Текст книги "Ученик чародея"

Орден Святого Франциска

Молчание тянулось довольно долго. Наконец, продолжая смотреть в землю, Шуман сказал:

– Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить ее тайны.

– Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! – воскликнул Грачик.

– Поверьте, – сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, – никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришел к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды…

– Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации… И с самого начала.

– Ab ovo?[28]28
  Ab ovo – от яйца, т. е. с самого начала (латынь).


[Закрыть]

С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и черная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви – иезуиты – особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные ее сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; «нищенствующая братия», не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций – всех представителей белого и черного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их Ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса…

Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, – Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха:

– Я был простым семинаристом… Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. – При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. – Я был именно таким – сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичье здоровье, бывать у женщин… У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели еще с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают – они боятся, а их дети этого не скрывают – они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами… Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланым смущением, а мужчины аплодировали «смельчакам». Да, да! Ведь на «смельчаках» были корпорантские шапочки с цветами, «Фратернитас Вестхардиана», корпорации «избранных»! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, – ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролетку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстегивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нем шапочка корпоранта и подмышкой – рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя мое одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя… Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку – его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана – он был уже епископом… Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков… – Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. – Не обращайте внимания… Я не должен был… Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов-иезуитов в золоте и парче и на «иных» в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с темными во избежание соблазна для «малых сих». И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, «сермяжная» братия, отсекались от церковной аристократии.

Отец Шуман уверял, что, вопреки распространенному мнению, Общество Иисуса не имеет «светских» членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден – замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и, тем более, политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот Орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на нее задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане.

– С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. – Шуман помолчал, взвешивая, что еще можно сказать. – Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. «Отпущение» – секретное наставление для терциаров – дает представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймете без моего разъяснения.

– Вероятно, ее не так просто получить? – сказал Грачик.

– Да, здесь, это, конечно, трудно, – согласился Шуман. – Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны.

– Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа.

– Вот!.. В этом-то и беда: любого! – воскликнул Шуман. – Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник.

– Ну, это уж ваше внутреннее дело, – сказал Грачик, – не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую.

– Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм… Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам.

– Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть.

– Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя…

Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда – прямой вывод: терциарство требует маскировки.

– Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, – сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. – Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или… – Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: – Или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров «святой милицией Иисуса Христа». А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями…

– А разве священник в своем деканате не является объединяющей силой для терциаров? – Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся.

– Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, – неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение:

– По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма.

– Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, – ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. – Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом.

– И вы работали с ним заодно? – Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. – К счастью, кажется, все это – далекое прошлое.

Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся.

– Вы еще очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, – сказал он, – Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей!

– Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию.

Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им березку. Ее листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя.

– Вы помните, – продолжал между тем Грачик, – как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: «Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена». Вы так и делали?

Не отрывая взгляда от березки, Шуман негромко сказал:

– Делал. – Он сокрушенно покачал головой, потом медленно проговорил: – Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом… достаточно, чтобы с меня сняли сан, но… я не боюсь… нет! – И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. – Суд церкви – не суд народа, только такой суд страшен мне теперь… Суд моего народа!

– На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать.

При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол березки. Словно теперь не он ее должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам.

Грачик взял со скамейки и развернул плащ – он был совсем сухой. Дождь шел уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии.

Патентованная петля Квэпа

Рухнула последняя надежда Квэпа избежать возмездия. Старания сойти за шизофреника ни к чему не привели. Следствие было закончено, обвинительное заключение вручено вторично. Глядя на слезы, стекавшие по желтым, оплывшим, как подтаявший сыр, щекам Квэпа, адвокат тщетно искал начало и конец своей речи на суде. Пункт за пунктом они вместе в десятый раз прочитывали обвинительное заключение. Безнадежность глядела в глаза Квэпу с каждой страницы, из каждой строки.

Отросшие волосы падали Квэпу на лоб. Концы их сохранили следы темной краски, но из-за того, что она не подновлялась, волосы отливали теперь зеленым. Там и тут появились седые пряди – животный страх съедал даже окрашивающий пигмент волос, как съел остатки румянца на обрюзгшем лице, как погасил жадный блеск глаз обжоры и сластолюбца, как превратил когда-то крепкое тело в дряблый мешок с тяжелыми костями мясника. Страх до краев заполнил мозг Квэпа, налил холодом сердце, разложил отвратительной слабостью мышцы, заставил дрожать скелет. Это был всепоглощающий страх, о каком Квэп до тех пор не имел представления. Но и теперь у Квэпа ни разу не шевельнулась мысль о том, не испытывали ли подобного же страха его жертвы в прошлом? Он не думал об этом теперь так же, как не думал тогда, когда одетый в мундир айзсарга посылал пулю в голову жертвы или когда вывязывал узел удавки на глазах приговоренного к повешению. Все было обыкновенно и просто в Саласпилсе, – здесь все казалось невероятным, словно одна его драгоценная жизнь, противопоставленная жизням сотен замученных им, была несоразмерно высокой ценой.

Так устроена ущербная часть человечества: представление о ценности жизни бывает до абсурда противоречиво. Закоренелому преступнику, ни в грош не ставящему чужую жизнь, его собственное жалкое существование кажется самым ценным, ради чего стоит пожертвовать миром. До последней минуты Геринг, Заукель, Кальтенбруннер не могли себе представить, что в обмен на воздвигнутые ими пирамиды черепов народы смели потребовать хотя бы такую ничтожную плату, как головы убийц. Когда-то и им, как теперь Квэпу, цена казалась недопустимой, невероятной.

Квэп почти не спал. Он день и ночь метался по камере. Иногда останавливался перед глухой стеной и упирался в нее лбом, как бык, намеревающийся пробить каменную кладку тюрьмы. Он стонал и плакал так, что надзиратели вызывали врачей, и те давали Квэпу снотворное.

Квэп долго не решался задать адвокату вопрос о возможном приговоре. Слова «Указ 12 января» лишили его последних сил, способности стоять. Милость суда, снисхождение?.. Двадцать пять лет?.. Этого Квэп не мог себе представить. Он своими глазами видел, как люди умирали в лагерях через год, через два от голодовки и истязаний. Он видел таких, кто выдерживал три года. Но ему еще не доводилось видеть людей, выдержавших двадцать пять лет. Мозг Квэпа не вмещал такой цифры. Десять лет до войны он был айзсаргом – это реально. Десять лет после войны он пробыл в «перемещенных» – это тоже реально. Но пробыть четверть века в тюрьме?! Это было по ту сторону реального. Квэп перестал плакать и с ненавистью посмотрел на адвоката, словно тот был повинен в возможности такого приговора.

– А разговоры о том, что каждый «перемещенный», вернувшийся сюда, будет принят как блудный сын? А обещание прощения? А земля и работа, а отеческая рука родного народа?! – кричал он, подаваясь всем телом к адвокату.

– Разве вы вернулись сюда, чтобы получить землю и работу из рук народа? – спросил адвокат. – Блудный сын, вернувшийся со взрывчаткой за пазухой, убивший своего младшего брата, пришедшего до него?! – Адвокат махнул рукой. Было бесполезно договаривать. И все же он нашел в себе силы еще сказать: – Если суд найдет мотивы для снисхождения, мы можем рассчитывать на жизнь, за двадцать пять лет может прийти амнистия.

Квэп перебил его:

– Ни за двадцать пять, ни за сто лет не случится того, что спасло бы меня, – кричал он. – Наши не придут сюда, они не освободят меня.

Адвокат несколько мгновений смотрел с удивлением.

– В том, что вырвалось у вас, – единственная надежда на снисхождение, – сказал он. – Вы поняли наконец что возвращение тех, кого вы назвали вашими, невозможно. Невозможно движение истории вспять. Скажите суду: да, я понимаю свою вину и раскаиваюсь в ней…

– И меня простят?

– Судьи – это народ. – Адвокат покачал головой. – А народ не может вас простить.

– Так чего же вы от меня хотите?

– Мне нужен повод, чтобы просить снисхождения, понимаете: сни-схо-жде-ни-я! – раздельно, по слогам, повторил адвокат.

Квэп выставил сжатые кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил:

– Не хочу, не хочу я один отвечать! – Он схватился за горло, рванул воротник рубашки. – Не хочу! – После некоторой паузы, в течение которой Квэп продолжал судорожно то расстегивать, то снова застегивать ворот, словно не зная, что делать с руками, он заговорил с поспешностью, какой еще никогда не было в его речи: – Пусть отвечают со мной все: Раар, и Шилде, и Ланцанс! – прокричал он, брызжа слюной. – Кому понадобился этот взрыв на празднике песни?.. Язепу Ланцансу. Это ему нужно было похвастаться тем, что он очистил Ригу от маленьких коммунистов. Ему, ему! Приказ так и пришел: с благословения святой католической церкви, во имя Отца и Сына!.. Во имя Отца и Сына!.. Отца и Сына!.. Так возьмите же и его – святого отца Язепа. – Квэп умоляюще сложил руки и продолжал жалобно: – Возьмите его, посадите его сюда, со мной… святого отца Язепа!.. Послушайте, – он сделал попытку схватить руку адвоката и понизил голос до шепота: – Я берусь изловить Ланцанса… Мы заманим его, понимаете? И вот тогда, клянусь, клянусь вам молоком Девы Марии и мученическим венцом Спасителя: я повешу его, вот этими руками я повешу его… – он вытянул руки к самому лицу адвоката… В моей петле!.. – На губах его появилась пена, глаза выкатились из орбит, он перебирал грязными пальцами перед лицом адвоката: – Моей петлей… Сам, я сам… Только сохраните мне жизнь…

В эту ночь из камеры Квэпа не было слышно ни стонов, ни всхлипываний. Он лежал ничком на койке, и время от времени по телу его пробегала судорога. Он корчился и подтягивал колени к подбородку, как если бы по нему пропускали электрический ток. Несколько раз он приподнимался и грозил кулаком в пустой полумрак камеры. Среди ночи он сел на койке. Губы его шевелились, но слов не было слышно. «Ну, ваше преосвященство, берегитесь! Сейчас вы получите свое, святой Язеп!..» С трудом двигая руками под одеялом, стащил с себя исподники и принялся разрывать их на полосы. Делал это медленно, сантиметр за сантиметром, помогая себе зубами, чтобы разрываемая ткань не издавала ни звука. При этом продолжал шептать: «Сейчас, сейчас, господин епископ!» Прошло часа два, прежде чем он высунул голову из-под одеяла. А под одеялом его дрожащие пальцы старательно вывязывали петлю удавки на грубом подобии веревки, сплетенной из обрывков белья. Это была привычная для его пальцев «петля Квэпа». Он на ощупь проверил ее раз, другой, Словно не верил тому, что, раз затянувшись, она может быть освобождена только при помощи ножа. Лязгая зубами от страха, он втянул голову под одеяло и надел петлю себе на шею. Слегка потянул ее.

– Сейчас, сейчас, – шептал Квэп. – Проклятый поп, проклятый епископ, проклятый святой… Все-таки я тебя повешу!..

Дикий вой, подобный тому, какой раздается из палат буйно помешанных, разнесся по коридору. Надзиратель подбежал к камере Квэпа. Он хотел было отворить дверь, но, решив, что это – обычная истерика, передумал и пошел к телефону. Вызванный врач вместе с надзирателями вошел в камеру. Навстречу им на коленях полз Квэп. С шеи его свисала грубо сплетенная в косицу грязная тесьма. Квэп хрипел, и крепко закушенный посиневший язык свисал на сторону. Глаза Квэпа были выпучены и наполнены таким ужасом, словно перед ними уже стояла смерть. Квэп умоляюще протянул руки к врачу – он задыхался, он был на грани удушья.

Надзиратель сунул палец за петлю и в недоумении обернулся к врачу: петля совершенно свободно болталась на шее заключенного.

– Эх, ты! – брезгливо проговорил надзиратель. Можно было подумать, что он упрекает Квэпа в том, что тому не хватило мужества покончить со своей гнусной жизнью.

Врач перерезал петлю. Квэп обхватил его ногу обеими руками и припал губами к его сапогу. Врач брезгливо высвободил ногу и сунул в рот Квэпу пилюлю снотворного, а надзиратель налил в кружку воды. Стуча зубами об алюминий, Квэп сделал несколько жадных глотков и упал поверх одеяла.