Текст книги "Ангел Кумус"

Старик резко встал, его напарник потащил его за рукав, они уходили от нас. Су опять раздраженно топнула ногой и закричала громче:

– Еще я была тайным осведомителем! А теперь я особо опасный преступник!!

– Прекрати истерику, – сказала я.

– Будь проклят этот мир, в нем нет места детям, – сказал старик.

Из другого угла зала на меня смотрел бритый человек, показывая великолепные зубы: он улыбался, вот он уже подходит к нам. А у Су настоящая истерика, она не может остановиться, кричит и плачет сразу, я беру ее на руки, она обхватывает меня руками и ногами по-обезьяньи и замолкает, испугавшись: мое сердце стучит на весь зал.

– Моя хорошая… Су, – шепчу я осторожно, – Су, опасность! Держись крепче, я побегу, а ты держись!

Я пошла сначала медленно, поглаживая притихшую Су по спине, а когда прошла в дверь, бросилась к железнодорожному мосту и вверх, заметив, как подо мной двинулись вагоны поезда. Скатилась вниз по ступенькам на другую платформу и побежала рядом с поездом.

– Помогите! Женщина отстала! – крикнули рядом.

Проводница и кто-то из пассажиров втащили меня в вагон на площадку, и я еще долго не могла отцепить ладони от поручня. Убедившись, что жива и еду, я оглянулась, прижимая Су. Бритый бежал профессионально, но наш вагон был последний. Су тонко заверещала.

– Кагэбешник, твой скворешник на Дзержинской погорел, был ты дятел, стал пострел! Наш пострел везде поспел, настучал и улетел! – она верещала, подпрыгивая от возбуждения у меня на руках, – Раз-два, раз-два, оторвалась голова, руки-ноги отлетели, быстро бегать не умели! Э-э-э! – она высовывает язык, я шлепаю ее и спускаю с рук.

Платформа кочилась. Похоже, что по рельсам он не побежит.

– А вот ты бегаешь классно, что и говорить, – похвалила меня Су. – Ты всегда носи меня спереди, я буду охранять тебя сзади!

– Вы из какого вагона? – опасливо косится на Су проводница.

– Да нас чуть не убили? Мы же спасались, вы думаете, кто это был? Это был наемный убийца! Вы все сами видели, это как в кино, только он не герой, он не успел, а мы – герои, – верещала Су. Я вытаскивала деньги, и руки мои дрожали.

Свободных мест не было. Мы сидели в купе у проводницы, дребезжали пустые стаканы на подносе. Су бегала по полке, размахивая руками – она рассказывала проводнице про жестокие приключения. Начала она с того, что была самой красивой и дорогой... Я безучастно смотрела перед собой: мне было все равно, тем более, что говорила она правду.

Проводница сначала испуганно таращилась, потом посадила Су на колени, прикрыла ее голые ноги одеялом и только досадливо отмахивалась рукой от тревожащих ее пассажиров. Засыпая, я увидела ее с флажком – приближалась станция, она взяла клятву с Су, что та дождется ее и не заснет, расскажет дальше. Су поклялась, укрыла меня одеялом и села у самого окна, лицом в стекло, в ночь, в дико вспыхивающие огни встречных поездов.

Ленинградский вокзал на рассвете – удручающее зрелище: огромные пустые пространства с одинокими, словно потерявшимися людьми. Я тащусь по перрону, Су сидит на мне, охраняя сзади. Наступали холода, все мои мысли о необходимости посетить квартиру Су подкреплялись еще и необходимостью теплой одежды. Холодное лето кончилось. Можно было, конечно, прийти ко мне, но я была уверена, что все наши приключения кончатся именно в одной из квартир, а в квартире Су было кое-что очень важное для меня, потом все будет безразлично, я все пойму.

– Вера, у меня страшно болит рот. Вот тут, – Су добросовестно открывает рот пошире, показывая, где именно.

– Я ничего не вижу.

– Я больше не могу терпеть, еще с поезда болит!

– Ну где ты видела, чтобы у супер-преступницы болел зуб?

– Я долго терпела, а сейчас начну плакать! И ноги замерзли.

– Конечно, тебе нужна обувь. Но я боюсь…

– Я ничего не боюсь, но у меня болит зуб!

– Не кричи, дай подумать. Хорошей медицинской помощи не обещаю, но знаю место тут недалеко, где зуб могут выдрать.

– Выдрать! – кричит Су. – Черт с ним, в конце концов, чего жалеть! У меня три четвертых тела куда-то делись, а я буду беспокоиться из-за какого-то зуба?!

В приемной скорой стоматологической помощи я задремала, сидя на стуле, поэтому, когда меня растолкала женщина в белом халате, я не сразу поняла, что ей надо. Женщина оказалась терпеливой, несмотря на полшестого утра, она два раза повторила, что у девочки режется зуб, десна опухла, а молочный она удалила.

– Молочный? – плохо соображаю я.

– Сколько лет девочке? – она садится рядом и что-то пишет.

– Двадцать пять.

– Я спрашиваю не про ваш возраст, я спрашиваю про ребенка.

– А как вы думаете, сколько ей? – протерев глаза, я смотрю на Су с вздутой от заправленной ватки щекой и резиновым зайцем в руках.

На улице нам на каждом шагу попадались милиционеры. Сначала я шарахалась в испуге, потом, после четвертого, просто не поднимала глаз. Руки мои и спина так устали носить маленькую Су, что я их почти не чувствовала.

– Почему нас не арестовывают? – шепчет Су мне в ухо.

– Наверное, они тебя не узнают.

Открылось метро. В вагоне я поставила Су на сиденье, села и заснула. Потом оказалось, что мы три раза проехали по кольцевой: Су не хотела меня будить. Я выспалась, но вернулся испуг и цапнул мое и так колотящееся сердце мохнатой лапкой.

– Мы сейчас доберемся до твоей квартиры, – шепчу я Су, – и будем смотреть фотографии. Что бы ты там ни увидела, не пугайся. Если я правильно придумала, то все должно кончиться хорошо.

– А что я могу там увидеть? Я эти фотографии знаю наизусть.

– Думай о смешном. Я просто так говорю, вот представь, ты уменьшаешься, уменьшаешься и становишься… бабочкой! Смешно?

– Не смешно. Это Акутагава написал или Оэ? Я это читала у японцев.

– Ты страшно начитанный ребенок для своих лет, скажу я тебе!

Тут с нами случилась истерика, и мы хохотали до того, что Су описалась, о чем тут же громко сообщила в перерывах между приступами смеха.

Дверь была не опечатана. Значит, они в квартире. Придумать что-нибудь идиотское, чтобы дали посмотреть альбом, заговорить, а Су – это мой ребенок, я пришла в квартиру своей подруги, потому что забыла там… я забыла там… Су ищет ключи – роется в одном моем кармане, я в другом. Нахожу, конечно, я. Осторожно открываю дверь.

– Ты помнишь, у меня есть тайник.. – шепчет Су, я прижимаю палец к губам, конечно, я помню, это полый выступ в стене, замаскированный обоями в тон, сбоку – крошечный лаз, тоже хорошо оклеенная дверца, в которую надо пролезать на четвереньках. Туда можно будет запрятать Су, когда войдем, лишь бы нас сразу не встретили. Тишина. У них, вероятно, просто сигнализация подключена на открывание двери квартиры, они скоро будут, надо спешить.

– Су, – шепчу я, – осмотрим квартиру, если есть кто-нибудь, ты бедная маленькая крошка, кричи «мама» и бегом ко мне, поняла?

Су принюхалась. Пожала плечами. Опять принюхалась.

– Здесь кто-то есть.. Я пойду к себе в спальню, мне нужны трусы..

– А я на кухню, бежишь ко мне, поняла?

– А потом?

– Дальше – играю я.

В кухне никого не было. Су двигалась совсем беззвучно в своих носках, когда она потрогала меня сзади за ногу, я заорала и бросилась на пол.

– Вроде – никого, я даже под кровать заглянула, но здесь кем-то пахнет!

– Су, быстро – альбом! Твой альбом с фотографиями!

– Тебе видней, – Су пожала плечами, взяла меня за руку и мы пошли на цыпочках в комнату, где были книжные шкафы. Не пахло затхлым непроветренным помещением, как бывает, когда долго не был в квартире. Включили свет. Запрятаться особенно было негде, из-под штор не торчали носки туфель. Су показала пальцем на книжную полку, влезла в кресло и затихла. Я достала альбом. Я тут же захотела раскрыть его, не отходя от шкафа. Странный звук разрываемой бумаги сзади меня! Тонко и пронзительно закричала Су и бросилась под стол. Краем глаза я заметила две огромные руки, разрывающие обои из тайника Су. Я упала на пол, я решила, что в любых случаях нужно сразу падать на пол и ползти куда-нибудь, я поползла к Су под стол. Огромный здоровяк – как он только туда поместился – выбрался, наконец, из обрывков бумаги и бросился ко мне. Тогда я встала и побежала вокруг стола, бросая в него все подряд. Так мы бегали туда-сюда достаточно долго, он мычал и матерился, а я даже успокоилась, теперь я должна была предугадать, что он сделает дальше, так ему меня не поймать, он уже скрипел зубами от злости, и тут он, наконец, бросился на стол плашмя! Мне очень этого хотелось, поэтому я с облегчением ударила его изо всех сил по голове обнаженной чугунной женщиной! Су очень любила эту эскимоску, она всегда смеялась ее обману: гости Су, с умилением бормоча что-то о туземке из черного дерева, пытались взять женщину двумя пальцами, потом всей ладонью, наконец, роняли ее на пол, страшно пугаясь. С ней ничего не случалось, но брать ее надо было двумя руками. Су использовала ее иногда вместо гантели.

Стало тихо. Тяжело дыша, я обошла стол, радуясь такой, воистину огромной победе. Мне еще повезло, что он не проломил стол, когда бросился на него. Руки протянуты вперед, пальцы растопырены. Хороший стол у Су.

– Су, – позвала я, – Выползай, не бойся. Альбом…

Альбом отлетел далеко, фотографии рассыпались по полу, когда я подходила к ним, я уже увидела ту, что искала.

«Ты этого ждала? А это – абсурд..» Я стала на колени и взяла фотографию. Перебрала еще несколько. Плохо видно, старые снимки, но сомневаться не приходится. На фотографиях была снята я в платьях восьмидесятых годов с крошечной Су на руках. А вот Су повзрослей! Я уже видела раньше этот снимок: но теперь рядом с Су стояла Я! Страшно красивая.. Нет.. Просто моложе, чем раньше!

– Су! – я уже кричала, – Ну иди же сюда, я тебе что-то покажу!

Раздалось чмоканье. Я дернулась и задержала дыхание. Пригнула голову и посмотрела под стол. Су впопыхах, вероятно, потеряла свою кофту-платье и.. Что это? Из кофты торчала крошечная розовая ножка, кофта двигалась, шевелилась, ножка исчезла. Я поползла под стол.

– Нет! Нет, Су, я прошу – Нет! Не сейчас, я больше не могу, у меня нет сил.., – я развернула кофту. Маленькая розовая девочка лежала на спине, запутавшись в огромных трусах с кокетливым цветком на боку. Она дернула ручками, подняла с трудом голову и вдруг ловко перевернулась на живот, покачивая головой и пуская слюну. Рядом с ней на пол капала через равномерные промежутки красные капли, образовав небольшую лужицу. Су? Да, Су протянула ручку и мазнула по лужице, пытаясь поползти вперед. Я оттащила ее за ногу и достала из-под стола вместе с кофтой, она вцепилась в нее, пришлось долго разжимать пальчики. Держа ее на вытянутых руках, я пошла в ванную. Отмыла пальчики, пристально их разглядывая, всмотрелась в глаза. Желтые глаза Су.

– Не бойся, Су, все будет хорошо. Я все поняла. Мы пока в безопасности, – я закутала ее кое-как в мягкий плед, подошла к телефону. Записная книжка Су. Обаятельный Сережа был у нее на букву "М". Набрала номер.

– Алло! Вы меня слушаете? Произошла маленькая неприятность, то есть даже большая.. очень большая такая по размеру неприятность… приблизительно пятьдесят четвертого размера и с большим животом. Я пришла в квартиру своей пропавшей недавно подруги, а там огромный такой… оказался грабитель. Я? Я в порядке. Куда позвонить? Вы не дослушали, я его случайно ударила по голове. Самооборона. Тогда куда позвонить? В милицию? Убила? Может быть, я не уверена, но судя по фотографии – да. Да нет, вы не поймете, это долго объяснять… Так вот, я не буду звонить в милицию, я у него нашла удостоверение. Куда я звоню? Сама не знаю, куда я звоню… Моя подруга? А, Да! Сусанна Глебовна Ли. Вот видите, я все же правильно звоню! Что? Подождать, пока вы… Конечно, я вас дождусь, не волнуйтесь… Я? Я не волнуюсь вообще. Вы телефон уже проверили? Ну, откуда я звоню? Убедились, да? Молодцы.

Су хныкнула, устраиваясь. Может, ее надо покормить? Я раскрыла плед и осмотрела ее более внимательно. Упитанная девочка. Не похоже, что она голодная. Срочно сматываться.

Положила осторожно Су на кресло, подвернула с краю плед, чтобы не свалилась. Выпотрошила ее ящики в шкафу, нашла тонкие батистовые рубашки, разорвала их, выбросила кружева. Рассовала по карманам деньги из книги Дюма – запас Су на черный день, надела куртку, легкие сапожки, как сумела запеленала Су. Присела на дорожку. Подумала и прихватила с полу пару фотографий.

– Вперед, Су! А куда?.. Куда – вперед? Выйти из квартиры, потом посмотрим!

А на улице темно, и ребенка я как-то не умею носить. Когда Су висела на мне, было тяжело, но удобно. Только не разреветься, ведь только что я была рада, что все поняла. Читала, что люди не радуются, когда им предсказывают их будущее. Я сама его угадала, ну не умница ли? Еще тогда, когда Су шагнула впереди меня на рельсы. У меня испорченное изображение. А почему бы не к Фене? Вот и отлично, поеду к Фене! Куда это мы попали?.

Су заплакала. Резко, пронзительно, громко, страшно, безысходно, капризно, все плачи, которые только бывают на свете, все упали на Су. Я прижала ее покрепче, пошла дальше по дороге, шепча:

– Ну потерпи, не плачь так. А то тебя заберет…Кто же тебя заберет? Милиционер, Кощей Бессмертный?.. Кто еще забирает непослушных детей? Что это я говорю? Ну не плачь, смотри, у меня есть фотографии. Там мы с тобой вместе, значит, так оно и будет. Смотри-ка, Су, вот это да!

По совершенно темной – ни одного фонаря – дороге ехал великолепный экипаж: двое лошадей, запряженных в карету. Карета тоже была темная, но по ее углам, вверху, на шишечках горел огонь, пламя чуть раздувалось. Су закричала жалобней, тише, она словно стала легче. Я почти не чувствовала тяжести ее тельца, я смотрела завороженно на карету, вот уже видно окошко с тяжелыми занавесками, одна чуть отодвинута, за занавеской сидят глаза, под ними нос с горбинкой, потом подбородок на сложенных ладонях, а ладони на ручке трости.. Карета остановилась, открылась дверца, вышел хозяин, словно выскользнул, без резких движений, как во сне. Я все еще прижимала Су, она молчала, только иногда чуть шевелилась. Радость охватила меня, сейчас все случится! Время перевернется!

– Где твой… кучер? – спросила я, стуча зубами.

– Отдай мне ее, – его ладони, протянутые ко мне, распрямились с медлительностью и напряжением зачарованных холодом веток.

Так мы и стояли некоторое время. Он – с протянутыми руками, спокойный и всепонимающий. Я – нервно переступающая ногами и требующая немедленно сказать мне, где его кучер. Не знаю, что такое со мной случилось, дался мне этот кучер, но я не могла остановиться.

– Отдай мне ее, – сухие коричневые пальцы с отполированными острыми ногтями пошевелились. Странное ощущение. Словно он подергал за невидимые ниточки, меня потянуло вперед, я дернулась, сопротивляясь, и от страха упасть прижала к себе Су так сильно, что она придушено пискнула.

Ей мешала моя грудная клетка.

Я опустила сверток пониже, вжимая твердую головку в подреберье, в желудок.

Удобнее стало, когда я опустила ее еще ниже.

Живот – мягче.

Я ни за что не отдам ее этому кукловоду. Он мне не нравится. Он ездит без кучера.

Я – женщина.

Я все могу.

Если я задержу дыхание и прислушаюсь, я услышу, как дождевой червь пробирается сквозь твердый мрак земли, и этот шорох очень похож на шорох лепестков раскрывающейся розы.

Если я поверну глаза внутрь себя, я замру в восторге от идеально сконструированной Вселенной.

Если я захочу вспомнить, я вспомню все свои сказки, и что я люблю запах свежих растертых красок и не люблю жемчуг – он мне всегда казался застывшими в вечности слезами ребенка, потерявшегося на берегу огромного океана.

Если я захочу забыть, я забуду тяжесть оружия в моей руке, тепло обнаженного золота и черепаху, ползущую по Млечному Пути. Я забуду все, чего со мной никогда не было. Я могу вспомнить все, что со мной никогда не случится.

Я могу родить любого.

Я могу спрятать любого. Это просто. Ага, забеспокоился!

Из раскрытых створок черного плаща выпорхнула алая птица и, светясь, взлетела вверх. Я проводила ее взглядом.

– Ты видела мое сердце, – сказал носатый старик. – Покажи мне свое!

– Мое сердце маленькое, как воробушек, и не такое яркое, – я сжала ладони в кулаки, кулаки прижала к груди, потом раскрыла и подула на них. – Ничего нет! Оно теперь у меня в животе, мое сердце. Кто будет водить?

Старик смотрел растерянно на мои руки. Я, кружась, показывала небу пустые ладони и вспоминала все известные мне с детства считалки. На четвертой – «…раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!» – карета двинулась с места. Я взялась руками за обод окна и побежала рядом. И опять – только глаза, нос и подбородок на ладонях. Остальное – сплошная чернота.

– Ты забыл свое сердце!

Он брезгливо задернул занавеску.

Я отпустила обод, задыхаясь, долго смотрела вслед. Что-то прожужжало мимо меня, потом еще раз. Я все смотрела на крошечного светлячка – на огонек – одна из шишечек горела ярче других. Раздался визг тормозов, я дернулась. Оказалось, что я стою на шоссе, на совершенно огромном шоссе и – посередине. Вокруг полно машин, они шли и шли сплошными потоками в четыре ряда, крошечный светлячок превратился в поток раскаленных огней, этот поток тек на меня и от меня, превращаясь вблизи в ослепительные фары. Я попыталась пройти в одну сторону, потом в другую – невозможно. Как же я сюда попала? Мне кричали ругательства из проезжающих машин, но проезжали они так быстро, что я слышала начало из одной и конец из другой. Получалось смешно. Наконец, подвывая, подъехала милицейская машина. Остановилась на обочине. Милиционер поднял вверх руки и пробежал ко мне. Козырнул и пробормотал звание с фамилией.

– Наконец-то! – я взяла его под руку, – выведите меня отсюда!

Он опять поднял руки, и мы прошли быстрым шагом к машине. Навстречу вышел его напарник, только я успела подумать, что стою между двух милиционеров впервые в жизни, как они бодро отпрыгнули от меня в разные стороны. Это потому, что меня как-то неожиданно стошнило.

Я удивленно посмотрела на все это, уверяя, что последние два дня ничего толком и не ела, как вдруг все поняла. Мне не нужно будет приходить на дорогу и ждать, пока вернется Су! Су уже со мной!

– Ну привет, Су, – тихо сказала я, – Ну ты запряталась, так запряталась! Паршивка, перестань меня тошнить!

Один из милиционеров поднес рацию к лицу и сообщил 31-му, что у него все в порядке. Потом сказал: «Просто женщина на дороге.»

– Что вы делали на дороге?

– Я… Как бы это сказать? Мне нужно было сюда прийти.

– Что, на середину самого оживленного шоссе? Кто вас высадил? Она не знает, – сообщил он в рацию.

Я испугалась, что они повезут меня куда-нибудь выяснять это, и радостно сообщила:

– Знаю. Я приехала сюда, чтобы забеременеть! Вот.

– Она приехала, чтобы забеременеть.

– И не приехала, а пришла пешком! – добавила я поспешно.

Веселый голос 31-го с треском спросил, удалось ли мне это.

– Еще бы, – я тоскливо озиралась на ближайший куст, мне опять было плохо. – Мальчики, отвезите домой беременную женщину, пожалуйста, мы хотим помыться, потом поесть как следует, вот именно, как следует, а потом мы хотим выспаться за все последние две недели.

Семнадцать лет спустя.

"Если кому-то и дано представить физическое существование бога, то совершенно невозможно определить языком способы его отправлений, его запах – предположительно пота – влажность и температуру его слюны при поцелуе, или, например, все ли его зубы здоровы, грызет ли он ногти в волнении и до какой степени вообще он может быть грязным или чистым. Если это невозможно определить словами, предположительно на уровне «Он перенервничал, воскрешая ее, устал, спал крепко и храпел, не давая спать ученикам, собравшимся испуганно рядом…», то не будет ли нереальным само представление смерти с описанием ран и крови?

Самым простым было бы, конечно, представить себе, что бог – это ребенок, потому что к детям редко испытываешь чувство брезгливости, потому что ребенку прощаются некоторые условности поведения и беспричинность злобы.

Если же для того, чтобы все-таки представить это его физическое существование необходимо определить степень «очеловечивания», то начать представленную реальность нужно не с момента его смерти, а с момента рождения. Если он запомнит сам момент своего рождения, сможет его описать натурально и вообще доказать принадлежность своей плоти к плоти женщины, лежащей рядом, значит, он – бог. Потому что никто из людей не помнит этого. Он должен запомнить и описать кровавый млечный путь, соединяющий его с матерью – пуповину – и испугаться насмерть при отрезании ее, испуг этот должен остаться более сильным, чем испуг самой смерти (ведь дважды насмерть не пугаются) и только поэтому с достоинством пережить мучения жизни."

Лев Поликарпович Т., в молодости – учитель, уехавший после института в шахтерский поселок (учительствование в подобной провинции освобождало от воинской повинности), решил начать именно так свой новый роман о женщинах лет десять назад, когда щемящее чувство потери и страха стало постепенно, с возрастом, уступать место отстраненному созерцанию самого себя в страданиях, а образ рыжеволосой красавицы с голой грудью, в ватнике, накинутом на плечи, истаял и поблек. Козы, куры, свиньи, а также козлята, цыплята и поросята, ее дети и дети ее мужчины, с которым она тогда жила, жаркие пыльные полдни – капельками пота над нежными чувственными губами – и темные холодные вечера с поскрипыванием невидимых вагонеток, все это постепенно сворачивалось воронкой времени до размеров крохотного язычка пламени, и уже не хватало сил держать столько времени сложенные вместе ладони, оберегая огонек от ветра времени. ЭлПэ, как его тогда называли ученики в школе (отчество почти всем детям давалось с трудом, а имя вызывало спонтанные усмешки), никогда не вспоминал свое бегство от этой женщины, как будто не было забрасывания немногочисленных пожитков в потрепанный чемодан, запрыгивания на ходу в товарный вагон – «куда угодно, только поскорее!» и тихих рыданий потом, от ужаса содеянного и от осознания невозвратимой утраты. А сбежал Лев Поликарпович от прекрасной рыжеволосой Венеры, потому что испугался страшно, до седой пряди, в одну из ночей с ней. Он проснулся после затяжной изматывающей любви в тот раз не с чувством радости и удовлетворения, а с ознобом беспокойства. Обозревая лежащую рядом удивительно белотелую женщину, вдруг так ощутимо представил толстую кишку пуповины между ними, что стал ощупывать рукой постель, чтобы потрогать ее. Потом расслабился и совершенно ассоциативно и незаметно для самого себя перешел на сравнение с пуповиной своего детородного органа и бесконечного Млечного пути – детородного органа или части пуповины вселенной. Потом он представил мужчину и женщину, соединенных Млечным путем, рассмеялся было, но женщина глянула вдруг быстрым взглядом из-под ресниц и потянула его к себе за член, и член ЭлПэ послушно подался, удлиняясь невероятно, и через него из самого сердца потекла к женщине его жизнь, кровавыми сгустками печалей и розовато-перламутровой сукровицей надежд, и ЭлПэ закричал дурным голосом, бессильный перед огромностью открывшегося ему зева Вечности, и сбежал.

Дальнейшее существование Льва Поликарповича можно назвать совершенно серым и в общем-то для него самого и для окружающих довольно бессмысленным, поскольку основные усилия организма прилагались не на созидание, а на истребление в памяти щемящего чувства вытягивающейся изнутри кишкой жизни, и ЭлПэ справился бы, забыл постепенно, возможно даже, он вырастил в себе новый мир ощущений, если бы не встретил на лестнице в подъезде своего дома ребенка лет шести, девочку.

Она сказала, он уже забыл почему вдруг и по какому поводу, что прекрасно помнит, как именно родилась и никогда этого ужаса не забудет. ЭлПэ рассмеялся, она была его соседкой, и спросил, как ее зовут. Как это ни странно, ее звали Сусанной Глебовной, он даже смутно вспомнил ее маму, всегда испуганную. Девочка говорила очень чисто для ее возраста, она в двух словах вдруг описала в подробностях тянущее чувство пуповины и отчаяние своего прикрепления к ней, а, уходя, прижала к губам палец, призывая к молчанию и тайне. Лев Поликарпович по установившейся уже привычке самозащиты, тут же поспешил домой, чтобы начать немедленно роман. Но кроме этого странного вступления о физическом существовании бога, он ничего больше не написал, сначала мучился, потом постепенно опустился, привыкая к мысли о необходимости отражения на бумаге только собственных переживаний и страдая невыносимо от постоянных неприятностей, неудач и полной, с его точки зрения, незначительности этих самых переживаний.

Странные последствия имело это вступление и в личной жизни, потому что его стал преследовать навязчивый кошмар превращения определенной части его тела в момент близости с женщиной в пуповину, намертво связывающую их. Иногда, пытаясь понять это сравнение, он случайно вызывал в памяти образ ребенка, призывающего его к молчанию, но тут же раздраженно прогонял, необъяснимо пугаясь.

Он не узнал Су через десять лет.

ЭлПэ судорожно выкарабкивался из сна, дурной голос напевал про лужайки с ромашками и барашками, отдаленное воспоминание правой руки о неправильном действии…Ну, конечно! – пипочка будильника. ЭлПэ задумчиво обдумывает, почему его рука старается непроизвольно раздавить этот звук может быть еще и до того, как он появится! Восемь шагов до ванной, несколько вздохов, губы при выдохе сложить трубочкой, отважиться и посмотреть в зеркало. Кошмар… Все!

Совершенно неоправданные судорожные попытки убедить себя, что все хорошо, сейчас станет радостно, все-таки – новый день. Сейчас. Пометавшись немного в коридоре между кухней и туалетом, ЭлПэ выбрал сначала кухню, а все из-за капризности электрической плиты, резко повернул рычажок, включил духовку, пошатнулся и услышал пластмассовый хруст как будто уже после того, как отдернул руку. Рычажок сломался.

– О, черт! – ЭлПэ потаскал себя за волосы на висках и стал считать:

– Один, два, три, четыре,.. – усаживаясь на унитаз, он соображал, как выключить плиту и на счете восемь успокоился: выдернуть из розетки! – Двенадцать… – утробное рыканье хлынувшей воды и посторонний предмет в руках. ЭлПэ недоуменно рассматривает его, продолжая считать, – Пятнадцать, шестнадцать.. – на счете двадцать он понимает, что это ручка от смывного бачка.

ЭлПэ медленно – двадцать восемь – нарезает белый хлеб и укладывает на сковороду. Вчера он считал до ста, потом закружилась голова, но успокоился он полностью.

– Тридцать пять! – громко произносит ЭлПэ, радостно и лихо открывая на себя дверцу духовки. Неожиданный лязг и дверца застывает в нижнем положении намертво, – Тридцать девять, – еще не верит ЭлПэ, – Сорок один, сорок два! – уже кричит, топая ногой, на «сорок три» зазвонил телефон.

– О черт! Черт! – но трубку он берет бережно, она заклеена изолентой, отлипший синий кусочек трепещет у его рта, когда он орет в трубку еще раз:

– Черт!.. Я вас слушаю.

Сначала ЭлПэ говорят, что сегодня доброе утро, и он страдальчески закрывает глаза, потом называют его имя и назначают место встречи. В кухне становится очень жарко, ЭлПэ проводит рукой по лицу, оно влажное, ему уже в четвертый раз повторяют, куда нужно прийти.

Барашки пляшут на лугах, тарам-тарам-та-та,

У них ромашки на рогах, тарам-тарам-та-та.

ЭлПэ падает у самого подъезда и радостно-изумленно разглядывает хрупкие стеклышки льда, раздавленные его рукой, он поднимается, а потом еще долго в задумчивости давит носком башмака по звонкой кромке лужи.

Словно в недоумении он убеждается, что деревья еще живут, полыхая яркой листвой, тем радостней этот неожиданный ледок. ЭлПэ с шумом выдыхает воздух, лицо его окутывают клубы пара, у ЭлПэ это ассоциируется с лошадью на морозе, он выдыхает еще чаще, начинает притопывать ногами в ритме, вот он уже почти побежал, подскакивая и щелкая языком.

Из окон первого этажа за ним равнодушно наблюдает лицо в шлеме из бигудей. ЭлПэ радуется уже отчаянно, до наркотического одурения детства и тихонько, судорожно, самому себе напевает в такт притопыванию:

– Ну почему бывает так, и так всегда случается? Все объяснить спешить дурак, а умный не решается!

Лицо в бигудях старается не проявлять эмоций, способных подернуть утреннюю маску под глазами и у рта, но не выдерживает и нарушает режим молчания:

– Ну ведь натуральный идиот! А говорят, что профессор…

ЭлПэ засмеялся в троллейбусе, и на него тут же уставились стоявшие рядом, его так переполнял утренний казус, что он доверчиво рассказал в незнакомые глаза, как ругнулся утром «Черт», и тут же позвонил телефон..

– Понимаете, и голос такой говорил со мной.. Подозрительный. Вроде, я сам его позвал.. Теперь вот еду, а зачем еду, не понятно..

– Представляю, – сказали ему сзади, – Если бы мне позвонило то, что я говорю утром!..

– Да? И что? – ЭлПэ неуклюже повернулся.

– Да ничего, – человек немного смутился. – Просто я ругаюсь не так ласково, как ты.

– Понимаю, – ЭлПэ задумался, обдумывая возможность материализации образов состояния припадка.

Он помог выйти старой женщине и очень удивился, когда она, задыхаясь, догнала его и с ругательствами выдернула из руки свою хозяйственную сумку. Он уже стоял, ничего не замечая и с испугом таращась на добродушного толстяка, рывшегося палкой в куче листьев возле самой остановки. ЭлПэ испугался сразу же, руки стали холодными и потными, он комкал платок в кармане плаща. Больше всего ЭлПэ испугала большая бородавка у носа толстяка, он выдернул руку из кармана и осторожно потрогал свою. Белесые колечки волос трепыхались вокруг лысины, начинавшейся со лба, радостные розовые щечки, пухлый рот, большой круглый подбородок… ЭлПэ дернулся, когда толстяк поднял свои глаза, он боялся больше всего, что глаза окажутся того самого болотного цвета с загнутыми ресницами, а так и вышло! Но тут ЭлПэ заметил великолепный серый костюм, бежевую жилетку и тонкую цепочку от часов – кокетливо из карманчика жилетки, удовлетворенно оглядел свой поношенный плащ и дернул плечами, стараясь закрыть рукавами плаща манжеты старой рубашки.

– Не может быть, – не удержался и все-таки сказал он вслух.

– Совершенно очаровательные мыши! – сказал толстяк, тыча палкой в кучу ярких листьев, – Ну просто прелесть, какие мыши, упитанные, быстрые, шмыг, шмыг.. о! Видели? Извините, я всегда стараюсь потешить свои маленькие слабости, когда попадаю сюда. А что вы улыбаетесь?

– Да нет, это я так. Терпеть не могу мышей.

– Как вы можете знать что-то о своем терпении!.. Хотя, не обращайте на мои слова внимания, это я с отвычки.