Текст книги "Ученик чародея"

Об осколках разбитого вдребезги

Гостей было немного: Грачик с Вилмой и Крауш. Прокурор приехал с известием о том, что Верховный Совет заменил Квэпу высшую меру заключением. Сперва Крауш огорчился было: это как бы сводило на нет его усилия. Но ведь если смотреть по-государственному, то приходится не столько исходить с позиций прошлого, сколько думать о будущем. Явление, которое судили, – католическая контрреволюция и ее происки – не является типично латвийским. Католицизм не имеет в Латвии глубоких корней. В одной Латгалии его еще можно считать кое-как сохраняющим положение «господствующей» религии. Поэтому и Квэпа не стоит рассматривать как некую широкую социальную беду, особенно опасную для общества. Со всем этим Крауш согласен. И что мог возразить прокурор даже там, где речь идет не об исполнителях – палачах вроде этого Квэпа, а о тех, кто разрабатывает планы срыва мирного сосуществования народов. Интересны те, кто направляет руку Квэпов, те, кому поперек горла стоит мир и вообще все, что не ведет к войне за возвращение им власти и богатства?.. О, если бы они сами очутились на скамье подсудимых, тут уж Крауш нашел бы нужные слова!

Он так разволновался, что, вдруг умолкнув, протянул руку к Кручинину:

– Дай папиросу!

– В этом доме не курят, – спокойно ответил тот. – А кроме того, я хочу тебя поправить: если это дело не очень характерно для Латвии как для страны в наибольшей части атеистической и в незначительной своей части лютеранской, то зато процесс Квэпа характерен для иезуитизма, как такового. Разве все, что произошло, – не веха на пути крушения иезуитизма как явления, как антипода прогресса и демократии? Право, не мудрено проследить руку иезуитов в стране чисто католической, вроде Италии, или в странах с некоторыми корнями традиционного католицизма, как Польша и Венгрия. Что мудреного поймать там за руку иезуитов, шкодящих по приказу Рима?! Гораздо труднее сделать это в такой протестантской стране, как Латвия, где иезуита, казалось бы, и днем с огнем не сыщешь! А на поверку – вот он: с крестом в одной руке, с пистолетом в другой, с ядом, с патентованной петлей палача! И все для чего? Чтобы столкнуть людей лбами, чтобы их разъединить, чтобы разрушить единство народа, противопоставить друг другу братьев, отцов и детей, очутившихся из-за войны по разные стороны границы… По-моему, вы провели отличное дело.

– Увы, повторяю, не слишком типичное для нас, – разочарованно повторил Крауш.

– Но достаточно типичное для эпохи! – возразил Кручинин.

Крауш не мог скрыть довольной улыбки, но скромно сказал:

– В большой мере это заслуга твоего «ученика чародея»… Как это Спрогис сказал мне?.. «Лабак ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку. Драйге грауган року деве, найденеке забонинь» – «Лучше много друзей, чем много врагов: друг другу подает руку, а враг врагу меч…» Это здорово сказано стариками. И как это здорово: за то, чтобы латыш латышу протянул руку, дрался армянин… Здорово?

Кручинин исподтишка следил за Вилмой, не спускавшей влюбленных глаз с Грачика. Он увидел, как при словах прокурора еще восторженней засиял ее взгляд. По лицу Кручинина пробежала тень. Но так мимолетно, что никто ее не заметил. В следующее мгновение он шутливо сказал:

– Говорят, у страха глаза велики? А, по-моему, у любви они еще больше. Посмотрите на нее! – Кручинин с усмешкой указал на смущенную Вилму. Она энергичным движением подняла бокал:

– Довольно философии!.. За чародея! – Вилма порылась в сумочке и достала измятый конверт. В нерешительности сказала: – Я не знала, могу ли сделать этот подарок… Мне кажется, что это будет приятным сюрпризом для Нила Платоновича.

– Э, нет, в такой день тайн не полагается! – Крауш перенял у нее конверт и вытащил из него несколько мелко исписанных листков. – Вы правы: лучшего подарка не придумаешь. Смотри-ка, Нил: это целый длинный список репатриантов… Раз, два, три, четыре, – он перекладывал листки из руки в руку. – Имена тех, кто возвращается на родину. По-видимому, они «нашли истину».

– За искателя истины! За моего дорогого, несравненного учителя! – стараясь поймать ускользающий взгляд Кручинина, проговорил Грачик. – Помните, учитель-джан, как вы когда-то предостерегали меня от трудной профессии. Я говорил тогда что-то самонадеянное… о следах, оставленных в истории Феликсом Дзержинским, и, кажется, о том, что Сурен Грачьян собирается пройти по этим следам.

– Если бы это показалось мне самонадеянным, мы не были бы теперь вместе, – ответил Кручинин. – Если бояться стремления к идеалу, то нельзя сделать ни шагу на пути к мечте, которой должен жить даже такой трезвый человек, как оперативный работник и следователь. Ты должен был найти свой идеал и хорошо, что нашел его в Дзержинском, как я в свое время нашел его в Кони.

– Этот архибуржуазный юрист?!.. Вы никогда не говорили мне о таком странном «идеале», – воскликнул Грачик. – А если бы сказали, я бы не поверил, честное слово!

– Ослышался я, что ли? – Кручинин прищурился на Грачика и сдвинул брови. Лицо его приняло неприветливое выражение. Грачик редко видел его таким, и ему стало не по себе.

– Я неверно тебя понял? – повторил Кручинин. – Ты хочешь сказать: из-за того, что Кони – деятель прошлого, чиновник старого режима, он и весь его опыт должны быть отброшены?.. Может быть, ты даже полагаешь, что это зазорно для нас, советских людей, коммунистов, уважительно относиться к таким как Кони? Нет, Грач! Советский народ в целом давно отказался от навязанной было ему идейки стать эдаким двухсотмиллионным иваном непомнящим. История народа – это великий путь испытаний, борьбы и побед, путь великих свершений – вплоть до нашей революции. Эти великие дела создали страну такою, как она есть. А ты?! Тебе хочется, чтобы в нашей профессиональной области мы чувствовали себя иванами непомнящими? И только из-за того, что один из хороших представителей нашей профессии в прошлом носил мундир с золотым шитьем?.. А я лопнул бы сейчас от гордости, ежели бы мог похвастаться десятой долей тех великолепных мыслей, какие родились в голове этого сенатора! Кони был блестящим юристом – знатоком своего дела, тонким исследователем души человеческой.

Заметив, как волнуется Кручинин, Крауш перебил его:

– Грачьян сдается… Так? – обернулся он к присмиревшему Грачику. – Нашей молодежи действительно кажется, что если человек, живший во времена тирании, не был революционером, так его со счетов долой!.. Это наша вина, Нил: так мы их воспитали.

– Пусть не надевает на себя шор… – сердито отозвался Кручинин. – На свете предостаточно охотников сунуть чужую голову в шоры… Тирания! Но ведь она не только прошлое. Сколько народов по ту сторону барьера еще страдает от тирании грабительских групп и целых классов. К сожалению, некоторые народы еще не сумели сбросить ее постыдное иго… В такой обстановке все более или менее случайно.

– Почему более или менее? – перебил Грачик. – Все случайно или все закономерно?

– В той системе, в том обществе, где может существовать тирания; там, где жизнь не направляется стоящим у власти рабочим классом, где она не построена на подлинном марксистско-ленинском учении, где не знают порядка социализма – там, душа моя, много, ох как много случайностей!

– Есть законы жизни… непреложные законы.

– Вот они-то, эти законы, и говорят: изжив себя, капитализм приходит к хаотической смене случайностей – плоду более или менее порочной фантазии более или менее случайных руководителей, но почти всегда горе-руководителей.

– Руководителей на горе! – рассмеялся Крауш.

– Вот именно. На горе народам!

– Все это не имеет никакого отношения к нам, к нашему спору, – возразил Грачик.

Кручинин с нескрываемым неудовольствием посмотрел на молодого друга.

– История, дружище Грач, это клубок таких сложностей, что я не взялся бы подобно тебе эдак смаху решать, что имеет и что не имеет отношения к нашему спору. Це дило треба разжуваты… Помнится, мы с тобой об этом как-то уже говорили.

– Не помню…

– А когда «бородач» послал мне в спину заряд дроби?

– Я об этом ничего не знаю, – обеспокоено проговорил Крауш.

– О, этот пробел ты легко пополнишь, просмотрев «Дело Гордеева»… Случай даже был как-то описан под названием «Личное счастье» твоего покорного слуги.

– Довольно сомнительное счастье, – заметил Крауш. – Заряд дроби…

– Дело было не в заряде, а… однако, оставим этот разговор. – Кручинин нахмурился. – Он заведет нас в дебри, из которых не выбраться до утра. У меня не хватит времени, чтобы высказать тебе то, что хочется сказать по долгу представителя поколения, которое уходит, к сожалению, почти не оставив письменных свидетельств своего опыта. Так сложилась наша жизнь: не хватало времени писать. И мы, сами получив богатое литературное наследие от предшественников, почти ничего не записали для нашей смены.

– Ты преувеличиваешь, – сказал Крауш.

– Потом мы с тобой поспорим, а сейчас я должен сказать ему несколько слов… Ты слушаешь меня, Грач?! – с досадой сказал Кручинин и потянул к себе молодого человека, подсевшего было к чайному столу, где, охватив ладонями пестрого петуха на чайнике (ее сегодняшний подарок юбиляру), сидела Вилма. Она грустным взглядом следила за Кручининым, о котором столько слышала от своего мужа, что, кажется, знала все его повадки, привычки и даже думы. Но сегодня она не узнавала его. Кручинин был совсем не тем «учителем», образ которого возникал из рассказов Грачика. Перед нею был желчный человек, насмешливо говоривший ее мужу, указывая на нее саму.

– Предоставь ей любоваться тобою, пока ты выслушаешь меня. Можешь смотреть на меня, а не на Вилму, хотя бы пока я с тобой говорю?.. Ты сейчас неуважительно отмахнулся от человека, который действительно был для меня образцом. Не понимай меня примитивно: счесть Кони жизненным образцом для меня не значило подражать ему. Но духовный облик этого человека заставил меня задуматься над качествами, какими должен обладать человек, посвятивший себя нашему делу. Он был для нас, студентов, не только кладезем юридической мудрости, а и другом в самом теплом значении этого слова. Быть может, от этого пахнет немного смешной архаикой, но, вступая в новый для него советский мир, Анатолий Федорович, уже глубокий старик с горячей душой неиспорченного юноши, повторял нам, объятым суровой атмосферой диктатуры, слова, бывшие для него на заре его деятельности подлинным заветом: «Творите суд скорый, правый и милостивый». Хорошо помню: злые языки шептали, что-де хитрый старик призывает не делать разницы между рабочим, с голодухи стащившим кусок латуни для зажигалки, и патриархом – участником контрреволюционного заговора. Но это была клевета на умного и честного старика. Вместе с тем все мы отвергали суд «милостивый», требовали суда строгого, без пощады, не хотели знать никаких милостей. Старик не спорил, он понимал, что иначе мы тогда не могли…

– В тебе говорит сейчас много личного, – сказал Крауш. – А мне, когда вспоминаю то время, приходит на память не Кони, а Самарин. Особенно хочется вспомнить эту фигуру именно сегодня, когда мы полны впечатлениями от дела церковников. Кони и Самарин оба осколки старого режима, оба царские сановники!

– Один осколок – чистый хрусталь. Преломляясь в нем, на нас, молодых советских юристов, упал не один луч света. А второй – Самарин – мутный осколок церковного стекла. Трибунал поступил с ним именно так, как должен был поступить, – расстрелял его… Разные бывают осколки у разбитого вдребезги, милый мой Ян, – с этими словами Кручинин обернулся к Грачику: – Тебе в твоей практике, вероятно, уже не придется с этим столкнуться. Разбить старые сосуды и рассортировать осколки досталось на нашу долю… Это было нелегко – мы тогда не имели права думать о милости и, тем более, о суде, равном для всех. Нам приходилось защищать революцию. Но тебе придется о многом задуматься, если судьба приведет столкнуться с подобными делами. Взять даже нынешнее дело Квэпа. В былое время мы не стали бы тратить время – поставили бы к стенке его самого и всех, с кем он соприкасался. И были бы правы. Никто не смеет упрекать нас в том, что мы были суровы. Другое дело теперь, когда наше государство стоит на ногах более прочных, чем знал какой-нибудь другой режим, – это ноги всего народа. Мы уже не боимся укусов, которые могли быть прежде просто смертельны. Мы ответим на них в десять раз крепче чем прежде. Вам, нашей смене, достается великая честь – стоять на страже этого правопорядка, обеспечивающего права человека в нашей стране… – Он пристально посмотрел в глаза притихшему Грачику и повторил: – Великая честь блюсти права человека… Чтобы покончить с вопросом о сенаторе, возбуждающем такую неприязнь Яна Валдемаровича, скажу только, что именно этот сенатор подсказал еще одному осколку – некоему графу сюжеты его «Воскресения» и «Живого трупа». Друзьями сенатора были Достоевский, Некрасов, Гончаров, Грот, Гааз…

– А ты знаешь, – неприязненно проговорил Крауш, – мне не нравится вся эта… – он закашлялся и после невольной паузы вяло договорил: – Интеллигентщина какая-то, да, еще с привкусом достоевщины…

– Что ты сказал? Нет, ты повтори: достоевщина?! Да ты просто болен, старина! Ей-ей, ты болен… Вот она работа прокурора!.. До чего довела. – Кручинин рассмеялся и схватил Крауша за обе руки. Но тот оставался хмуро настороженным. – Значит, «достоевщина»? Еще один осколок, опять осколок?.. Ох, братцы, как вы меня злите! Достоевский! Какой умный был человек и как потрудился для нас на ниве исследования преступления и наказания… Судя по всему, мы не знаем даты, когда будет издан декрет об упразднении тюрем. А между тем у нас есть исследование о царской тюрьме. Но до сих пор мы не знаем исчерпывающего труда о современной тюрьме. А он, на мой взгляд, нам очень нужен. Не для того, чтобы узнать, как усовершенствованы камеры и запоры. Нет, нет, я имею в виду совсем другое. Я хотел бы, чтобы тот, кто вынужден посылать людей в тюрьму, будь то создатель кодекса или судья, знал, чего он ждет от этого института. Конечно, кроме изоляции как таковой. Быть может, это прозвучит несколько прекраснодушно, но ей-ей: срок уничтожения у нас тюрем зависит от тех, кому сей институт предназначен. – Кручинин повелительным движением руки отвел протестующий жест Крауша. – Ты хочешь мне возразить: какое дело Кручинину до всего этого? Твое, мол, дело всего-навсего найти преступника и в лучшем случае доказать его виновность… А что ежели я скажу, прокурор: на самой ранней стадии расследования, когда я еще не знаю виновника преступления и даже не понимаю, найду ли его, – и тогда в голове у меня стоит вопрос о каре. Ты, что же, прокурор, полагаешь, что я не подобный тебе размышляющий деятель советского правосудия? Ты полагаешь, что, думая о преступнике, я могу отделить его в своем сознании от всех последствий преступления?

– Да я же ничего подобного не думаю, – попытался прервать его Крауш. Видя, что Кручинин все больше волнуется, прокурор подавил свое раздражение. Как можно мягче сказал: – Можешь успокоиться: у вас нет больше ни униженных, ни оскорбленных, за которых современным Достоевским, начиная с тебя самого, нужно было бы болеть душой.

Но вместо того чтобы успокоиться, Кручинин еще более взволнованно воскликнул:

– Тебе из прокурорского кресла видней. Я тебе верю и могу только порадоваться за мой народ. Но погляди, как язва униженности и оскорбленности маленького человека выпирает на теле буржуазного общества! Если мы оглянемся хотя бы только на нынешнее дело Круминьша. «Перемещенные»! Разве это не последняя грань унижения?.. Кто кроме нас протянет им руку помощи? Кто поможет им сбросить красующиеся над воротами лагерей, хоть и невидимые слова: lesciata ogni speranza[29]29
  «Оставь все надежды» (итал.) – из «Ада» Данте.


[Закрыть]. Вдумайся в эти слова: «Всякую надежду, все надежды»… Какие слова!.. Гений Данте поставил их на воротах, за которыми нет надежды! – Кручинин почти выкрикнул эти слова. – Ведь даже в «Мертвом доме» население живет надеждой. У всякого своя, большая или маленькая, чистая или нет, но надежда. Она живет у каждого, кто мыслит, у каждого, в ком бьется жизнь. А «ogni speranza»?! – Кручинин говорил все быстрей, но голос его становился тише. Произнеся последние слова, он нервно повел плечами и вцепился рукой в ручку кресла.

Крауш, чтобы успокоить его, сказал:

– Перед тобой всегда надежда: отыскать истину.

– Не знаю… Не уверен… – с горьким смешком ответил Кручинин.

– В истине… или в надежде?

– В надежде на истину… Убийцу можно наказать, но нельзя вернуть жизнь убитому. Какая же тут истина и какая надежда?

– Конечно, надеяться на воскрешение мертвых – дело безнадежное. Но ты забыл о другой важной цели: спасение потенциальных убийц от них самих; спасение жертв, прежде чем над ними поднялась рука убийцы. Надежда на это всегда перед нами.

– Значит, это насчет «Speranza»? Что ж… – Кручинин оглядел гостей и улыбнулся: – Прокурор выставил меня в роли защитника каких-то пахнущих нафталином призраков прошлого. Наверно, и тебе, Грач, я кажусь старомодным. Но ты знаешь, сегодня… Нет не то слово: не сегодня, я вовсе не стыжусь того, что не забыл с гимназических лет:

 
Как хороши, как свежи были розы
В моем саду. Как взор прельщали мой,
Как я молил весенние морозы
Не трогать их холодною рукой!..
 

Небось, нынче молодые люди не пишут таких вещей в альбомы своим дамам. – Кручинин с улыбкой взял руку Вилмы и поднес к губам. Не выпуская ее руки, поднял взгляд на Грачика: – Кто-то говорил: «Грач – птица весенняя». Ты мой грач, моя весенняя птица. Ты мой вестник непременной весны. Со сперанцией, огромной, блестящей, с крылами сказочной птицы! – Кручинин сильным, легким, как всегда, движением поднялся с кресла: – Пора…

– Куда? – в один голос воскликнули все трое.

– Мы же еще не выпили за ваше здоровье, за нашего чародея! – растерянно проговорила Вилма.

– Что ж, можем выпить. Заодно и за ученика чародея, за весеннюю птицу Грача!.. А машину все-таки вызовите, – Кручинин посмотрел на часы. – Поезд не станет ждать.

– Ничего не понимаю, что за поезд?! – проворчал Крауш.

– Поезд, отходящий в двадцать пятнадцать.

Грачик стоял и молча, в удивлении, глядел на Кручинина.

– Я решил, что именно сегодня, в этот день, который считается по традиции целиком принадлежащим мне, я имею право распоряжаться собою: сегодня начинается мой отпуск… Или я не имею на него права?.. – Кручинин оглядел приумолкших гостей. В глазах каждого он мог прочесть свое: в удивленных глазах Грачика; в мягких, лучащихся любовью, – но любовью к другому, – глазах Вилмы; в серых глазах Крауша – глазах прокурора и солдата.

– По крайней мере скажи: куда ты едешь? – спросил Крауш.

– Позвольте мне сохранить это в секрете… – с улыбкой ответил Кручинин. – Моя маленькая тайна.

– Это невозможно!.. – крикнул было Грачик, но Кручинин остановил его:

– Ты и впрямь думаешь, что я не имею права на секрет?

– Нил Платонович, дорогой, – быстро зашептал Грачик, – пусть они едут на вокзал с вашими чемоданами, а мы догоним их… – умоляюще заглянул ему в лицо снизу вверх: – Пожалуйста, джан…

Кручинин поглядел на Вилму, хлопотавшую над дорожной закуской, на сосредоточенную физиономию Крауша.

– Ин ладно… А они пусть едут…

Грач – птица весенняя

Кручинин с удовольствием чувствовал на своем локте хватку Грачика. Ему казалось, что даже сквозь толстый драп пальто ему передается тепло дружеского пожатия. Время от времени он взглядывал на часы: еще никогда не было так беспокойно, что поезд уйдет без него. Перешли Даугаву. До вокзала оставалось рукой подать. Налево от моста, по ту сторону набережной Комьяцнатнес, где за оголенными ветром деревьями бульвара тщетно пытаются скрыться старинные постройки католического митрополичьего подворья, Грачик заметил небольшую группу. Она привлекла его внимание. Молодой глаз с профессиональной цепкостью ухватил беспокойную настойчивость милиционера, оттесняющего нескольких любопытных, склонившиеся над тротуаром фигуры в белых халатах и неподалеку автомобиль скорой помощи.

Грачик остановился. Машинально поглядел в ту же сторону и Кручинин и тотчас почувствовал, как ослабла рука молодого человека на его локте. Искоса глянув на Грачика, Кручинин усмехнулся:

– Не терпится? – Поглядел на часы. – Иди. На вокзале увидимся.

– Я мигом, просто мигом! – смущенно, мыслями уже перенесясь туда, где что-то случилось, пробормотал Грачик.

Кручинин с улыбкой удовлетворения смотрел, как легко Грачик несет свое молодое, крепкое тело, как мелькают подкованные каблуки его тяжелых ботинок. Вздохнул и повернул к вокзалу.

– Что случилось? – спросил Грачик, показывая милиционеру свое удостоверение.

– Удар в голову сзади…

– Задержали?

– Я заметил пострадавшего только сейчас…

Грачик, протиснувшись между локтями склонившихся врачей, посмотрел на раненого, и словно от взрыва из головы Грачика тотчас вылетело все, что там было: Кручинин, разговор о жизни, вокзал, поезд, – задвигаемые в машину носилки увозили отца Петериса Шумана! Лицо священника, обычно такое розовое, было теперь покрыто мертвенной бледностью. Нос, всегда казавшийся Грачику багровой картофелиной, вдруг стал вовсе не круглым и не красным – он заострился и был словно вылеплен из гипса. Веки священника были опущены, но не до конца, – как бывает у покойников.

Одно мгновение Грачик глядел на это лицо и резко обернулся к врачу:

– Это смерть?

– Нет еще.

– Мне необходимо задать ему вопрос.

Врач отрицательно помотал головой.

– Не теперь.

Но Грачик уже склонился над Шуманом и как можно более четко и внушительно проговорил в самое его ухо, ставшее очень большим и совсем белым:

– Отец Петерис… Это я, Грачьян… Кто вас ударил?

Шуман сделал усилие открыть глаза, и его губы шевельнулись. Грачик наклонился так близко, что почувствовал у своей щеки холод этих губ. Он с трудом разобрал:

– Нет… но его видел Бог…

– Отец Петерис… – начал было снова Грачик, но рука врача властно легла ему на плечо и отстранила от раненого:

– Он не умер, но вы его убьете…

– Он должен жить! – настойчиво проговорил Грачик.

Под ударами холодного осеннего ветра, гулявшего по перрону рижского вокзала, Кручинин вспомнил, как полгода назад стоял на Курском вокзале в Москве возле сочинского поезда и тогда так же с досадой думал о молодом человеке, которому отдал столько сил, которого считал почти сыном и который не появлялся на вокзале, чтобы его проводить. Обидно, что именно сегодня Грачик променял его на какое-то уличное происшествие!.. Он рассеянно посмотрел на шевелящиеся губы Крауша, силясь разобрать его слова сквозь грохот и визг станционного радио.

Проводники уже пригласили отъезжающих в вагоны, когда Вилма увидела Грачика на платформе: он несся к вагону, на ступеньке которого стоял Кручинин.

– Итак, мы снова можем подытожить, – весело проговорил Кручинин: – ком, лавина, туман и – нет ничего. Это – они. Город в цветущей долине – это мы. Скала на ее пути – ты?.. Опять?

– Если бы вы могли себе представить, что случилось…

Но Вилма отстранила Грачика и ласково сказала Кручинину:

– Теперь вы должны нам сказать: куда и на сколько едете?

Кручинин взял ее руку и, поднося к губам, усмехнулся:

– А мое право на секрет?.. – И тут, неожиданно наклонившись к Грачику, шепнул: – Я решил принять назначение.

Никто из них не слышал свистка паровоза. Поезд тронулся.

Кручинин приветственно взмахнул рукой и крикнул через головы провожающих:

– Будь счастлив, Грач!.. Птица моей весны… Будь счастлив.

Нагнав вагон, Грачик торопливо бросил:

– Ранен Петерис Шуман… тяжело…

– Жив? – поспешно спросил Кручинин, делая попытку спуститься на ступеньку вагона.

Поезд прибавлял ход.

– Да, да, пока жив, – крикнул Грачик, ускоряя шаг. – Я думал, что…

Его дальнейшие слова поглотил грохот поезда. Грачик побежал. Кручинин, нагнувшись, протянул ему руку. Хотел ли он попрощаться с молодым другом или помочь ему вскочить в вагон? Этого не понял никто из окружающих.

Грачик бросил быстрый взгляд на испуганное лицо Вилмы и с разбегу вскочил на подножку вагона.

Проводница с грохотом опустила стальной трап.

– Ничего, – спокойно сказал Крауш ошеломленной Вилме. – Пусть поговорят… Интересно, что же такое случилось?.. – Взял Вилму под руку и повел к выходу.