Текст книги "Ученик чародея"

Статья 55 УПК

Когда защитник, назначенный Квэпу, ознакомился с делом, он понял, что Квэп виноват по всем пунктам предъявленного обвинения и адвокату придется поломать голову, чтобы найти доводы для защиты. При всей уважительности роли защитника в состязательном процессе адвокат не испытывал удовольствия от необходимости доказать право на снисхождение для заведомого врага народа, страны, государства и мира. Поступками и мыслями Квэпа руководил теперь единственный мотив – животный страх. Страх вытеснил все, вплоть до разумных доводов самосохранения. В таком состоянии Квэп был меньше всего способен откровенно рассказать обстоятельства дела. А только так адвокат мог разобраться в политическом смысле и в психологической обстановке преступления. Быть может, тогда опытному адвокату и удалось бы отыскать что-нибудь, говорящее в пользу обвиняемого. Но Квэп молчал.

– Хорошо, – сказал наконец адвокат. – Единственное, что я могу сделать в подобной обстановке, – найти повод для отсрочки дела. Это даст вам время прийти в себя и понять, что в ваших интересах рассказать мне все, а так… – адвокат развел руками.

Квэп оторвал взгляд от пола и, исподлобья глядя на защитника, хмуро процедил сквозь зубы:

– Конечно! Вам заплатят за то, что выудите из меня признание.

Адвокат отбросил перо.

– Я обязан вас защищать. Понимаете: обязан! – с возмущением проговорил он. – Наш Уголовно-процессуальный кодекс обеспечивает вам защиту.

– Ну да, вы обязаны меня защищать, – повторил Квэп. – Обязаны! – И понизив голос почти до шепота: – Вытащите меня отсюда, и вы станете богатым человеком. Слышите: богатым! Поедете куда хотите, построите дачу у Черного моря. Настоящую виллу, такую, в которой приятно жить хоть сто лет. У вас будет капитал на всю жизнь. Вы оставите вашим детям столько, что им, как и вам, никогда не придется работать. – Квэп говорил быстро. Брызги слетали с его губ. Адвокат брезгливо посторонился, но не мешал ему говорить. – А если боитесь – мы вытащим вас отсюда. Выбирайте страны, где хотите жить… Спасите меня, делайте что-нибудь; заплатите следователю, судье – всем, кому надо, сколько надо. Не стесняйтесь в деньгах. Только скажите, что вы меня спасете… Что вы молчите? Боитесь продешевить?..

Он наклонился вперед так, что едва не касался подбородком стола. Его глазки впились в лицо адвоката, рот был приоткрыт, дыхание с хрипом вырывалось из груди.

– Боюсь, мы не поймем друг друга, – ответил адвокат и покачал головой. – Если бы это не противоречило правилам советской адвокатуры – я бы попросил освободить меня от защиты.

– Трус! – злобно прошипел Квэп. – И тот, кто придет вместо вас, будет такой же трус!.. Хорошо, что вам не удалось поддеть меня. «Откровенное признание!» Нет, нет, я ничего не говорил! Я ни в чем не виновен. Я никогда не совершал ничего дурного. Меня принимают за другого – я вовсе не Квэп!

Когда Квэп умолк, задохнувшись от душивших его злобы и страха, адвокат, стараясь скрыть охватывавшее его чувство презрения, повторил:

– Попробуем затянуть дело. Появилось новое обстоятельство – новый свидетель. Возбудим ходатайство о доследовании… – он терпеливо излагал свои соображения, но Квэп даже не смотрел на него. Заметив это, защитник собрал свои бумаги. Только когда стукнул отодвинутый им стул, Квэп поднял было голову, но тотчас же уронил ее, и взгляд его остался тупо бессмысленным. Таким и только таким видели его следователь, прокурор, защитник. Несмотря на профессиональную привычку к типам, внешне, может быть, еще более омерзительным, чем Квэп, адвокат не мог заставить себя без отвращения говорить с ним, советоваться, отыскивая способы спасения этой никому не нужной жизни. Чем ближе он знакомился с подзащитным, тем тверже приходил к убеждению в его неисправимости. А какой смысл сажать безнадежного нахлебника на шею народу? Еще один иждивенец? Зачем возня с такими, как Квэп?.. Но тут же сам адвокат восставал против подобного допущения. Он был членом корпорации, чья обязанность – состязание с обвинением. В полную меру своих знаний и способностей защищая преступника от карающей десницы закона, адвокат способствует верному решению суда и действует на пользу обществу. Только проникнувшись подобного рода убеждением, можно было найти в себе силы защищать Квэпа.

Если бы глаза говорили!

Ходатайство защиты о доследовании дела было удовлетворено. Вся последующая работа Грачика велась под непосредственным наблюдением Яна Валдемаровича Крауша. Генеральный прокурор часто присутствовал на допросах, ничем, однако, не нарушая хода мысли Грачика и не вмешиваясь в его действия. Взвесив все, что ему сказал когда-то по поводу этого дела Спрогис, Крауш решил сам выступить с обвинением в предстоящем процессе. Но и на этой заключительной стадии следствия Квэп, несмотря на абсурдность такого поведения, продолжал искать спасения в отрицании даже того, что он Квэп, что он Строд, что он Винд. В дополнение ко всему он стал плакать. Слезы без конца и по всякому поводу, а иногда и без повода представлялись ему средством защиты. Он тихо обливался слезами или громко рыдал, выжимая из себя неиссякаемый запас слез. Грачик решил еще раз быстро пройти по всему делу:

– Проследим ваш путь с момента появления в окрестностях Риги, – сказал он Квэпу. – Вы приехали на остров у озера Бабите…

Квэп отрицательно качнул головой.

– Вы пришли на явочную квартиру на старой мызе.

– Отрицаю.

– Вы вступили в контакт с Линдой Твардовской, проживавшей на мызе по документам Эммы Юдас.

– Отрицаю.

– Вы наладили связь с уголовником Василием Крапивой и завербовали его в помощь себе для убийства Круминьша.

– Отрицаю.

Грачик молча нажал кнопку звонка и сказал вошедшему сотруднику:

– Введите Твардовскую, – и быстро обернувшись к Квэпу: – Вы были у жены на острове в тот самый вечер, когда совершили покушение на мою жизнь, отправив меня на дно Лиелупе. – Грачику показалось, что в глазах Квэпа промелькнуло что-то вроде злобного торжества. Но он молчал. – Отвечайте же, Квэп!

– Я никогда не был на острове… не совершал покушения.

Грачик положил перед Квэпом кусок картона, где, прикрытый целлофаном, был наклеен окурок.

– Это ваш окурок, я взял его из пепельницы на столе у Твардовской, когда вы убежали через заднюю дверь дома.

– Это не мой окурок.

– Нет, ваш! Вот доказательство. – Грачик выложил перед Квэпом второй картон с целой коллекцией бережно расклеенных окурков. Концы их были искусаны. – Это вы курили у меня, на предыдущих допросах. Все папиросы носят следы тех же зубов, которыми был надкушен и кусок мыла в доме некоего Винда в Цесисе… Помните такой случай?.. «Винду» захотелось для верности намылить сделанную на веревке удавку… Да, да, ту самую удавку, которой вы намеревались задушить Мартына Залиня… Может быть, вы не помните и этого?

– Отрицаю… – с механической монотонностью пробормотал было Квэп, но тут вспомнил, что в зубах у него и сейчас зажата папироса. Он с испугом выхватил ее изо рта и швырнул в пепельницу. Потом, спохватившись, взял окурок, размял его. Все это он, не смущаясь, проделал на глазах у Грачика.

– Это не мои окурки! – сказал Квэп. – Я никогда не курил ваших папирос.

Обескураженный такой наглостью, Грачик несколько мгновений так смотрел на своего подследственного, будто не понимал, как может мыслящее существо, так или иначе homo sapiens[27]27
  Буквально «мудрый человек» (латынь), т. е. мыслящее существо.


[Закрыть], а не просто животное о двух руках и двух ногах быть таким последовательно тупым и тупо последовательным.

– И попытка утопить меня – тоже не ваших рук дело? – негромко, как будто из последних сил, спросил Грачик.

– Нет.

– И вот это, – Грачик выбросил на стол гребешок с поломанными зубьями, – не принадлежало вам?

– Нет.

– А между тем, – с новым зарядом терпения продолжал Грачик, – по застрявшим на этом гребне волоскам эксперты установили, что он ваш. – И не обращая внимания на то, что Квэп равнодушно пожал плечами: – Вы выронили этот гребень, когда лежали под моей машиной и разъединяли тормозные тяги вот этим ключом. Вы думали, что я стану спускаться с берега в «Победе» и вместе с нею нырну на дно реки. – Грачик положил перед Квэпом разводной ключ. – Разъединив тяги, вы бросили ключ в кусты… Не сообразили, что нужно было забросить в реку и это орудие преступления.

– Все, все отрицаю.

Ввели Линду Твардовскую.

– Вы не объясните нам, Твардовская, – обратился к ней Грачик, но она перебила:

– Я не Твардовская, а Юдас.

– Хорошо, не спорю: Юдас-Твардовская, объясните, почему на заброшенной и почти догола ободранной мызе появилось такое нарядное зеркало? Золоченая рама и прочее…

Твардовская посмотрела на Квэпа.

– Он объяснит.

– Нет, Твардовская, – твердо проговорил Грачик, – я хочу выслушать это и от вас.

Она с пренебрежением подняла одно плечо и, затушив окурок, сказала:

– Он купил его в комиссионке, в Риге. По его мнению, было вполне естественно, чтобы у меня стояло зеркало. В раму вделали второе стекло – словно бы заднюю сторону зеркала. Это стекло покрасили суриком. Между стеклами он хранил деньги. – Она вздернула подбородок. – В жизни не видела столько денег. Тысяч на сто советских, доллары, фунты. Мне хватило бы на всю жизнь… и с покрышкой.

– Что скажете, Квэп? – спросил Грачик.

– Отрицаю.

– Хорошо, – сказал Грачик, – пусть уведут Твардовскую… Вот что, Квэп у нас есть три следа ваших пальцев: заржавевший оттиск на пистолете «вальтер», оттиск на этом самом зеркале и ваш собственный, взятый при аресте, – они тождественны… А теперь, Квэп.

– Прошу не называть меня Квэпом, – ворчливо запротестовал Квэп. – Я это отрицаю.

– Вы отрицаете даже то, что вы – это вы?

– Я-то – я. Но я не Квэп. Квэп погиб под поездом.

– Вас опознала Твардовская. А уж ей ли вас не знать? – Грачик улыбнулся и посмотрел на Крауша, сидевшего с каменным лицом. Не выдавая своих чувств, прокурор следил за происходившим. Он был доволен тем, что вошел в дело сам. Это оказалось не только полезно, но просто интересно. Удивительный тип этот Квэп. Насколько он возмущал Крауша, в такой же мере его радовала работа молодого следователя.

Крауш с удивлением смотрел на Квэпа: по-видимому, слова Грачика об опознании Твардовской нисколько не смутили Квэпа. Действительно, тип более чем удивительный!

Но еще больше потрясло его, когда на очной ставке с Йевиньшем, прямо указавшим на шрам на шее Квэпа и напомнившим преступнику о происхождении этой приметы, Квэп даже не обернулся к портному, будто вовсе его и не слышал.

– Значит, вы утверждаете, что Квэп погиб под колесами поезда, – в который уже раз терпеливо повторил Грачик. – Что ж, я, может быть, и поверил бы вам, если бы вы сказали мне, откуда вам известно об этом происшествии и о том, что погибший именно Квэп? – Кажется, Квэп понял, что на этот раз он проговорился. Он вскинул было на Грачика злобно-растерянный взгляд, но тотчас же опустил его и не ответил на вопрос. – И тут не хотите отвечать? Ясно же: вы попались!

– Нет…

– Хорошо, мы к этому еще вернемся. – Грачик сам удивился, как вместе с ростом упрямства Квэпа росло его собственное терпение. Удивлялся этому и радовался. С необыкновенным спокойствием сказал: – Пойдем дальше: вместе с Крапивой вы подготовили инсценировку ареста Круминьша.

– Отрицаю.

Крауш, не выдержав, раздраженно забарабанил пальцами по столу, впрочем, он тотчас сдержал себя и только чуть-чуть покраснел.

– Получив форму милиционера, вы «арестовали» Круминьша, – спокойно продолжал между тем Грачик. – Что вы с ним сделали – знаете сами.

Наступило молчание. У Квэпа все еще был такой вид, будто все сказанное прошло мимо его ушей.

– Ну-с? – повторил Грачик.

С трудом можно было расслышать, как Квэп повторил свое:

– Отрицаю.

Эта комедия могла вывести из себя кого угодно. Крауш искоса посматривал на Грачика и думал об усилии, какого должно стоить южному темпераменту прятаться за маску спокойствия при каждом новом «отрицаю». Только легкая хрипотца, появившаяся в голосе Грачика, выдавала меру его напряжения:

– Вы застрелили своего сообщника Крапиву, пистолет спрятали в колодце заброшенного хутора там же на острове, смазав для сохранности кремом Линды Твардовской. Для спуска пистолета в колодец использовали веревку из того же мотка, из которого взяли кусок для удушения Круминьша?

– Это неправда! – хрипло выбросил Квэп, громче, чем прежде. Было очевидно, что детали преступления, так точно восстановленные следствием, вывели Квэпа из равновесия.

– А вы не отрицаете, что вы – верующий католик, с уважением относитесь к церкви и доверяете слову ее служителей? – спросил Грачик.

– Этого не отрицаю, – после некоторого раздумья ответил Квэп и вздохнул как бы с облегчением.

– Значит, с доверием отнесетесь к показаниям священника Петериса Шумана? А этот свидетель показал, что вы шантажировали его угрозой открыть властям то, что когда-то он входил в организацию «Угунскруст» и сотрудничал с айзсаргами. Петерис Шуман поверил вам, будто ему грозят репрессии, если его прошлое станет известно советским властям. За свое молчание вы потребовали от него услуги, одной-единственной, говорили вы: предъявить нам фальшивую фотографию момента инсценированного вами лжеареста Круминьша. Но насчет того, будто ваше требование будет единственным, вы согрешили: вы послали к нему переночевать Крапиву в ночь накануне преступления. Священник не знал, что Крапива – ваш сообщник, и из жалости снабдил его собственной рубашкой… Все это было, Квэп.

– Нет!.. Отрицаю.

– Речь идет о показании священника!

– Отрицаю… – И повторил для убедительности: – Все отрицаю!

Грачик подвинул ему папиросы. Квэп машинально закурил. Дым он пускал медленно, густыми клубами, надолго задерживая в легких. Казалось, он старался подкрепить этими затяжками иссякающее упрямство.

Грачик настойчиво, в десятый раз шаг за шагом прослеживал путь, каким Квэп пришел к последнему акту – покушению на взрыв стадиона. Перед столом следователя вторично прошли отец Шуман, мать Альбина, старый рыбак, Лайма Зведрис, Мартын Залинь, закройщик Йевиньш, Эмма Крамер, Онуфрий Дайне, лаборант из «Рижского фото», работники артели «Точный час», жители Цесиса и Алуксне.

На столе побывали два пистолета, образцы веревки, нож с пляшущими человечками, карандаш, блокнот, узконосые ботинки Квэпа, его «рябое» пальто и кожаная тужурка Дайне. Одно за другим Квэпу были предъявлены все заключения экспертов. Материал следствия был убийственно ясен, улики неопровержимы. Но на все Квэп отвечал:

– Это не имеет ко мне никакого отношения.

Грачик отер пот со лба, провел платком под воротничком – он чувствовал себя опустошенным этим поединком с моральным мертвецом. Медленно, слово за словом, как будто каждое из них доставляло ему огромный труд, сказал:

– Мы подошли к последнему… – Это слово он произнес с особенным ударением и сделал паузу, надеясь, что, может быть, Квэп хотя бы поднимет голову, посмотрит на него. Не каменный же он, черт возьми! Неужели он не понимает, что значит это последнее? Покушение на жизнь двадцати тысяч детей – перед таким замыслом бледнеет все, что Квэп совершил прежде. Грачик вгляделся в лицо преступника. Оно оставалось равнодушным. Да, да, неправдоподобно равнодушным! Это было лицо идиота или мертвеца. И все же преступнику не удастся спрятаться за эту маску! Разве двукратная экспертиза психиатров не нашла, что Квэп вполне вменяем?.. Ему не удастся разыграть комедию симуляции. Грачик поставит это чудовище перед столом судей! Голос Грачика вздрагивал от волнения, когда он произнес: – Итак, последнее покушение на убийство двадцати тысяч детей.

Слезы, стекавшие по щекам Квэпа, попадали ему на губы. Странно, расплывчато, с хлюпаньем прозвучало очередное:

– Отрицаю.

Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул:

– Введите свидетельницу Ингу Селга.

Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что ее перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить ее тут организаторы шпионажа инсценировали ее бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров.

За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на нее, будто не веря тому, что перед ним действительно она – живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией:

– Я никогда ее не видел, я ее не знаю! – Он утер рукавом слезы и ехидно спросил: – Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка!

– Вас интересует только это? – спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвел взгляда, не опустил головы и решительно отрезал:

– Да! Это, именно это!

Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с нее фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом.

– Разверните другую, – приказал Грачик.

Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу.

– Можете попробовать, – с усмешкой сказал он. – По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? – быстро проговорил Грачик. – На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! – и Грачик выбросил на стол настоящие заряды.

Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние «отрицаю». Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил:

– Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своем человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию Божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто?

Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил:

– Не я…

Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова.

Отец Шуман делает наивное лицо

Когда дело дошло до допроса Мутного, Грачик заявил себе самоотвод.

– Это почему? – недовольно спросил Крауш.

– Я питаю к нему личную антипатию.

– А вы полагаете, он симпатичен мне?

– Но я не хотел бы внести личный элемент в допросы, – настаивал Грачик. – К тому же дело Мутного может быть выделено из дела Круминьша в самостоятельное производство, там можно, вероятно, добраться до сути иезуитских происков у нас. Мутный может стать фигурой в интересном политическом деле о происках иезуитов в сопротивлении умиротворению Европы… Если бы моя воля – освободить бы Мутного из-под стражи: на эту приманку можно выловить еще немало пикантной рыбки.

– Ох вы… экспериментатор! – Крауш покачал головой. – А как относится к такой идее наш чародей?

Условились, что Грачик посоветуется с Кручининым. Освободив Грачика от допросов Мутного, Крауш приказал ему все же присутствовать на них. На первом же допросе Мутный повел себя так, как обычно ведут себя подобные типы, – каялся, бил себя в грудь, метался от признания к признанию. Он был жалок и отвратителен в стремлении оговорить как можно больше людей, словно это могло смягчить его собственную вину. Нередко субъекты, подобные Мутному, выглядящие мастодонтами в привычной повседневности, превращаются в грязную швабру, если им доводится занести ногу над порогом следователя. Грачик видел, с каким облегчением вздохнул следователь, когда арестованного увели из кабинета. Содержащийся в протоколе допроса список имен, названных Мутным, в большей своей части был заведомо ложным. Даже в жизненном пути собственной жены Мутный отыскал пункты, изобличавшие Белу Исааковну. Не щадя жены, еще не оправившейся от тяжелого отравления газом, он назвал ее «тайно сочувствующей» буржуазным перерожденцам. Его не остановило даже то, что эта женщина, отлично понимая, кому обязана тем, что едва не отправилась к праотцам, без колебания заявила, что сама открыла газ и заперлась в каморке старухи-работницы, намереваясь покончить с собой. Однако, проглядывая перечень имен, названных Мутным, Грачик не мог не остановиться на имени священника Петериса Шумана. Неужели служитель Божий не сказал Грачику всего, что знал?.. Почему Шуман отводил глаза всякий раз, когда Грачик, чувствуя какие-то многоточия в его показаниях, настойчиво переспрашивал, не забыл ли чего-нибудь Шуман?.. После некоторого колебания Грачик решил не вызывать Шумана в Ригу, а сам отправился к нему в С. Он боялся спугнуть священника, ежели тот почует неладное, и не хотел дать ему времени на подготовку к вопросам.

Он застал Шумана в саду, за пересадкой молодых деревьев. С высоко закатанными рукавами белой рубашки, священник производил впечатление крепкого крестьянина. В холодном и влажном осеннем воздухе стоял запах навоза, который Шуман размешивал сильными движениями мускулистых рук. Покончив с этим, он взял заступ, и в несколько минут маленькая лунка превратилась в яму, вместившую корни молодой березы. Без всякого усилия держа молодое деревцо одной рукой, Шуман другою засыпал яму. Грачику стало даже немного жаль нарушать такой труд – всегда благородный и особенно мирный. Но нужно было застать священника врасплох и по его реакции на вопросы судить о том, какая доля правды содержится в оговоре Мутного.

– Сейчас я покончу с этим, и мы выпьем свежего молока… – засыпая корни березки и приминая ногою землю, бросил Шуман. – Многие люди считают ломоть хлеба и кружку молока слишком простою пищей. А на мой взгляд, эти Божьи дары – почти все, что нужно человеку нашей крови.

– Вашей крови? – Грачик недоуменно поднял бровь.

– Простой мужичьей крови. Мы, латыши, – молочники.

– А мы, армяне, больше… насчет вина.

– Ну что же, – весело отозвался Шуман. – Только фарисеи осуждают тех, кто пользуется дарами Неба, ниспосланными нам для поддержания сил и услады земного пути, приближающего нас к грозному часу покаяния.

– Кстати о покаянии, – как мог беззаботно проговорил Грачик. – Когда вы были у меня, то забыли рассказать об Ордене святого Франциска Ассизского. – По тому, как нарочито медленно Шуман расправлял могучую спину и как при этом исподлобья глядел холодными голубыми глазами, Грачик понял, что попал в цель. Но, делая вид, будто ничего не понимает, продолжал с той же беззаботностью: – Что это за организация?

Руки священника были расставлены в стороны, выражая недоумение. Выпачканные удобрениями, черные до локтя, выше они были ярко-розовыми. Такою же розовой, пышущей здоровьем была толстая шея. Грачик видел, как эта шея и коротко остриженный затылок священника заливаются потоком хлынувшей к ним крови.

– Орден Франциска? – спросил, наконец, Шуман. – Почему вы спросили меня об этом?

Шуман не спеша счищал грязь с рук; делал это старательно, шурша ладонями по засохшим струпьям навоза. Потом подошел к висевшему на столбике рукомойнику и принялся так же усердно мыться. Мылся он долго, как будто забыв о госте. Тот терпеливо ждал, хотя знал, что каждая минута оттяжки – это успешный шаг в отступлении Шумана. Но Грачик этого больше не боялся: бой был уже выигран. Священник поднялся на крыльцо и приказал служанке подать завтрак. Перекрестив поданные на стол молоко и хлеб, указал Грачику на стул напротив себя.

– На том месте, – сказал он, опускаясь в кресло, – сидел и тот… – Грачик молчал, обхватив пальцами стакан, запотевший от льда молока. Грачик не глядел на Шумана, ему казалось, что и по интонациям голоса, по движению его пальцев, лежащих на клеенке стола, он угадает все, что могло бы сказать лицо священника. – В том, что я рассказал вам прошлый раз, не было неправды. О нем и обо всех тех… Я нарушил их приказ молчать потому, что старая присяга, данная когда-то в организации «Ударники Цельминша», не может меня вязать пред Господом. После тяжких раздумий мне, кажется, удалось найти решение: я пришел к вам. – Не желая мешать Шуману, Грачик выразил свое согласие молчаливым кивком головы. – Но то касалось дел мирских. А сейчас… сейчас вы задали вопрос о делах, в которых я связан обетом пред престолом Господним. Это дела церковные. Молитва не даст мне облегчения, если я совершу грех клятвопреступления в отношении святой нашей церкви. – Он помолчал. Грачик видел, как напряглись его толстые розовые пальцы, надавливая на клеенку стола. – Прошу вас, – хрипло выговорил Шуман, – не спрашивайте меня о том, чего я не могу сказать.

Грачик ждал продолжения. Но Шуман умолк. Его белесые брови были нахмурены, глаза глядели из-под них колючие, неприветливые. По-видимому, решив, что разговор закончен, Шуман поднес ко рту кружку с молоком и сделал несколько больших звучных глотков. Но Грачик не собирался сдаваться. Не спеша, методически, мысль за мыслью он доказывал Шуману легковесность его доводов.

– Если вы хотите знать причину моего любопытства, – закончил Грачик, – извольте: мне нужно выяснить, кто находится здесь под вашим попечением и надзором в тайной организации Ордена.

Шуман сделал попытку улыбнуться, но те несколько складок, в которые ему удалось собрать широкое лицо, не придали ему веселости.

– Это обычная ошибка дилетантов, – угрюмо сказал он, – будто в монашеских конгрегациях все тайно. Орден святого Франциска вовсе не тайная организация. Он существует более пятисот лет как сообщество нищенствующих монахов, посвятивших себя апостольской миссии распространения веры. Орден доступен всякому, кто приходит ко Христу и желает нести его имя по свету.

– Все это прекрасно, – сказал Грачик. – Но речь идет не об открытом Ордене францисканцев, а об его тайном ответвлении, о так называемом Третьем ордене… Вот о чем я прошу вас рассказать… Если вы будете упорствовать, то… – Грачик решил применить угрозу, – мне, может быть, придется применить меры пресечения…

– Арестовать меня? – словно не веря ушам, выговорил Шуман.

– Да, как руководителя терциаров, – решительно выбросил Грачик.

– О, вы знаете и это слово?! – на этот раз в голосе Шумана звучал испуг, который он не сумел скрыть. Он поднял огромную кружку и допил молоко, очевидно, в потребности освежиться холодным, как лед, молоком. – Здесь очень душно, – проговорил он, распахивая ворот рубахи. – Вернемся в сад…

В саду было пасмурно и сыро. Что-то среднее между холодным туманом и мелким дождем осаждалось на окружающих предметах. Скамья блестела от влаги, но Шуман, не смущаясь, опустился на мокрые доски.

«Не боится никаких радикулитов», – усмехнувшись, подумал Грачик, подкладывая под себя сложенный в несколько раз плащ. Ему не хотелось перечить странной фантазии Шумана разговаривать под дождем. Тот сидел насупившись, ссутулив спину и упершись кулаками в широкие колени, словно удерживая свое тяжелое тело от падения.