Текст книги "Ангел Кумус"

– Ну, короче, это предмет, охраняющий мою душу. Это может быть что угодно. Обычно люди покупают украшения, которые по их мнению охраняют от дурного сглаза или помогают в делах. Я, как восьмая ученица Отпевальщицы, отлично понимаю, что подобные надежды людей на магическую силу предметов не совсем беспочвенны, хоть и наивны до детского примитива. Настоящую охранную силу имеет только то, что было частью живого и ни в коем случае не покупалось. В идеале, конечно, хорошо иметь зуб повешенного или ногти убитой девственницы, но сойдет и кусок камня с урусуйского кладбища.

– Минуточку, – очнулась, завороженная ее густым низким голосом Ева, – давайте по порядку. Я ищу мужчин и животных. Я не ищу неодушевленные предметы, какого бы происхождения они не были.

– Как вы банальны, – заметила на это женщина. – Минерал – тоже разновидность жизни. Так же, как и металл, потому что все, что имеет возможность меняться со временем или под воздействием температуры свое состояние – живо! Все, что плавится, течет или застывает в морозе, уходит в пар – все это жизнь. Но! – Чтобы не дать Еве возразить, она предостерегающе подняла палец с устрашающим ногтем не менее пяти сантиметров длины, – но жизнь – это еще не значит часть живого!

– Прекрасно, – воспользовалась Ева паузой, во время которой яркий рот женщины обхватил сигарету, щеки впали, а глаза полузакрылись, наслаждаясь затяжкой. – Я только хотела сказать, что необходимо определиться с объектом поиска.

– Моя урусуйка у тестя. Он давно на нее глаз положил, – заявляет женщина, после длительного выдоха. – Он уже крал ее однажды, когда стрелялся на спор. Он думает, что не умрет, если при нем будет мой мешочек с камнями. Что все утонут, а он – нет! Я не предлагаю тебе проводить расследование. Я все знаю и так. Он влюблен в меня. Поэтому и ненавидит своего сына – моего мужа. А у мужа проблемы с нашим сыном – сын вырос и метит территорию, а папочка не хочет делиться территорией жизни. Сын терпеть не может мамочку, то есть меня, потому что я категорически не даю ему денег. И все вместе они считают меня чокнутой, неряхой, гадиной и недоразвитой идиоткой. Что не мешает верить в мои предчувствия и свято надеяться, что урусуйка спасет жизнь любому, с кем она будет в момент смерти.

Ева смотрит на шесть прозрачных колечек дыма в воздухе перед ней, проткнутых изнутри длинным жалом. От развернутой этой женщиной перспективы всеохватывающей внутрисемейной ненависти она слабеет и хватается за спасительные воспоминания собственного детства.

– В принципе, – задумывается женщина, – ее мог взять и сын. Этот крысенок несколько раз пытался выяснить силу урусуйки, вызывая папочку на конфликт. А муж, – она задумалась, потом отрицательно покачала головой, – нет, этот слизняк способен только что-то украсть для другого. Она у тестя. В каком-то смысле удобно, что они сейчас где-то находятся втроем. То есть, место поиска можно ограничить, и искать сразу троих. Если троих – это дороже?

Ева зажимает указательным и средним пальцем боль, пульсирующую в виске.

– Закурите, – предлагает женщина, протягивая золотой портсигар, где за тонкой золотой пластинкой лежат сигареты разной длины. – Голова сразу пройдет. Вот эту возьмите, третью справа. Это бабушкина.

Ева, как под гипнозом, вытаскивает коричневую тонкую сигаретку с золотым колечком по ободку фильтра и крошечным значком чуть пониже колечка.

– Я почти не курю, – пожимает она плечами и с удивлением слышит свой извиняющийся голос.

Соломон приносит поднос с небольшим чайником и двумя чашками. Он щелкает зажигалкой, приближая к Еве язычок пламени, и кладет на стол пепельницу в виде створки большой перламутровой раковины.

– О! – оживляется женщина, берет половинку раковины и ковыряет ногтем облупившийся перламутр внутри, кое-где прижженный редкими затушенными сигаретами Евы. – Это твоя урусуйка?

– Извините, – после первой же затяжки Ева увидела, что предметы вокруг приобрели необычайную яркость цвета и четкость границ. – Что это за трава? Это не марихуана, – Ева рассматривает тлеющий кончик сигареты. – Я очень устала, и если бы вы высказались покороче и поконкретней, вы бы сэкономили мое время на отдых.

– Прошла голова? – интересуется женщина, отследив, как Ева тушит сигарету.

– Прошла, – Ева удивленно трогает виски. – Спасибо. Только теперь у меня галлюцинации начались.

Она наблюдает, как плюнув на пальцы, женщина тушит свою сигарету и осторожно заправляет ее в портсигар. Потом берет сигарету Евы из створки ракушки, гасит осторожно и тоже укладывает на прежнее место.

– Никому не дано знать, – заявляет она при этом, – что есть реальность, а что галлюцинация. Экономить, так экономить! Вот морды моих мужиков, – она шлепает по столу фотографией, на которой стоящего в центре подростка обнимают двое мужчин, очень похожие друг на друга. – Вот их имена, данные паспортов, вот карта Подмосковья и обведенное фломастером место, где они обычно жрут свежую рыбу, вот телефон любовницы мужа, а вот этот – зазнобы тестя, она живет в нашем подъезде. Теперь говори, сколько ты берешь аванса за троих, и я пойду.

– Сотня в день плюс дополнительные расходы на информацию, если она потребуется.

– Потребуется, – обещает женщина, вставая. – Если у тебя есть в ментовке информатор, позвони сразу, не нашли ли они в водохранилище утопленников. Постарайся присутствовать при вылавливании. Что, не нравлюсь я тебе? Что ты все время глаза закрываешь и вздыхаешь?

– Мне действительно не по себе, не обращайте внимания, – Ева встает и провожает женщину до дверей.

– Поняла, что такое урусуйка? – толкает ее женщина в бок локтем.

– Спасибо. Поняла. Последний вопрос, – говорит Ева, чувствуя, что пожалеет еще, что задала этот вопрос, – Вы уверены, что ваши близкие утонули?

– В первый раз, что ли!

Пошатываясь, Ева идет в ванную, осмотрев перед этим приемную. Пусто.

– Соломон! – кричит она.

Прихрамывая, Соломон идет из кухни. Он показывает Еве пустую створку раковины с легкой кучкой пепла.

– Где окурок?

– Ты не поверишь, забрала с собой! – разводит руками Ева.

– А я сразу сказал – ведьма!

– Соломон, давай съедим что-нибудь, а?

– Уже несу.

Пытаясь восстановить едой утерянное душевное равновесие, Ева соглашается и на бокал красного вина. Прислушиваясь к пустоте внутри себя, она вспоминает слова и жесты женщины, прикидывая, в какую историю вляпается, если эта ненормальная семейка действительно отягчена постоянными попытками групповых убийств или самоубийств..

Соломон включает магнитофон. Он режет дыню, освобождая дольки от кожуры и разрезая на одинаковые кусочки. Складывает их в салатник, поливает столовой ложкой ликера, посыпает тертым миндалем, и все это время крутится пленка, на которой чуть слышным шорохом – вздохи, и все. Наконец, скрип стула и голос мужчины:

«Простите, вы ведь ученица Отпевальщицы, если я не ошибаюсь?»

«Восьмая», – отвечает женский голос, потом слышно какое-то копошение и тихий гортанный смех.

– Это он на колено стал и руку ей поцеловал. Да-да, я подсмотрел, – кивает Соломон вытаращившей глаза Еве.

Снова – несколько минут тишины. Соломон десертной ложкой выкладывает Еве дыню на тарелку, сам ест из салатника.

«И травы сушите?» – голос мужчины.

«Обязательно. Я все делаю правильно, не то что девятая ученица.»

«Позвольте адресок или телефончик. В наше время хорошая ученица – это редкость. А Отпевальщице я обязательно похвалюсь вами, обязательно».

«Сначала попробуйте мой дым, потом хвалитесь».

«Талантливую Плакальщицу я и так вижу».

Ева вздрогнула, остановила запись, перемотала пленку.

«Талантливую Плакальщицу я и так вижу».

– Это все, – кивает Соломон на магнитофон. – Больше ничего не сказали. Точно – ведьма! Или секта какая подпольная. Сейчас сатанисты в Москве лютуют.

– Спасибо, Соломон. Иди, мне подумать надо.

Ева идет к своей картотеке. Длинная коробка с карточками поделена на два отделения. Деревянную коробку и надписи на металлических пластинках ей делал отец. На первой пластинке написано: «Мужчины Утешительниц». На второй – «Мужчины Плакальщиц». Лет в двенадцать, валяясь в гамаке с книжкой и наблюдая, как отец мастерит, Ева заговорила об отношениях между мужчиной и женщиной. Отец поддержал разговор, они стали придумывать стандартные выходы из положений и условно делить женщин по стилям поведения: деловая, капризная, плакса, хохотушка, и так далее, пока отец не сказал, что на самом деле женщины делятся только на три категории – выдумщицы, исполнительницы и путешественницы. К пятнадцати годам, когда Ева честно рассказала отцу про первый сексуальный опыт, отец предложил усложнить классификацию. Решено было мужчин привязать по стилям поведения к животным, птицам или насекомым. Отец, работавший тогда охранником высокопоставленного лица, часто отлучающийся с этим лицом в загранкомандировки, писал в открытках с видами горных Альп, или скользкой Венеции: «Хозяйка гостиницы – хитрая бестия, из Выдумщиц, с Сусликом говорит на французском, с обслугой на английском, а со мной на венгерском. Погода отвратительна, да ты же знаешь, мне всегда не везет с этим. Секретарь Суслика – настоящая Утешительница, работает два месяца, а уже всем предлагает помочь решить любую проблему, но чуть что – падает в обморок от ужаса предстоящих хлопот и не понимает английских анекдотов. Скучно. Целую тебя, моя Выдумщица. Твой старый Орел.»

Когда Ева выбирала после школы институт, Выдумщицы вместе с Путешественницами преобразовались в Плакальщиц, потому что она написала небольшое стихотворение про женщин, нанятых рыдать у чужих могил, это стихотворение напечатали в журнале, оно называлось «Сон Плакальщицы». Таким образом, женщины были поделены на Утешительниц и Плакальщиц. Ева тогда была помешана на Ницше и Дали, влюблялась по пять раз в неделю, оттачивая, как говорил отец, «стервозность прекрасной Плакальщицы». После ее скандального романа на втором курсе с преподавателем права, отец обнаружил пропажу своего пистолета и коробки с патронами. Он провел с Евой короткую беседу, убеждая зареванную после разговора с деканом факультета дочь, что никакой облезлый Лев не имеет права посягать на ее индивидуальность. И если уж она считает себя Плакальщицей, то должна иметь, а не давать. Завораживать, а не пугать самоубийством, как последняя Утешительница. И что смешней застрелившейся Плакальщицы может быть только занимающаяся онанизмом Утешительница. Ева, утерев ладонью под носом, сказала, что просто должна была лишний раз убедиться, что она – лучшая. «Убедилась?» – спросил отец. «Убедилась. Я с десяти метров попадаю в муху на стене.»

Они пошли в гараж, где на баррикаде из ящиков отец пришпилил нарисованную фломастером мишень, и Ева за десять минут доказала, что спокойна и сосредоточена – рука не дрогнула, дыхание не подвело. Тогда отец обнял ее и поздравил. Он сказал, что она неплохо стреляет по мишени, и теперь пора познакомить ее с Соломоном, который научит стрелять на звук и движение воздуха.

Каким образом и почему это слово, принадлежащее раньше только отцу и ей – Плакальщица – прозвучало в случайно подслушанном разговоре посторонних людей, Ева не понимала. Она подумала, взяла кусок картона написала «Отпевальщица». Картонку поставила в отделение «Мужчины Плакальщиц», в самом конце. Подумала, вытащила картонку и написала мелким шрифтом внизу: «Урусуйка восьмой ученицы Отпевальщицы». Поставила число, время и прикрепила скрепкой к картонке фотографию троих мужчин.

Ввела в компьютер имена адрес, карту. Нашла маршрут, которым удобнее и быстрее добираться до водохранилища, поставила код и номер дела, закрыла все это паролем. Выбегая из квартиры, на ходу разворачивала обертку шоколадной конфеты. По асфальту лупил дождь, приглушая первобытным шорохом остальные звуки города. Звонить – в машине, уже поздно, но возлюбленная юноши, умершего от укуса паука, не отвечает, Ева едет на другой конец города, обзывая себя идиоткой и наивной дурой. Она почти уверена, что девушка просто вышла прогуляться или в кино, на звонок в квартиру ей открывает пожилая женщина и показывает дверь комнаты девушки, и ее мокрый зонт и куртку в коридоре. Вдвоем они стучат, потом ломятся в закрытую дверь, потом Ева отставляет женщину в сторону и стреляет чуть повыше дверной ручки. И опрокинутый стул, и покачивающиеся ноги в мокрых колготках прямо перед ее лицом, и исступленное отчаяние и злость, с которым она обхватывает эти ноги – все это впечатывается в страницы невидимой книги страданий и глупости, в воображаемый реестр ее поражений и побед банальнейшими фразами о несчастной любви.

Ева держит ноги девушки, выбрав положение поустойчивей, а соседка пилит кухонным ножом веревку, покачиваясь на стуле и подвывая.

Уложив девушку на полу, Ева садится на нее сверху, давит ладонью, наложенной на ладонь на грудь, вдыхает воздух в полуоткрытый рот, бьет по щекам, а когда девушка открывает потерявшиеся в другом пространстве глаза, Ева, тяжело дыша, встает и сообщает ей, что со смертью та поторопилась. Потому как ее возлюбленный выбрал для сведения ее и своих счетов с жизнью совершенно другой способ. Он предпочел купить за бешеную цену двух ядовитых пауков, в этом месте Ева поднимает палец, пытаясь вспомнить название, написанное на товарном чеке, но слово не дается, Ева машет рукой и в двух словах объясняет, что в момент изготовления посылочки с пауком для девушки, юноша был укушен, и, соответственно, умер еще два дня тому назад в своей квартире, так и не успев подарить ей второго паука.

– Боже мой, – плачет девушка, – он ушел без меня! Филипп будет коронован! – она стонет и подметает волосами пол, пытаясь подняться.

Обрадованная соседка приносит водички и сообщает, что скорая едет.

– Какой Филипп? – интересуется Ева, предусмотрительно усаживаясь на стул, подставив который девушка вешалась, и на котором соседка пилила веревку.

– Филипп шестой! Ну как же он ушел без меня! Валуа опять победят… – девушка доползла до угла комнаты и села, прислонившись спиной к стене. Взгляд ее стал спокойным и грустным. Голосом, лишенным эмоций, монотонно и без пауз, она объяснила Еве, что все дело было в спасении Жанны ДэАрк.

Если бы Ева встала со стула в этот момент и ушла, как только поздний вечер плавно сгустился в теплую ночь, она бы заснула быстро и без тупого созерцания рисунка на обоях в своей спальне, и из произвольного завихрения черточек и линий не складывалось бы полудетское-полуженское лицо в шлеме, с обкромсанными волосами и разинутым в крике кровавой битвы ртом никогда особо не интересовавшей ее француженки. Но она осталась, просто, чтобы убедиться, что у девушки не шоковый бред. И выслушала все до конца.

Описывая суть династического конфликта начала четырнадцатого века, девушка вскользь и буднично упоминала имена и цифры, как будто рассказывала про своих деревенских родственников. В апреле 1328 года новым королем Франции был избран Филипп Валуа. Ровно шестьсот шестьдесят шесть лет назад, в 1337 году не избранный на престол Франции юный английский король Эдуард, внук Филиппа Красивого и Изабеллы французской – «он имел больше прав, он был Капетинг по матери!» – объясняла девушка, – решил все же заявить о своих правах на французскую корону, и начал войну под предлогом возвращения престола предков. Это было начало той самой Столетней войны, которая для сегодняшней девушки и ее возлюбленного имела только один конец: смерть Жанны. Так вот эту смерть, и всю эту войну можно было предотвратить, оказавшись в нужном месте в нужное время, а чтобы это произошло, нужно было умереть в высчитанный при помощи гороскопа и поправок на новый календарь день шестьсот шестьдесят шесть лет назад. «И не просто умереть, – монотонно говорила девушка, – а быть укушенными южноафриканским пауком, а, вернее, пауками, потому что после укуса этот самый паук умирает, и второго смертельного укуса сделать не может».

– А кто это сказал? – успела вставить Ева, пока девушка набирала воздух после длинного предложения.

Это никто не сказал. Это просто факт. Если в тот момент, когда тебя жалит южноафриканский паук, ты знаешь, куда нужно попасть, то именно там и возникнешь шестьсот шестьдесят лет назад или вперед. Поскольку никто не знает, кем себя выгодней представить в будущем, то в основном пользуются историческим прошлым.

Минут через пять Ева почти все поняла, кроме некоторых деталей. И девушка объяснила! Если бы они вовремя умерли, воспользовавшись помощью пауков, то попали бы прямиком в 1337 год и запросто отговорили бы Эдуарда начинать войну, то есть лишили бы Жанну возможности стать воином и сгореть потом на костре. Почему их так волнует Жанна? Потому что, если бы не эта война, она бы родила ребенка, и юноша был бы ее пра-пра– и так далее внуком. Зачем ему это? Другая жизнь, другая судьба, французская кровь. И как это может получиться? Ну, уж это совсем элементарно (девушка начинает сердиться), это по разложению генетического кода получается, это считается компьютерной программой! Можно, сидя вот здесь в комнате, изменить полностью свою жизнь, если вернуться путем укушения пауком на шестьсот шестьдесят шесть лет назад, чуть-чуть что-то подправить в тамошних днях, и – пожалуйста! (В голосе появился азарт) Спустя те самые 666 лет, а для тебя – несколько мгновений, ты опять в нашем времени, но в совсем другой судьбе! Ты, предыдущий – вскрываешься в морге, а изменивший судьбу – куришь у фонтана. И все помнишь, что произошло! Чем им не нравилась их судьба? Скука занудная, маразм полный и СПИД. Это у девушки. А у юноши перспектив никаких – или учиться в институте с военной кафедрой, или быть убитым в военных действиях по зачистке какой-нибудь территории. Девушке было совершенно все равно, кем она (!) обнаружит себя после укуса пауком. Важно только, чтобы в момент смерти они держались за руки, чтобы не потеряться в вечности. Вдохновенно уставившись перед собой, девушка поинтересовалась, замечала ли Ева сходство многих мужчин и женщин со старых средневековых полотен с теми, кого она видит рядом с собой? Ева пожала плечами, вспоминая, что, действительно, имела в классе девочку – полную копию с полотна Боровиковского, а на факультете одна из ее сокурсниц стеснялась своего высокого голландского лба и рыжины. По словам девушки выходило, что половина народонаселения уже успела сгореть, или ужалиться и выбрать себе в прошлом другую судьбу.

Соседка принесла выпить. «Скорая» все не приезжала, в окна подглядывала одноглазая – желтым фонарем – теплая ночь, и Ева заметила, что предметы все еще отчетливы и необычайно красивы, она загляделась на опрокинутый на столе деревянный стаканчик с карандашами, и поинтересовалась, неужели только пауки подходят для такого важного дела?

– Нет, – ответила девушка, соглашаясь выпить водки. – Можно еще употребить египетскую гадюку. Клеопатру помните? Или устроить самосожжение. Гадюк не было, а гореть неохота, да и негде. Не хотелось никому причинять ущерба.

– Что ж теперь получается, – Ева от усталости еле ворочала языком, – твой возлюбленный один будут решать проблему с изменением жизни?

– Теперь – трудно, – соглашается девушка. – Теперь он может только убить, а это опасно, если его схватят.

– Кого – убить? – Ева с трудом удерживает глаза открытыми. В дверь звонят.

– Эдуарда третьего, внука Филиппа красивого! – кричит девушка. – Я же всё объяснила! Но почему все такие тупые!!

От ее крика Ева дергается, а соседка крестится и идет открывать дверь.

– Не отдавайте меня врачам, – девушка вдруг бросается к Еве и хватает ее за руку. – Скажите, что все в порядке, что это была шутка. Я сделаю все, что хотите! Хотите, я отведу вас к Отпевальщице, она высчитает ваш гороскоп и точно назовет день, когда вам нужно будет сгореть или умереть от укуса?

– Дай мне сто рублей.

– Что? – девушка смотрит, не понимая. Ева повторяет, Девушка находит кошелек в сумке и протягивает его Еве. Взяв две пятидесятки, Ева говорит девушке, что ее заказ по розыску выполнен, оплата произведена, претензии не принимаются ввиду позднего времени.

Зевая, она идет к двери. Девушка кричит и бьется в руках санитаров, обзывая ее по всякому, врач заполняет бланк вызова и допивает с соседкой водку, а Ева ждет в подъезде, поднявшись этажом выше.

Спустя десять минут, она звонит в дверь, и соседка, уже в ночной рубашке, покачиваясь, ведет ее в комнату девушки. Ева берет свою «забытую» сумочку. Говорит, что навестит девушку в больнице. Соседка плачет, размазывая по лицу пьяные слезы, садится на тахту и монотонно начинает перечислять всех своих знакомых и знакомых знакомых, повредившихся мозгами из-за напряженной учебы. Она постепенно затихает, а когда Ева обшаривает письменный стол и сумочку девушки, уже всхрапывает.

Из записной книжки Ева переписывает все телефоны на букву «О», потом листает наскоро страницы и выбирает еще два телефона: «клуб О.Б.» и «Марина из О.Б.».

Укрывает женщину на тахте попавшейся под руку кофтой, захлопывает дверь и стоит, прислушиваясь, в подъезде еще несколько минут. Дом спит.

Она не может заснуть. Крутоголовые бараны пробивают собой застоявшийся воздух предгорий где-то в другом мире, где она живет женой пастуха (неудачно и не вовремя укушенная южноафриканским пауком, или – господи, какая гадость! – египетской гадюкой), бараны перепрыгивают один за другим через загородку, перед лицом Евы в воздухе взлетают их уходившиеся за день копытца – сорок восьмой, сорок девятый… а сна ни в одном глазу. В какой-то момент бессонницы ей начинает казаться, что воображение – это не случайно подобранные мозгом картинки, это настоящие слепки других жизней, имеющихся у любого человека. И что получается? Когда она, в припадке злобы и исступления, представляла, как бы придушила поганого наемного киллера, застрелившего ее друга, это была не «естественная потребность в воображаемом насилии подавленного после потери близкого человека организма, находящегося в шоковом состоянии», как уверял ее психиатр! Это была просто память ее другой жизни?! Конечно, память! Ведь ни с того ни с сего трудно представить себе странное помещение заброшенной прачечной, и переплетения синтетической веревки, и какого черта она вообще представляла удушение, если всегда носит оружие?!

Когда отец закрыл своим телом «охраняемый объект», и ей объяснили, что дело останется не расследованным, что охранники имеют свою степень риска, за что и получают деньги, Ева спаслась только воображаемыми картинками. Ей показали фотографию разыскиваемого террориста. Выпив достаточно для отстраненных фантазий, она видела так отчетливо и ясно комнату в освещенном прямоугольнике окна, и размазанную по ковру ее снайперским выстрелом голову мужчины, словно это была не фантазия, а пленка из другой жизни. Врач объяснил ей, что это естественная реакция испуганного мозга, что воображаемое насилие присуще множеству людей, что это спасает и от суицида, и от реального применения силы. Он привел пример, когда пожилая женщина – сторож школы, сильно страдающая от нападок третьеклассников, тихая и незлобивая, не умеющая даже повысить голос, в своем воображении перевешала их всех на деревьях в школьном саду. И самым ярким в ее воображении был момент, когда она разрезала для этого на равные полутораметровые куски толстую бельевую веревку.

В два часа ночи Ева представляет себе другую жизнь этой женщины, чуть приоткрывшуюся в моменты страдания кадрами иной реальности. Пришкольный сад, где вместо яблок и груш на деревьях висят мальчики и девочки. Главное, как уверял врач, – не поддаться этому воображаемому миру «условной справедливости».

В два пятнадцать Ева резко встает и ходит туда-сюда по темной комнате. Она понимает, что если желание придушить убийцу Николаева, и размазать по стенке выстрелом из винтовки убийцу отца победит ее сегодняшнее относительное спокойствие, то уверенность в неисповедимости выбора, превратится в подозрение на случайность этого самого выбора. И всего-то надо будет купить паука. И после его укуса, она ощупает себя, другую, может быть в этой же комнате, может быть, даже на спинке стула будет висеть офицерский китель, потому что, кто еще может снайперить и убивать до суда, если не полицейский или офицер вооруженных сил? Ладно, так можно зайти очень далеко. До самого предела бессмертия, если заданно умирать каждые два-три месяца. Сколько времени потребуется, чтобы перебрать все возможные варианты? А кто сказал, что эти варианты существуют? И кто рассчитывает даты?

В полтретьего Ева берет телефон. Она набирает номер из блокнота девушки и просит Марину. Не удивившись позднему звонку, усталый женский голос сообщает ей, что Марина покончила с собой на прошлой неделе, а ее мать в больнице.

– Сгоре-е-е-ла, – зевает женщина на том конце трубки, – и никто не знает, почему. Облилась бензином, походила по двору и чиркнула спичкой. А я родственница, сижу на телефоне, квартиру продаю. Оставьте свой номер, квартира хорошая, двухкомнатная, окна во двор, балкон…

Ева села в кресло, закутавшись в плед, и смотрела в открытое окно на небо до четырех десяти. В четыре десять позвонил злой Карпелов и сообщил о найденных на берегу водохранилища утопленниках.

– Чем ты там занимаешься? – шипел он в трубку, – На меня сослуживцы уже косятся!

– Знаешь, что такое «клуб О.Б.»? – перебила его Ева.

– Нет. Я с тобой не поеду. Там свои ребята неплохие, я когда вчера вечером позвонил и попросил сообщать мне домой о всех всплывших в водохранилище утопленниках, они даже не издевались, проявили сочувствие и такт! Я сказал, что ты будешь через сорок минут, так что бросай трубку и попробуй одеться по секундомеру.

Ева подкатила в Истру через тридцать шесть минут: пустые дороги. Она оставила машину на дороге рядом с двумя «мигалками», спустилась к водохранилищу и обнаружила там троих растерянных молодых полицейских. Медленно перемещаясь по берегу и обшаривая попадающие по пути кусты, они виртуозно, но беззлобно упражнялись в ненормированной лексике. Неподалеку на камне сидел и курил пожилой мужичонка в брезентовой куртке, высоких сапогах и шапке-ушанке. Еву так заворожила эта шапка, что она, заглянув на всякий случай, под попавшийся ей по дороге куст, пошла к мужичку, не отвечая на окрики полицейских. Ева села на камень, спиной к спине в брезенте, и буднично поинтересовалась, кого вытащили.

– Двоих вытащили, – ответил, не удивившись, мужичок. – Здоровые, бугаи. Вон там лежали, в камнях застряли. Я их давно присмотрел, но не разглядел, чего это, пока Колька не принес мне термос, он за термосом гонял. Колька сказал, что это утопшие, и поехал на велосипеде звонить на станцию. Приехали две машины милицанеров, вытащили, а мне приказали подняться к дороге и доложить имя и жительство. Пока я докладывал тому, что остался сидеть наверху, пока Кольку подождал, спустились мы с ним, а никого и нет.

– Ушли? – поинтересовалась Ева, выждав минуты три молчания.

– Ну да! Они вздулись уже, куда им идти? И водой не могло унести, потому что милицанеры протащили их волоком вот сюда, к камню.

– А подростка не видели? – интересуется Ева уже в присутствии тройки полицейских.

Ее спрашивают, кем она приходится пропавшим утопленникам? Ева бы и рада ответить, да вот незадача, как же она узнает, кем приходится, если утопленников нет?!! Полицейские чешут в затылках синхронно, как по команде – правыми руками и глядя в розовеющее рассветом небо.

От дороги к берегу спускается доктор, он что-то кричит, мужичок встает с камня и вглядывается, прищурив глаза, в то сторону, куда доктор показывает рукой.

– Еще один! – удовлетворенно докладывает он и садится наблюдать дальше.

Полицейские бегут по берегу, потом один возвращается и кричит Еве издалека.

Толстогубый юноша лежит на спине с открытыми глазами. Кажется, что его надули изнутри: пуговицы куртки натянуты до предела. Ева кивает, называет имя и фамилию подростка, показав для верности фотографию.

– Да он это, чего тут думать, – уговаривает полицейский своего сомневающегося напарника. – А эти двое мужиков, точно его родные! Вот этого лобастого я хорошо запомнил, мы его первого вытащили. – Он беспомощно оглядывается в поисках пропавшего лобастого.

Ева просит, чтобы обыскали куртку мальчика и спортивные штаны. Потом она разглядывает предметы, выложенные на траве. Некоторые вызывают у нее удивление, но полицейские хором объясняют назначение этих рыбацких снастей. Подумав, Ева берет в руки круглое зеркальце с изображенной с изнанки изогнувшейся ящерицей. Достает фотоаппарат, фотографирует зеркальце и снасти на зеленой траве, потом – улыбающегося доктора, потом одного из полицейских по его просьбе, потом благодарит всех и уходит к дороге. Двое полицейских и доктор идут за ней, интересуясь особенностями частного сыска и предлагая обсудить эти самые особенности сегодня же вечером за бутылкой хорошего вина. Третий, оставленный охранять молодого утопленника, смотрит им вслед с сожалением.

Уже стоя у машины на дороге, Ева замечает, что оставленный для охраны полицейский лежит на траве, раскинув руки. Она оглядывает берег, прикрывая глаза ладонью от выплывшего оранжевого солнца, сначала находит присевшего за камнем прячущегося мужичка в ушанке, а потом видит медленно, вперевалочку, уходящего по берегу в сторону поселка высокого подростка. От растерянности Ева присаживается на капот машины. К берегу бегут полицейские, они кричат и начинают стрелять. За ними бежит доктор, умоляя не портить редкий анатомический материал. Ева замечает слизь на ладони, в которой она вертела зеркальце, принюхивается и быстро наклоняется: от тухлого рыбного запаха ее тошнит. Оставленный в машине полицейский выходит и смотрит в бинокль, Ева видит, что подросток уже бежит, нелепо размахивая руками. Ноги ее подкашиваются, она сползает на землю, а полицейский с биноклем в азарте погони обзывает своих коллег «мазилами» и притопывает ногой на каждый выстрел.

Кое-как поднявшись, Ева садится в машину и отъезжает. У первой же бензоколонки, прислушиваясь к остаточным рвотным потугам где-то внутри себя, сразу под ребрами, она интересуется, куда обычно едут посидеть хорошо порыбачившие на водохранилище мужики? Ей указывают круглосуточное кафе в шести километрах ниже по дороге.

В пять часов сорок минут отличного яркого утра Ева входит в кафе «Русалка», заказывает у стойки сок, оглядывается и идет с высоким стаканом и полосатой трубочкой к столику в углу.

– Занято, – бурчит себе под нос, не глядя на женщину, крупный мужчина лет пятидесяти в брезентовой куртке и абсолютно мокрых брюках из плащевки, заправленных в сапоги.