Текст книги "Ученик чародея"

План епископа Ланцанса

– Я необычайно польщена, – с усмешкой повторила Инга и вызывающе пустила через ноздри струю папиросного дыма. На этот раз Ланцанс даже не поморщился, как морщился всегда, отмахиваясь от дыма, пускаемого Шилде. Можно было подумать, что и сам табачный дым стал для него иным, будучи выпущен этой красивой девушкой. Перегнувшись через стол так, что его лицо было теперь совсем близко от лица Инги, он вкрадчиво сказал:

– Устав Ордена, дитя мое, дает нам в руки огромную силу для опровержения всего, что враги захотели бы приписать вам. Да, вы убили, да, вас застали на месте убийства. Но значит ли это, что вы изобличены? Вы можете прибегнуть к клятве на святом Евангелие в том, что не убивали. Эскобар говорит: «Присяга вяжет совесть лишь в том случае, когда присягающий действительно имеет про себя намерение призвать Бога в свидетели правдивости своего показания; если же он не имеет такого намерения, и лишь уста его произносят формулу присяги, то клятва не вяжет его». Вы произносите не те слова, какие мысленно подразумеваете. Тем самым вы не вяжете себя присягой. Тогда душа ваша чиста перед Господом и церковью.

– Вероятно, советские власти будут больше стремиться узнать истину, нежели сохранить чистоту моей совести перед Богом, – возразила Инга. – А человек слаб, и жажда жизни может заставить меня предпочесть любое признание без околичностей и двумыслий лишь бы спасти свою шкуру.

– К лицу ли вам, дочь моя, выражаться так грубо, – поморщился епископ и спрятал руки под нараменник. Глухое раздражение овладевало им по мере того, как он убеждался в том, что перед ним существо неизмеримо более сильное и разумное, чем он ожидал встретить. Нужны ли такие люди делу, которое ему поручено? Не слишком ли много мыслей в голове девчонки? Если позволительно проводить параллели с уставом Ордена, то он вправе спросить себя: видит ли он в ней бездумие палки, которую можно вертеть в руках, подобна ли она безгласному трупу?.. Он сказал строго и сухо: – Входя в эти стены, вы присягали. Если вам прикажут в случае провала при исполнении вашего дела безгласно умереть, вы будете обязаны это сделать.

– Разгрызть ампулу, вшитую в воротник блузки?.. – Инга состроила гримасу отвращения. – Вы наверняка никогда не представляли себе так реально, что значит слово «смерть», как я, думая об этой ампуле… Вы напомнили мне о присяге?.. Вспомните и вы, отец мой, одно из поучений вашего Ордена: «Когда люди говорят “я это сделаю”, то подразумевают: “Сделаю, если не переменю намерения”…

Ланцанс смешался. Его взгляд воровато бегал следом за его собственными пальцами, снова принявшимися лихорадочно ощупывать один за другим предметы на столе.

А Инга, не смущаясь его очевидной растерянностью, продолжала:

– Все мы, живущие здесь, знаем не хуже вас: оттуда, куда меня посылают, возврата нет. Но это единственное, что мы твердо знаем. Далеко не так ясно – ради чего нас приносят в жертву?

– Дитя мое, дитя мое! Откуда эти слова?

– От безнадежности, отец мой, – проговорила Инга сквозь стиснутые зубы. Она опустила голову на руки и закрыла глаза.

– Что с вами, дочь моя? Откройтесь мне, – становясь вдруг необычайно ласковым, вкрадчиво сказал епископ. Он сделал шаг к Инге и положил руку ей на голову. Она вздрогнула от этого прикосновения и движением головы сбросила его руку.

– Вера даст вам утешение, дочь моя, – произнес Ланцанс заученную формулу, которую, как грош нищенкам, привык подавать всем приходившим к нему за утешением. Инга смотрела широко открытыми глазами. В них был теперь испуг и отвращение:

– Во что же я должна верить? – тихо спросила она.

– Господь наш Иисус Христос дал нам… – начал было Ланцанс, но Инга перебила его:

– Да, да, да!.. Он дал так много и так мало досталось на нашу долю!

Ланцансу показалось, что при этих словах слеза упала с подбородка девушки на светлый шелк блузки, плотно обтягивавшей ее взволнованно колышущуюся грудь. И стоило Ланцансу взглянуть на это пятнышко, увидеть эту молодую упругую грудь под тканью блузки, как мысли его пришли в беспорядок. Но он заставил их собраться и заговорил о вере в Бога, завещавшего людям терпение, терпение и еще раз терпение; в Бога, требующего от людей смиренного отрешения от собственной воли и подчинения установленным им, Богом, властям, ведущим слепое стадо человечества к вечному блаженству, сквозь слезы и страдания грешного мира. Но епископ говорил, а его взгляд неодолимо тянулся к шелку блузки.

– А кто вам сказал, что мы слепы?! – с гневом крикнула ему Инга. – Страдания и слезы, только вечные страдания и вечные слезы нам, а кому же блаженство?..

– Дитя, дитя! – шептал епископ, в ужасе зажимая уши. – Страдания завещал нам распятый. Жертва во имя всеобщего блага…

– Жертвы нам, а победа?.. Вам?..

– Все мы приносим жертвы на алтарь матери нашей – апостольской церкви. Церковь – наше отечество.

– Вы положили достаточно сил, чтобы доказать, будто никакого отечества у нас нет, – возразила Инга. – Латвия, существующая по ту сторону кордона?

– Да, да, дочь моя, – обрадовался Ланцанс. – Не та Латвия, что существует, а та, что будет существовать!.. Когда мы вернемся туда…

Инга разразилась искренним смехом.

– И вы верите, что это когда-нибудь произойдет? – спросила она. – Что мы для этого делаем: сжигаем амбары колхозов, отравляем скот, разрушаем какое-нибудь производство?

– Поэтому-то мы, с помощью Божьей, и начинаем теперь нашу «операцию кары Господней».

– Убить нескольких советских людей? Так ведь это же пустяки, даже если это и удастся… Это хорошо звучит на уроках в нашем пансионе, но никуда не годится в серьезном разговоре. – Ингу раздражала поучительная тупость, с которой Ланцанс повторял то, что она слышала уже тысячу раз. Не таким она представляла себе духовного вождя эмиграции, представителя великой державы Ватикана. И не такими рисовались ей иезуиты, слова которых были синонимом тончайшего ума. Этот человек был грубо примитивен. Он шел напролом. Он хотел одного: сделать из нее убийцу. Грубо, отвратительно, хоть он и пытается представить ей это как подвиг во славу Всевышнего и на благо Латвии… Какой Латвии?.. Его Латвии?.. Их Латвии?.. – После первого же выстрела меня схватят! Значит, эффект – один убитый человек.

– Зависит от того, что за человек! – нерешительно заметил Ланцанс.

– Там нет королей, чье исчезновение могло бы потрясти систему. Нет камарильи, чье уничтожение переменило бы ход истории. Читая их газеты, я пришла к выводу, что коммунистов не может смутить потеря того или другого деятеля, будь он семи пядей во лбу. Они сами выбрасывают из своих рядов авторитеты, ими же поднятые, если убеждаются в ошибках этих авторитетов. И что же?.. Все остается на своих местах, ничто не рушится, дела идут, жизнь продолжается.

Епископ глядел на Ингу исподлобья, словно слушал врага. Да, так ему и начинало казаться: не враг ли перед ним? Кто вложил в ее уста эти речи? Может ли быть, чтобы воспитанница его школы так далеко зашла в своих рассуждениях? Уж не проник ли сюда какой-нибудь «враг», разлагающий души порученных ему перстов «десницы Господней»?

Инга умолкла, задумчиво глядя в сторону. В наступившей тишине было слышно ее учащенное дыхание. Она волновалась, собираясь с мыслями, подыскивая слова для новой гневной тирады. Но уверенность в себе уже вернулась и к епископу. Он остановил повелительным жестом попытку Инги заговорить и упрямо повторил свое:

– Сам Господь Бог явлением Святой Девы Марии повелел нам: беспощадная кара на головы врагов наших!

– Ну, это… – попыталась она перебить.

– Слушайте, дитя мое, когда я говорю! – гневно прикрикнул на нее Ланцанс. – Лишь исторжение плевелов может спасти ниву от гибели во тьме неверия и нищеты. Исторгнем их, и ростки уважения к устоям вечного порядка, созданного Господом по всей земле, зазеленеют на нивах Латвии.

Ланцанс отыскивал в чертах Инги признаки смущения или протеста, которые мог бы счесть за знак разложения и безнадежности. Тогда он не сомневался бы в том, что ему остается без пощады исторгнуть и эту паршивую овцу из вверенного ему стада. Это стадо было предназначено в жертву. Никто не должен смущать покорность идущих на заклание.

Но черты девушки не выдавали ее настроений. Она не протестовала ни словом, ни выражением лица, ни жестом. Словно воля, так бурно проявившаяся только что в ее словах, погасла. Она проговорила:

– Не думайте, пожалуйста, что это бунт. Нет, нет!.. Мы, как овчарки, натасканы на определенную работу и сделаем свое дело.

– Это прекрасные слова, дитя мое. А то вы меня не на шутку испугали.

Он обошел стол и взял Ингу за руку. Рука была холодна и безвольна. Несколько мгновений он молча держал ее холодные пальцы. Потом сказал:

– Вы превзошли мои ожидания, Инга Селга… Когда осуществится мечта о создании женской конгрегации нашего великого Ордена, вы будете играть в ней не последнюю роль… Подругой святого Игнатия, поднимавшей его на великий подвиг борьбы за Христа, была Изабелла. Вы… – Он запнулся, словно голос ему изменил, но, глядя ей в глаза, хрипло договорил: – Вы будете моей Изабеллой.

С этими словами он сделал попытку притянуть ее к себе и другой рукой потянулся обнять ее. Но Инга сильным толчком отстранила его. Несколько мгновений Ланцанс стоял ошеломленный и молчал. Тяжелое дыхание и капли пота, выступившие на лбу, говорили об его волнении. Потупясь, сказал:

– Мне противна мысль о том, что вы можете пасть жертвой. Вы не созданы для одного выстрела, хотя бы предназначенного злейшему врагу. – Он говорил, склонившись к затылку Инги, от которого поднимался едва уловимый аромат. Этот аромат заставлял его ноздри нервно расширяться, и его пальцы, держащие руку девушки, сжимались все крепче. По мере того как Инга чувствовала это усиливающееся пожатие и учащенное дыхание у себя над головой, веки ее сощуривались и губы сжимались все крепче. Инга была довольна, что епископ не видит ее лица. Едва ли оно понравилось бы ему теперь. А он между тем продолжал: – Что бы вы сказали, если бы я предназначил вас для другой роли: вербовать на той стороне молодых людей, способных делать то, чему здесь учили вас?

– Для террора? – спросила она и поглядела в глаза епископу. Ее удивило выражение его глаз. Они лихорадочно блестели, рот был приоткрыт, из него вырывалось учащенное дыхание. Но Ланцанс тут же снова овладел собой, и его черты приняли обычное вялое выражение:

– Собирать мстителей и вкладывать в их руку оружие – такова ваша миссия, – сказал он. – Они должны действовать за вас, а вы… вы вернетесь сюда, вы… будете опять с нами!

Она молча повернулась и вышла, не посмотрев на него.

Несколько минут он продолжал стоять над столом, опершись на него вздрагивающими пальцами. Потом пригласил мать Маргариту.

– Установите наблюдение за этой девицей, – сказал он.

– Вы имеете в виду Ингу Селга? – удивилась она.

– Вы знаете о ней меньше, чем нам нужно знать.

Мать Маргарита с удовольствием чмокнула пухлыми губами руку епископа и бегло перекрестилась.

Она на цыпочках двинулась было к двери, когда вслед ей снова послышался его негромкий голос:

– Мне нужна фотография… портрет этой Селги.

– Будет исполнено, отец мой, – почтительно ответила Маргарита и остановилась. Ей показалось, что епископ хочет сказать еще что-то. И действительно, странным голосом, в котором послышалась необычайная хриплость, он проговорил:

– Вы достанете портрет… обнаженной Селга… – И поспешно добавил: – Это нужно для дела…

– Совсем обнаженной? – деловито переспросила настоятельница, стараясь заглянуть в лицо епископа.

Но он отвернулся и только молча пожал плечами, как если бы мать Маргарита, задав свой вопрос, совершила неприличие.

Версия Грачика

– Давай-ка еще разок просмотрим твою версию с начала до конца, – сказал Кручинин, входя к Грачику.

– Ваша критика совсем не так приятна, как вы думаете, – ответил Грачик. – Лучше я сам поищу у себя уязвимые места.

– Знаю я твои поиски! Давай, давай, выкладывай! – говоря это, Кручинин вовсе не думал так плохо о своем молодом друге. Но ему казалось, что именно на этом критическом этапе дела не следует его хвалить, хотя многое в положениях Грачика было, по мнению Кручинина, верно. Сурово повторил: – Выкладывай!

– Мой отправной пункт – намерение эмигрантов убийством Круминьша и Силса устрашить тех, кто вздумал бы последовать их примеру, – без всякого воодушевления начал Грачик. – Обстоятельства дела дают основания отрицать самоубийство.

– И значит, есть физический убийца.

– Даже двое, – уверенно сказал Грачик. – Кто из двух выполнял «черную» работу, я еще не понимаю. Один был главарем. Именно он и явился «арестовать» Круминьша. Самозванный «офицер милиции» был вооружен пистолетом.

– Погоди-ка. Ты говоришь: не знаю, кто выполнял черную работу? – Кручинин выжидательно поглядел на Грачика. – Ведь узел петли передвинули с затылка на бок, когда Круминьш был уже мертв. А веревка, на которой пистолет опущен в колодец, завязана тем же узлом, тем же человеком, который вязал узел там, в лесу, когда накидывали петлю… – Кручинин покрутил бородку, прищурившись, поглядел на своего друга. – Коль скоро оба узла завязаны одной рукой, то значит, это рука того, кто остался жив, то есть не рука «утопленника». Ведь утопленник по твоей версии застрелен не Круминьшем, а тем, кто спрятал пистолет в колодец после того, как было совершено это второе убийство. Значит, тот из соучастников, который остался жив, и есть двойной убийца. Такова логика.

Грачик покачал головой.

– Откуда у вас уверенность, будто один и тот же человек и петлю вывязывал, и накидывал ее на шею Круминьшу? У меня такой уверенности нет, напротив, если вожак – опытный преступник, то он поручил черную работу подручному: сделав безотказную петлю, велел помощнику накинуть ее на Круминьша. Именно ему, главарю, должно было принадлежать право дать сигнал к убийству в более удобный момент. В протоколе осмотра сказано: на запястье правой руки есть кровоподтек. Я считаю, что это след руки, схватившей Круминьша за кисть, чтобы помешать сбросить петлю. При этом, чисто психологически, насколько я изучил ухватки палачей, это скорее в духе подобных типов.

– Постой, постой! – воскликнул заинтересованный Кручинин. – Ты говоришь «палач»?

– Да, да, сейчас вы все поймете. – Грачик торопился выложить то, что столько времени вынашивал втихомолку. – Если вы возьмете документы о зверствах фашистов в Латвии, то найдете указание: в лагере под Саласпилсом, в том его филиале, что был спрятан в лесу, работал палач. Этот кретин любил ощущать трепет жертвы: он хватал ее за руку, когда затягивалась петля.

– Ты хочешь сказать… – с удивлением спросил Кручинин, – что это тот самый палач из «Саласпилса»?

– Если бы я мог это сказать с уверенностью?! – воскликнул Грачик.

– Однако!.. Ты довольно далеко забрался в своих предположениях.

– Вы же всегда хотели видеть в моих действиях логику. Вот она: кого «Перконкруст» послал на такого рода диверсию? Кто же лучше палача знает отвратительную профессию убийцы?

– Такая логика мне уже не нравится, – возразил Кручинин. – В ней мало наблюдательности. Палач – плохой исполнитель для такого рода диверсии. Прежде всего, эти подлецы, как правило, трусы. А трус тут не годится. Во-вторых, здесь нужен другого рода «опыт». Мясник и браконьер – не одно и то же. Нет, нет, ты ошибся, Сурен.

Но Грачик не мог уйти от того, что оба узла определены экспертами как узлы, применяемые при повешении; их можно было условно назвать узлами палача. А слова Кручинина хотя и не меняли сути дела в полном смысле, но ломали сложившуюся у Грачика картину преступления. Это мешало ему досказать свою версию с прежней уверенностью.

– Дальше не стоит и говорить, – разочарованно сказал он, собирая разложенные по столу бумаги.

– Наоборот, – ответил Кручинин, – именно теперь-то и поговорим. Ты же знаешь, к чему приводит самонадеянность в практике расследования: человек попадает в плен своих предположений и теряет способность их критиковать… Я не хочу, чтобы ты слишком доверял своей интуиции. Когда-то я сам относился к ней чересчур доверчиво. Талант следователя без настойчивых поисков объективного решения ничего не стоит. А ты, с твоим темпераментом, хватаешься за то, что тебя пленило своей правдоподобностью, и оказываешься в состоянии самогипноза. Одним словом, – решительно закончил Кручинин, – запирай-ка это стойло Фемиды и – пошли!

– Как вы сказали? – удивился Грачик.

– Не могу же я назвать твою конуру спальней богини правосудия, – рассмеялся Кручинин. – Это обидело бы и тебя, и ее. Хотя было бы в известной мере справедливо. Старуха так привыкла жить с завязанными глазами, что не раскрывает их даже тогда, когда мы сами снимаем с нее повязку. Вообще, на мой взгляд, наша социалистическая Фемида должна изображаться вполне зрячей. Эдакая классовая богиня без повязки на глазах и с мечом вместо весов… Запирай-ка свой храм прав, – такой термин тебя устраивает? – и айда ко мне! Настало время завтрака.

– Да, я зверски хочу чая, – согласился Грачик. Он знал слабость своего друга к этому напитку, но, чтобы подразнить Кручинина, добавил: – Забежим в кафе, выпьем по чашке.

Действительно, Кручинин не смог пропустить мимо ушей такое святотатство. Он вычитал где-то китайский рецепт приготовления чая – а кому же и знать его, как не китайцам! – и решил, что лишь напиток, приготовленный таким образом, можно употреблять. Простой и нетребовательный к пище, Кручинин утверждал теперь, что только люди с примитивными вкусами могут не понимать, что всякий продукт требует бережного приготовления по способам той страны, откуда он привезен. Впрочем, дальше чая эта теория у него не шла. Внутренне посмеиваясь над блажью учителя, Грачик отдавал ей внешние знаки уважения. Никогда не будучи любителем чая и предпочитая ему стакан кавказского вина, Грачик готов был с хорошо разыгранным наслаждением смаковать содержимое чашки, сваренной Кручининым.

– Итак, давай внесем необходимые поправки в твой вариант, – сказал Кручинин, когда закипела вода и маленький чайник с заваркой был водружен на большой, чтобы пар хорошенько прогрел сухой чай. Кручинин ходил вокруг чайника, время от времени приподнимая крышку и потягивая носом аромат разогревающейся травы. – Что изменилось в твоих предположениях?.. Видишь: вот теперь, когда я чувствую по запаху, что заварка уже хорошо прогрелась, я наливаю чуть-чуть крутого кипятку. Но совершенно крутого, бурлящего. Это важно!.. Вот так: чтобы только покрыть заварку. Не больше… По-моему, в твоем варианте почти ничего не изменилось. Давай, выкладывай его до конца.

– Право, мне сейчас не хочется, – отнекивался Грачик.

– Что мне твое «не хочется»!.. А теперь, когда чай уже заварился в этом минимуме воды, я подливаю кипятку. Но опять-таки крутого и не больше того, что нам с тобою нужно на две чашки… Рассказывай версию, как она сформировалась. – Кручинин приподнял крышку чайника и, полузакрыв глаза, потянул носом аромат напитка. Лицо его приняло блаженное выражение. – Готов!

– Но раз моя версия полетела к чертям… – начал было Грачик.

– А кто тебе сказал, что она полетела? – перебил Кручинин. – Ну-с, каков чаек… Итак?..

– Сначала вы сами сказали, что от моей версии ничего не осталось, а теперь и я говорю: она ни на что не похожа.

Кручинин опустил чашку.

– А ты искал в своей версии «похожести» на что-то, уже имевшее место?

Грачик задумался, прежде чем ответить. Он пытался по тону Кручинина понять, будет ли ошибкой, если он сознается, что действительно искал в прошлом что-то, что могло бы дать ему материал для построения своей версии: конкретных, прямых аналогий настоящего случая с примерами из практики. Но само его замешательство было уже ответом для Кручинина.

– Напрасно ты, Грач, стесняешься сознаться, что пробовал подойти к делу эмпирически, – поспешил он успокоить растерявшегося Грачика. – Умение отыскать аналогию важно там, где есть возможность установить сходство приемов или когда речь идет о почерке преступника. Установление modus’a operandi[18]18
  Modus operandi (латынь.) «Способ действия», термин юридический.


[Закрыть] – важный этап розыска. Вспомни хотя бы дело последнего медвежатника. – Он обхватил свою чашку ладонями, словно пытаясь сохранить ее тепло. – Пей, Грач, пока чай не остыл… Это напиток, требующий, чтобы его уважали…

– А я люблю холодный чай… в жару это здорово! – сказал Грачик, обрадовавшись перемене темы.

Но Кручинин не дал себя отвлечь:

– Ты закономерно наткнулся на то, что у врачей называется дифференциальной диагностикой. Подчас врач при постановке диагноза сравнивает клиническую картину, имеющуюся у больного, с тем, что ему известно из опыта, накопленного наукой, или подыскивает подходящую клиническую картину в известном ему лично или вычитанном опыте. Он производит сравнение. Этот метод аналогии довольно широко применяется и носит название дифференциально-диагностического метода. В ходе его врач оперирует гипотезами более или менее абстрактными, отыскивает в них сходство с тем, что видит перед собой в данном случае. И, сблизив две картины или отыскав в разных случаях прошлого подходящие признаки, создает окончательную гипотезу для данного случая…

Грачик в сомнении покачал головой.

– Можно перерыть все дела за сто лет и не найти двух одинаковых случаев.

– И тем не менее ты обернулся к прошлому, не мог не обернуться: таково свойство нашего ума – искать подкрепление в опыте.

– Но только трусы боятся от него отрешиться, ежели видят, что искать в нем нечего! – с горячностью воскликнул Грачик. – Мне некогда копаться в истории. Дело не ждет.

– Преступник тоже! – вставил Кручинин.

– Да, я его вижу, как живого, этого презренного убийцу, – с жаром воскликнул Грачик, потрясая кулаком. – Вижу, как он, отказавшись от попытки вторичного покушения, чтобы добить Силса, размышляет о том, долго ли ему тут сидеть сложа руки, пока товарищ Грачик соберется его поймать! Да, да! – все более горячась, быстро говорил Грачик. Он давно уже встал из-за стола и расхаживал по комнате, то и дело натыкаясь на небрежно расставленные вещи. По-видимому, Кручинин не слишком утруждал себя приведением комнаты в порядок – почти вся мебель стояла в самых неожиданных местах. С досадой отстраняя чемодан, в третий раз попадающийся ему под ноги, Грачик, взмахнув рукой, с комическим ужасом воскликнул: – Мне кажется, что я даже слышу жалобы этого разбойника: дорогие господа следователи, что же вы не идете меня забирать? Мне ведь надоест вас ждать, я ведь могу стрельнуть в спину и Силсу!

Кручинин знал, что за вспышкой энергии у Грачика может последовать упадок. Он не раз наблюдал, как малейший перебор в критике приводил к тому, что Грачик готов был опустить руки. Кручинин чутко улавливал этот переломный момент в его настроении. Когда кризис приближался, Кручинин ослаблял удары своего скепсиса. Мягко и дружески он возвращал Грачику уверенность в себе. Так и на этот раз, подбадривая приунывшего было молодого человека, он мягко сказал:

– Подумай над тем, почему убит один Круминьш? Почему жив, здоров и, кажется, не опасается преследования врагов Силc?

Несколько мгновений Грачик недоуменно глядел на Кручинина. И, словно опасность для Силса уже где-то возникла и стала реальной после напоминания Кручинина, Грачик посмотрел на часы и взялся за шляпу.

Кручинин, привыкший к экспансивности друга, всегда испытывавшего необходимость немедленно реагировать на возникающие идеи, со снисходительно-добродушной усмешкой сказал:

– Иди, иди, я сейчас буду у тебя.

После ухода Грачика он достал фартук, подпоясался и, весело насвистывая, принялся за мытье чайной посуды. При полном пренебрежении к порядку в комнате, начиная с письменного стола и кончая постелью, Кручинин считал, что чайный сервиз должен быть тщательно вымыт после каждого чаепития. Он прополоскал чайник сначала горячей, потом холодной водой, понюхал его и, лишь убедившись в том, что там не сохранилось запаха заварки, поставил в буфет.

Проделав все это, он не спеша надел шляпу и отправился в прокуратуру, напевая под нос:

 
А наутро она вновь улыбалась
Перед окошком своим, как всегда,
Ее рука над цветком изливалась,
И из лейки лилася вода.
Блим-блом… Блим-блом…