, скроется наверняка. – Тут рука прокурора по привычке пошарила по столу в поисках папирос. Не найдя их, он растерянно оглядел стол и ухватил карандаш, которым и принялся отстукивать на стекле точки и запятые своей речи. Грачик попробовал доказать, что у Залиня, добровольно явившегося властям, нет оснований бежать. Больше того: Залинь хочет отсидеться в предварительном заключении, страшась столкновения с Виндом. Залинь его боится. Далее, Грачику кажется, что важная улика – узел палача на веревке, принесенной Залинем, дает в руки следствия след одного из главных виновников убийства Круминьша. Дело Залиня – Винда – это часть дела Круминьша.

Ян Валдемарович некоторое время молча смотрел на Грачика.

– А у вас есть еще уверенность в том, что вы распутаете дело Круминьша? – спросил он.

Грачик оторопел: каким образом подобная мысль могла родиться у прокурора? Право, не сиди напротив него столь уважаемое лицо, Грачик рассмеялся бы! Но, по-видимому, Ян Валдемарович тут же сам пожалел о сказанном. Он попытался сгладить впечатление, обещав подумать над предложением Грачика.

– Залинь нужен мне теперь же, – возразил Грачик. – Нам с ним необходимо побывать в Цесисе.

– Мы перешлем его в Цесис, – ответил Крауш.

Грачик едва не стукнул ребром ладони по столу прокурора, но вовремя сдержался:

– Это не годится! Мы должны побывать там так, чтобы никто об этом не знал. Мы сами выберем время, сами туда доедем, как будет удобней.

…Грачику казалось, что найти в Цесисе дом, где жил Винд, не представится сложным делом. Если Мартын и не покажет дорогу, какою пришел в дом к Винду из-за того, что был в тот вечер пьян, то, может быть, вспомнит путь своего бегства оттуда на станцию. Однако на деле эта задача оказалась трудновыполнимой. Деревья облетели, вокруг домов не пестрели больше приметные цветники, и Залинь уверял, будто физиономия города изменилась, он его не узнает. Вторую ночь бродили они по Цесису, не приблизившись к цели. Проделывать же эту работу днем не представлялось возможным, чтобы не быть замеченными Виндом. Цесисские работники предложили Грачику свой план обнаружения Винда: Залиню несколько раз появиться в столовой, где он познакомился с Виндом. Если Винд туда больше и не приходит, то, может быть, у него есть там знакомые. Не святым же духом он узнал о приходе Залиня в прошлый раз! Значит, появление Залиня будет отмечено. После этого Винд едва ли станет отсиживаться в своем убежище и поищет встречи с Залинем. А если вспугнутый Винд попробует скрыться, он будет взят.

И вот верзила Залинь, дрожа от страха, явился в столовую. Раз, другой и третий он усаживался за столик и принюхивался к пище, боясь всего и всех, проглатывая для вида несколько кусков. С еще большим страхом он запивал их стаканом пива, которого в других обстоятельствах мог бы выпить целую бочку. Но Винд не появлялся.

На помощь им пришла одна из официанток столовой. Она узнала Залиня и подошла к нему с вопросом, почему давно не видно его приятеля Винда.

– Уж не заболел ли он опять? – спросила она. – Прошлый раз, когда он был болен, я дважды носила ему обед домой. Может быть, нужно сделать это и теперь?

И тут, к удивлению и радости Грачика, нерастерявшийся Залинь ответил официантке:

– О, я был бы вам очень благодарен!

– Спросите заведующего, если он разрешит, я сейчас же и снесу, – сказала услужливая девушка.

Через десять минут, сопровождаемая Залинем, девушка привела его к дому, все ставни которого были закрыты, и остановилась у крыльца:

– Боже мой! Почему же вы держите его в темноте?

– У него температура, и он не выносит света, – опять нашелся Залинь. Он взял у нее судок. – Через часок я сам принесу его, – и, щедро дав на чай, отпустил официантку.

К разочарованию Грачика, дом оказался пустым. По показаниям соседей хозяева дома выехали на юг, пустив в дом какого-то рижанина. Кажется, этого рижанина действительно звали Винд. Вчера соседи мельком видели его выходящим из дома. Это было все, что удалось узнать Грачику. Собаки вились вокруг крыльца, бросались то в одну, то в другую сторону и возвращались. След Винда никуда не вел.

– Опытный черт! – не выдержал агент, сопровождавший собак. – Сумел замести след. Если бы не сегодняшний дождь, мы, наверно, обнаружили бы и средство, которым он посыпал свои следы.

Винд исчез. Грачику больше нечего было делать в Цесисе. Он велел взять билеты себе и Залиню на ближайший поезд до Риги. Таким поездом оказался таллинский. Открывалась приятная возможность проспать несколько часов в мягком вагоне после бесплодной ночной беготни по Цесису.

Покойники встают, чтобы делать доклады

– Здравствуйте, – крикнул буфетчик прошедшему мимо столовой и сделавшему вид, будто не узнает его, Винду. Впрочем, и самого-то Винда буфетчик узнал не сразу. Куда девалась борода, где усы соломенного цвета? Буфетчик уже повернулся было уйти с крыльца, где грелся на солнышке, когда Винд остановился и, обернувшись, вежливо приподнял шляпу. Его лицо выражало недоумение, и буфетчик понял, что обознался: этот человек был темным шатеном, а Винд – блондин, да еще какой блондин, словно его всего вымыли в молоке пополам с перекисью водорода. От смущения – черты незнакомца были все же схожи с чертами Винда – буфетчик рассмеялся. Несмотря на парадоксальность, этот защитный рефлекс очень распространен. Бывает, что, едва спасшись из-под колес проносящегося автомобиля, человек смущенно засмеется. Буфетчик не был исключением. Глядя на незнакомца, он улыбался:

– А я ведь принял вас за Винда, – добродушно заявил он, – и собирался вам сказать, что к нам заходил Залинь… Вот как бывает на свете!.. Эдакое сходство!.. Уж вы извините.

Буфетчик хотел еще крикнуть этому человеку, что Винду снова понесли обед, но вовремя сообразил, что случайному прохожему нет никакого дела до болезни и аппетита какого-то Винда и промолчал.

Прохожий снова приподнял шляпу и молча поклонился. Он не спеша скрылся за домом. Буфетчик уже не мог видеть выражения его лица, когда, завернув за угол, прохожий остановился и, в третий раз сняв шляпу, отер пот со лба. Это был Квэп. Он уже со вчерашнего дня заметил на своей улице людей, слишком непринужденно прогуливавшихся мимо его дома. Квэп знал цену этому чересчур независимому виду прохожих. И что означало появление в Цесисе Залиня? Было оно связано с прогулками любопытных вокруг дома Винда, или парень действительно хотел с ним встретиться? Тут нужно было не семь, а семью семь раз отмерить, прежде чем на что-нибудь решиться. Прикидывая так и эдак, Квэп сделал вывод, что жизни в Цесисе пришел конец. Однако он не мог уехать, не завершив дело, однажды уже сорванное Залинем. Это дело, вновь тщательно продуманное и подготовленное, было залогом возможности оставаться в Советском Союзе, выполнить то, что ему поручено, и живым выбраться за пределы ненавистной страны.

Зайдя на почту, Квэп купил листок бумаги и конверт. Несколько слов, которые он пошлет буфетчику с первым попавшимся мальчиком, убедят буфетчика и всех, кто к нему обратится, – будь то Залинь или кто иной, – в том, что послезавтра Квэп будет еще здесь.

«Любезный товарищ, мне показалось, что я видел на улице Цесиса Мартына Залиня. Очень прошу вас, если оный Залинь зайдет в буфет, передать ему, что я непременно буду у вас послезавтра вечером – к ужину. Прошу Залиня ждать меня. Мне необходимо с ним переговорить». Подумав, размашисто подписал: «С коммунистическим почтением ваш покорный слуга Альберт Винд».

Теперь всякий поверит тому, что до вечера указанного дня Винд останется в Цесисе. Кто догадается, что утром того дня он сядет в поезд и исчезнет, раз навсегда разделавшись с именем Винда.

Нужно было передохнуть, прийти в себя и отправиться за Соллем – преемником Залиня по роли, которую тому предстояло сыграть в жизни Квэпа. Квэп пошел в городской сад и сел на скамью. У него не было больше дома, где можно провести ночь. Глупо, отвратительно глупо! Безрадостность подобной перспективы могло искупить только то, что это, вероятно, последнее испытание, на последнем этапе его пребывания в Советском Союзе. Больше он не позволит себе свалять дурака – браться за выполнение того, что могут делать другие. Инга Селга уже на пути в Советский Союз, об этом написано в газетах. Она и примет на себя всю тяжесть дальнейшей работы. При этой мысли Квэп поднял брови и рассмеялся: какую мину состроили бы господа из советских редакций, если бы знали, что сообщение о «добровольном переходе» Инги Селга предназначено ему, Арвиду Квэпу, и что эта особа едет сюда вовсе не потому, что ее обуяла любовь к советскому отечеству, а потому, что ей приказано поступить в его, Квэпа, распоряжение для самой широкой диверсии, какая задумывалась за последние годы. К завтрашней ночи он должен убраться отсюда – задание, полученное от Шилде, подготовлено. Готовы взрыватели, заряды ждут в Риге. Ян Петрович Мутный получит добрый совет укрепить собственное положение в промысловой кооперации патриотическим мероприятием: объединение артелей по ремонту часов должно сделать подарок новому стадиону латвийской столицы – замечательные часы. Эти усовершенствованные приборы, установленные на колоннах под трибунами, будут показывать публике не только время, но и счет прошедших игр и число забитых мячей. Если бы не приезд Залиня и не подозрительные любопытные вокруг дома, Квэп мог бы удовлетворенно потереть руки. А вместо того он вынужден торчать на скамье, где назначено свидание с Соллем. Он взглянул на часы: до прихода Солля оставалось еще не меньше получаса. Квэп не допускал мысли, что Солль может не прийти или предпринять что-нибудь, подобное бунту Залиня. На этот раз Квэп применил совсем иной метод действий: он не запирал Солля в доме, даже не стеснял его в хождении по городу, пока у Солля не начала отрастать борода. Квэп полагался на то, что в отличие от Залиня у Солля было чистое прошлое. Солль был тихоня, которого легко удалось завербовать пустопорожними обещаниями. Наконец, – и это было очень важным в глазах Квэпа обстоятельством, – Солль был эстонец. У него не было тут ни близких, ни знакомых, и Солль достаточно плохо знал латышский язык.

Если бы не радио, бросавшее в тишину парка свои каркающие вопли, ничто не мешало бы размышлениям Квэпа. Но его натянутые нервы болезненно реагировали на этот несносный шум, и помимо собственной воли он отметил в очередном припадке красноречия репродуктора знакомое имя Лаймы Зведрис. Поднял голову и настороженно прислушался. Из репродуктора доносился подчеркнуто бодрый голос диктора, нимало не схожий с голосом девушки из Краславы. Да и впрямь, совсем уж глупо вообразить, будто может заговорить покойница! Вот что могут наделать нервы! И все же хрип диктора заставил Квэпа заерзать на месте: «Передаем слово Лайме Зведрис». Колючий холод пробежал по спине Квэпа, колени задрожали отвратительной расслабленностью, которая хорошо знакома трусам. Квэп с трудом заставил себя не вскочить со скамьи и не броситься, куда глаза глядят. Усиленный репродуктором голос убитой им Лаймы Зведрис гремел гласом архангела. С разных концов парка доносилось уже не эхо, а голоса второй, третьей и пятой Лайм.

Между тем Лайма Зведрис говорила о том, как она изучила опыт работы колхоза «Саркана Звайгзне» и как собирается передать этот опыт своим товарищам в Краславском колхозе. Она выздоровела, снова работает бригадиром, и ее доярки дают обязательство, освоив опыт доярок «Саркана Звайгзне», увеличить удой на двадцать процентов. Во всем этом не было ничего страшного. И вместе с тем каждое слово девушки впивалось в мозг Квэпа раскаленной иглой. Скоро ее слова перестали помещаться в его голове. Он слышал только ее тысячеголосый глас, все бивший и бивший его по распухшей голове.

Вероятно, Квэп убежал бы от этого страшного места, если бы его не окликнул Солль. Квэп растерянно оглянулся, и только вид собственного костюма на плечах эстонца и широкое лицо, такое схожее с тем, что Квэп ежедневно видел в зеркале, когда брился, заставили его остановиться и протянуть Соллю дрожащую потную руку: милый Солль, он был заложником его безопасности; один только Солль мог обеспечить Квэпу жизнь и возможность бежать из СССР. Он заботливо усадил Солля на скамейку:

– Вот тебе денежки, – сказал он так, словно уговаривал ребенка, – сейчас же иди, дружок мой, на вокзал и возьми билетики. Два билетика до Риги… – И уже двинувшемуся было Соллю: – Возьми мне мягкое, а себе жесткое местечко. Слышишь? Ты понял меня, дружок: в разных вагончиках… Смотри, не перепутай, дружок.

Он действительно думал, что так будет лучше: в мягком вагоне меньше народу, меньше глаз, меньше ушей. К тому же мягкий вагон есть только в таллинском поезде – меньше шансов попасть на глаза цесисцам, набивающимся в свой цесисский поезд, как сельди в бочку. А уж разные вагоны – это разумеется: пассажиры не должны видеть их вместе… Само собой разумеется: не два Квэпа в одном вагоне!

Никому в Цесисе больше нельзя показаться. Голос Лаймы, наверно, заставил всех и каждого сказать: «Ага, значит, девочка жива? Интересно послушать, что она может сказать о происшествии в Алуксне». И садовая скамейка была слишком ненадежным убежищем для человека, которым, наверно, уже интересуется весь Цесис! Как хорошо было бы, если бы он обладал силою гипнотизера. Он приказал бы Соллю явиться в милицию и заявить, что он и есть Винд-Строд, добровольно сдающийся советским властям. Не зря же Квэп старался сделать этого эстонца похожим на самого себя!.. В милиции от Солля не могли бы добиться ничего, кроме того, что внушил бы ему Квэп, а сам Квэп тем временем… Он поймал себя на этих мечтах и рассердился. Теперь следовало думать только о том, чтобы довести до конца дело с Соллем. Это было самым важным, от этого зависело все остальное.

Проклятое болото

С тех пор как люди пользуются поездами, бытует убеждение, будто железные ящики, поставленные на колеса, грохочущие и вздрагивающие на каждом стыке рельсов, бросающие пассажиров из стороны в сторону на всех неровностях пути; коробки, набитые сверху донизу чужими друг другу людьми; коробки со скамейками более узкими, короткими и жесткими, нежели домашние постели большинства едущих; коробки, в окна которых летом врываются клубы удушливого дыма, зимой – морозный сквозняк – будто эти несущиеся в пространство ночлежки – приятнейшее место для сна. Сколько раз уже Грачик убеждался в порочности ходячего заблуждения, будто в поезде хорошо спится, и все-таки, всякий раз садясь в поезд, он тоже повторял: «Вот высплюсь».

Нынешнее путешествие не было исключением. Залинь услужливо откупорил бутылки – одну с лимонадом, две с пивом – и предложил Грачику подкрепиться бутербродами. Залинь выпил свое пиво и отправился в жесткий вагон, чтобы «мало-мало добрать», а Грачик, напрасно проворочавшись полчаса с боку на бок, принялся за книгу. Но вагон был тряский, и книгу пришлось отложить. Оказалось, приятно пройтись по платформе ближайшего разъезда – Арайши. Дорога была одноколейная, разъезды маленькие, уютные, остановки длинные. Грачик постоял возле паровоза, прошелся вдоль поезда, поинтересовался выставкой газетного киоска – использовал все, что могло развлечь во время прогулки, и после свистка кондуктора вернулся в свой вагон. На свободном нижнем диване устраивался новый пассажир. Он приветливо поклонился Грачику и с видом, говорившим, будто по первому требованию Грачика готов покинуть купе, спросил:

– Ничего не имеете?

Но мысли Грачика были слишком далеко, чтобы обращать внимание на любезности случайного попутчика. Поражение в Цесисе заставляло Грачика уже не в первый раз шаг за шагом перебирать свой путь там и искать ошибку, приведшую к неудаче. Его взгляд равнодушно скользил по внешности соседа, разложившего на столике обильный завтрак. Две большие булки были нарезаны толстыми ломтями, так же накромсана колбаса. Пассажир запихивал все это в рот большими кусками. Было видно, как куски перекатываются со стороны на сторону за его толстыми небритыми щеками и непрожеванные проходят горло. Время от времени он с жадностью отхлебывал из бутылки несколько глотков пива. Всякий раз, как он отрывал горлышко бутылки от губ, несколько капель стекало по его мясистому широкому подбородку, и он небрежно утирал их тыльной стороной руки – большой, мясистой, покрытой веснушками. Мысль о несоответствии этих веснушек цвету волос пассажира, невольно пришла Грачику: волосы были темно-каштановые, они прямыми прядями спадали на лоб и уши. У них был такой вид, словно уж бог весть как давно их не касалось мыло. Такой же неопрятный вид был у ногтей соседа – широких, плоских, с темными каемками по краям.

Платье соседа вполне соответствовало его внешности: помятое, словно его обладатель спал не раздеваясь, оно казалось еще более грязным.

Закончив завтрак, сосед сгреб со стола крошки в горсть и высыпал в рот. Прежде чем выбросить колбасные шкурки, обсосал их. Потом взял за горлышко бутылку и поглядел на свет. В ней оставалось пиво – совсем немножко, может быть, всего один глоток. Он поболтал эти остатки и, запрокинув голову, вылил себе в рот. При этом губы его вытянулись и стали похожи на разинутый рот огромной рыбы.

Если бы впоследствии кто-нибудь сказал Грачику, что он наблюдал за всеми этими манипуляциями, Грачик решительно запротестовал бы. Ему казалось, что этого не могло быть уже по одному тому, что все в новом пассажире внушало ему антипатию. Толстые, плотоядные губы, дряблые щеки, подрагивающие при толчках вагона подобно желто-розовому студню. Даже нос – большой, мясистый, похожий на картофелину с потрескавшейся кожурой, так много было на нем темных жилок, – и тот казался Грачику особенно неприятным. И тем не менее, вспоминая потом эту встречу, Грачик мог описать каждую деталь в костюме и внешности соседа и рассказать все, что тот делал, во всяком случае, до того момента, когда сосед, запрокинув голову, допил пиво. Вид грязного шарфа, обмотанного вокруг шеи незнакомца, показался Грачику особенно отвратительным. Он встал и вышел из купе. Стоя в коридоре, он слышал, как на пол один за другим упали ботинки пассажира. Вероятно, пассажир лег. Это окончательно отбило у Грачика желание оставаться в купе. На первой же остановке он опять вышел на платформу, а когда вернулся в вагон, соседа в купе не было. Грачик снова взял было книгу, но читать не пришлось: в дверях появился Залинь. Его вид говорил о крайнем возбуждении. Прежде чем заговорить, Мартын затворил за собою дверь.

– Винд прошел через мой вагон, – выговорил он так, словно видел привидение.

И тут, сам не зная почему, Грачик сразу понял, что речь идет о человеке, сидевшем в его купе.

– Он вас видел? – быстро спросил он.

Залинь пожал плечами, как бы в сомнении, но Грачику было ясно: парень попался-таки на глаза Винду.

– Он не должен от нас уйти, – сказал Грачик, перекладывая пистолет из заднего кармана в пиджак. Грачик быстро шел впереди неохотно следовавшего за ним Залиня. Прежде чем они миновали половину второго жесткого вагона, Грачик почувствовал, как кто-то сильно толкнул его в спину, и он, вытянув руки, полетел вперед по проходу. Следом за ним с такой же стремительностью несся Залинь. Падали с верхних полок пассажиры, гремели летевшие с сеток чемоданы, звенела разбивающаяся посуда. И, хотя эта внезапная остановка могла иметь тысячу причин, Грачик сразу решил, что она связана с тем, кого он ищет. Залинь, упавший сзади на Грачика, так придавил его своим большим телом, что пришлось ждать, пока Мартын поднялся на ноги. Тогда Грачик вскочил и бросился к выходу. Он перепрыгивал через барахтавшихся людей, через груды вещей. «Квэп»! – вот все, о чем он думал.

– Туда, туда! – крикнул он Залиню, показывая в сторону, противоположную той, с которой сам спрыгивал на насыпь. Его взгляд искал грузную фигуру соседа, бегущего прочь от поезда. Но под насыпью никого не было. Вместо того, несколько человек бежали по бокам насыпи в сторону, обратную движению поезда. Грачик побежал туда же.

Исковерканный труп человека, по которому прошло несколько вагонов, лежал на путях. Родная мать была бы бессильна его опознать. Грачик разглядел яркую полоску того самого синего в красную горошину шарфа, который видел на соседе по купе. Он опустился на колени и, не обращая внимания на протесты кондукторов, быстро обшарил карманы убитого. В руках Грачика оказались две паспортные книжки. В них имена: «Антон Строд», «Альберт Винд». Значит, с Квэпом покончено!.. Тут он услышал крик со стороны леска, расположенного вдоль железнодорожной насыпи. Глянув туда, он увидел Залиня. Парень бежал к лесу. Грачик прыгнул с высокой насыпи и тотчас очутился по пояс в болоте. Пока он барахтался, Залинь уже вылез из болота и был возле опушки. Грачик увидел в его вытянутой руке пистолет. Когда Грачик почувствовал наконец под ногами твердую землю и что было сил побежал следом за Залинем, со стороны леса раздались один за другим два выстрела. Еще одно усилие – и Грачик был на опушке. Навстречу ему шел Залинь. Поймав взгляд Грачика, обращенный на его руку, Мартын тоже посмотрел на зажатый в своей руке пистолет. Он смущенно улыбнулся и протянул оружие Грачику.

– Ушел… – виновато проговорил Залинь. – Винд…

– Винд убит, – и Грачик указал на группу людей, столпившихся вокруг трупа.

– Что же, по-вашему, я стрелял в убегающего покойника? – с обидой буркнул Залинь. – Это был Винд. И я попал, клянусь вам! Попал ему в спину.

– Винд убит, – повторил Грачик.

– Нет, он ушел… Проклятое болото!..