Текст книги "Назови меня по имени"

Глава 11

«Все только продолженье бала, из света в сумрак переход». Маша ехала по сумеречному Петербургу, и строки, давно выученные наизусть, возникали в памяти беспорядочно, пятое через десятое. Город выманивал Машу из автомобиля, открывал перед ней новые и старые декорации, опускал над дорогой тонкие руки фонарей. В холодные месяцы короткий северный день в Петербурге был мимолётным явлением. Ещё восемь лет назад, покинув родные места, Маша с удивлением убедилась, что петербургский климат, который раньше она считала набившим оскомину общим местом в литературе позапрошлого века, оказался реальностью. Москва по сравнению с Питером была солнечной и тёплой, её воздухом дышалось гораздо легче.

Над Приморским шоссе нависла розовая дымка – такое небо Маша видела только в родных местах: цвет вереска, розового вина, надрезанного арбуза. Машу внезапно растревожил этот оттенок, и ей стало досадно, что какая-то её часть так и не отломилась от общей петербургской души – огромного старого дерева, – так и осталась кривой веткой, надломанной и висящей на тонком кусочке мёрзлой коры.

Но всё было хорошо. Самое главное, ради чего она затеяла эту поездку, осталось уже позади. Петька сидел на пассажирском сиденье «тойоты». Маша уже и сама не смогла бы объяснить, что за истерика с ней вчера случилась. Теперь ей было стыдно за сцену, устроенную в кабинете директора. Наверное, я просто устала, сказала она себе. Надо спать побольше.

Думать о предстоящей встрече не хотелось. Наоборот, Маша оттягивала свидание с матерью – настолько, насколько это было возможно. Они с Петькой поехали самым длинным маршрутом: медленно проползли большую часть Петроградской стороны, пересекли набережную реки Карповки. Позади остались площадь Льва Толстого и Австрийская площадь, которая – Маша прекрасно помнила – в восьмидесятые вообще никак не называлась, а жители именовали её просто «перекрёсток». Над перекрёстком в виде замкнутого круга болталась гирлянда из плакучих огоньков; кажется, она висела здесь уже лет десять – и провисит ещё столько же, подумала Маша.

Проехали Дворцовый мост, постояли в пробке. Гороховая улица тоже не спешила принять блудную дочь в объятия. Чтобы отыскать парковку, Маше пришлось сделать лишнюю петлю вокруг квартала. Она еле-еле вписала автомобиль между другими, занимавшими вместо двух парковочных мест целых три. Чертыхнулась и ещё раз повторила себе, что всё в своей жизни сделала правильно. «В Москве за такую парковку могут и стекло разбить», – сказала она Петьке и щёлкнула кнопкой сигнализации.

Ираида Михайловна встретила гостей в прихожей – сдержанная, стройная, одетая в чёрные узкие брюки и светлую джинсовую рубашку «варёной» расцветки, которая болталась на ней, как показалось Маше, слишком свободно. Короткая стрижка, удачно подобранная краска для волос, аккуратные «стрелочки» в углах глаз, красивые серебряные кольца на обеих руках – всё говорило о том, что мама следит за собой и даст фору любой сорокалетней. Наблюдая, с какой легкостью и грацией она ходит по квартире, Маша невольно засомневалась – не пыталась ли Алька её обмануть? Вот эта энергичная женщина – умирает? Верилось с трудом.

– Вы были у Андрюши? – спросила мать. – Как у него дела? Вас там покормили?

На месте старой деревянной вешалки, которую Маша помнила ещё со времён бабушки Нины Александровны, в коридоре теперь возвышался современный платяной шкаф цвета светлого ореха.

– Мы не голодные, – сказала Маша и отдала матери пальто, не зная, куда его пристроить.

– Ничего! – Ираида Михайловна всегда говорила тоном, не терпящим возражений. – Пообедаете здесь. Ребёнок растёт, ему нужно питаться.

Маша и Петька прошли в гостиную. Здесь всё уже было совсем не так, как в старые добрые времена. Когда-то давно Ираида Михайловна обещала сделать здесь ремонт, и вот пожалуйста – нет больше никаких обоев с золотистым рисунком, никаких зелёных штор. Теперь в гостиной основной контраст создавали мягкие розовые портьеры и стены, выкрашенные бледной салатовой краской. Стало светлее, просторнее. Холоднее.

Разговор не клеился. Петька съел тарелку грибного супа и ковырялся в рыбе, пытаясь обеими руками вытащить из неё мелкие кости.

– Можешь не доедать, – милостиво разрешила Ираида Михайловна, и Маша покачала головой. В её детстве оставлять еду на тарелках запрещалось.

Ираида Михайловна проводила внука в бывшую Алькину комнату, где после ремонта была устроена новая детская для Машиных племянников, чтобы те могли иногда ночевать у бабушки. Там Петька наконец добрался до компьютера, включил его и погрузился в какую-то игру.

Ираида Михайловна вернулась в гостиную. Над столом повисла пауза.

– Зачем ты приехала? – спросила наконец Ираида Михайловна. – Алла попросила?

Маша открыла рот, чтобы ответить, но мать остановила её жестом.

– Позволь мне закончить, – сказала она. – Я столько лет представляла себе нашу встречу.

Рука Ираиды Михайловны теребила уголок салфетки, почти так же, как тогда, на поминках, после случая с иконой. Только в тот раз мать старалась не смотреть отцу в глаза, а сейчас она глядела на Машу прямо, с полным осознанием своей правоты.

Маша тоже смотрела прямо; ей не в чем было каяться.

– Сейчас главное – твоё здоровье, – сказала она матери.

Ираида Михайловна отбросила салфетку и стукнула ладонью по столу. Маша замолкла – сработал старый рефлекс.

– Есть люди, которые не любят признавать свои ошибки. – Голос матери дрожал.

Пауза затянулась. Ираида Михайловна наполнила стакан водой из графина и отпила глоток.

– Не могу понять одного: чем я заслужила твой бойкот, такой жестокий, бесчеловечный? Твоё молчание длилось восемь с половиной лет.

– Я не молчу, – сказала Маша. – Я отвечаю, как умею.

– Значит, это моя вина, – вздохнула Ираида Михайловна. – Не научила дочь элементарным вещам.

– Мама, давай не будем, – ответила Маша. – Я ведь приехала.

– И зачем? – усмехнулась мать. – И почему именно сейчас?

– Алла должна была рассказать мне гораздо раньше. – Маша попыталась притронуться к руке матери.

Рука оказалась холодной и сухой. Ираида Михайловна отвела взгляд.

– Я… Я тебя люблю, мама.

Маша произнесла это и тут же поняла, как неискренне прозвучало сказанное. Ираида Михайловна тоже умела отличать ложь от правды.

– Хватит лицемерных объяснений, – проговорила она. – Просто согласись, что была неправа. Что нарочно делала мне больно. Извинись.

Она не договорила, отняла руку и встала. Подошла к окну. Маша помнила, что Ираида Михайловна не переносит, когда кто-то смотрит на её слёзы. Нужно было переждать несколько минут, и Маша молча наблюдала, как медленно колышется тяжёлая пепельно-розовая штора.

– Я всё про тебя знала заранее, – сказала Ираида Михайловна. – Знала, какая ты будешь. С самого рождения, безо всяких гороскопов… Высокомерная, бессердечная.

– Мама!

Любая фраза, сказанная Машей, звучала беспомощно. Её слова, как дохлые рыбы, плавали в пространстве обновлённой гостиной – брюхом вверх.

– Тебе нельзя волноваться!

Эта попытка тоже оказалась неудачной. То, ради чего Алька уговорила Машу посетить квартиру на Гороховой, Маша сказать не смогла.

Ираида Михайловна наконец обернулась и медленно подошла к столу. Лёгкая краснота век говорила о том, что слёзы всё-таки были.

– Ну что ж, – сказала мать. – Значит, всё так, как я и думала. Не хочешь извиняться. Тебе плевать на меня. Ты приехала получить гарантии, что после моей смерти к тебе отойдёт часть моего имущества.

Маша в изумлении замерла. Чашка с остатками зелёного чая дрогнула в её пальцах.

Интонация Ираиды Михайловны, со времён далёкого детства повергавшая Машу то в оцепенение, то в дрожь, даже сейчас обладала колоссальной силой. Машина голова дёрнулась – словно ей отвесили чувствительный подзатыльник. К горлу подкатила тошнота, руки вцепились в деревянные поручни кресла.

– Чего замолчала? Правда глаза колет?

Маша наконец поставила чашку, отодвинула пустую тарелку.

Медленно поднялась. Её мутило от съеденной пищи. Сглотнув кислую слюну, Маша сделала вдох носом.

– Спасибо за ужин.

Она медленно прошла в комнату, где Петька в наушниках, сидя перед экраном компьютера, взрывал очередной вражеский танк. По дороге ей пришлось сделать ещё несколько нелепых глотательных движений.

Глава 12

Маша надевала пальто, Петька завязывал шнурки на ботинках.

– Оставайтесь, я вам в любой комнате постелю, – то ли просила, то ли приказывала Ираида Михайловна. – Себя не жалеешь, так хоть ребёнка пожалей.

Присутствие Петьки действовало на Машу целительно: тошнота понемногу отступала, хотя по-прежнему каждый предмет в обновлённой квартире и каждый жест хозяйки казались ей болезненно грубыми, навязчивыми и недобрыми. Мигающие зелёными огоньками старомодные часы торопили: приближалась ночь. Если выехать сейчас – к утру можно добраться до Королёва.

– Как хочешь! – Мать перекрестила Петьку и обиженно заключила: – До утра будешь за баранкой сидеть, только бы не ночевать у родной матери. Бог тебе судья.

Они с Петькой шли через двор по бледно-жёлтой полосе, текущей от фонаря парадной. Маша обернулась и подняла глаза. На втором этаже, в оранжевом четырёхугольнике окна, качнулся узкий женский силуэт и тут же исчез из виду.

– А бабушка пожелала тебе добра или отругала? – спросил Петька.

– Кто её знает, – вздохнула Маша. – Наверное, хотела сказать что-то хорошее.

– А голос был такой, будто отругала, – буркнул Петька.

Они ещё не пересекли границу Ленобласти, а Маша была уже полностью вымотана. Петька, по своему обыкновению, дремал с наушниками в ушах. Поболтать с ним было невозможно, да и сил на разговоры у Маши не осталось.

Когда она зарулила на заправку, телефонная трубка коротко тилинькнула. Пришло сообщение. Марк писал: «В выходные буду свободен. Люблю, скучаю. Видел тебя во сне».

Сообщение от Марка стало для Маши топливом – таким же, как то, что плескалось в баке автомобиля. В сущности, что такого Марк написал ей? Ничего особенного. Но слова ещё долго звучали внутри, сверкали запоздалыми новогодними блёстками, пока их не смыло другими мыслями, от которых на однообразной ночной дороге Маша отвлечься уже не могла.

«Другие мысли» были навязчивыми и мучительными. Маше даже почудилось вдруг, что в какой-то миг над трассой появилась каракатица – сепиида линнеус. Подлая сепиида двигалась в нескольких метрах от переднего бампера и выбрасывала в воздух струю тёмно-фиолетовых чернил, похожую на длинную витую ленту. У каракатицы три сердца и голубая кровь, подумала Маша. Три сердца – это папа, Петька и Марк. А в детстве это были Алька, папа и мама – и тогда, давным-давно, Маша даже и думать не думала ни о каких каракатицах.

«Вы были у Андрюши?» – спросила Ираида Михайловна в прихожей.

Заряднов для Машиной матери всегда был Андрюшей, несмотря на то, что общались они исключительно на «вы». После Машиного развода бывшие зять и тёща ещё какое-то время поздравляли друг друга с праздниками. В истории с Машиным неудачным браком Ираида Михайловна считала Андрея пострадавшей стороной и чувствовала себя виноватой за поведение дочери. Мать не сумела понять причины развода – быть может, потому, что не хотела вникать в семейные дела дочери, а может, причиной стала вечная Машина скрытность.

Свою первую беременность Маша тоже скрыла – и молчала о ней до последнего, пока однажды ночью не закричала от острой боли. Приехала карета «скорой помощи» и увезла молодую женщину в гинекологию. Они с Андреем тогда ещё не были расписаны, просто спали вместе, и Маша по неопытности во многом окончательно не разобралась.

В отделении гинекологии всю недостающую информацию до неё донесли по возможности популярно.

– Когда мужик тебя валял, небось хорошо было? – громко комментировала нянечка, наблюдая, как Маша ковыляет по коридору в сторону туалета. – Теперь поймёшь, что такое быть бабой.

На выкрики нянечки никто, кроме Маши, не обращал внимания. Кроме Маши и Ираиды Михайловны, которая, по случайному совпадению, именно в этот момент пришла проведать дочь.

Когда Маша вернулась из уборной, мать уже сидела на табурете возле койки дочери, и вид у неё был расстроенный.

– Ну и ну! – выговаривала она. – Ты бы хоть гуляла, да ум при себе держала. Мне уже люди про тебя наговорили всякого…

– Откуда они узнали? – спросила Маша.

– Кто? – не поняла Ираида Михайловна.

– Ну, эти. Люди. – Маша покачала головой. – Я и двух дней здесь ещё не лежу.

Ираида Михайловна поставила на тумбочку пакет с апельсинами и, посидев несколько минут, ушла.

Когда за Ираидой Михайловной закрылась дверь, одна из Машиных соседок по палате подсела к ней на койку.

– Кто это к тебе приходил, Иртышова? Мать или кто? Ну и мамочка, врагу не пожелаю. Как глянула на меня, прямо сердце в пятки зашло.

Маша повернула голову на подушке. У девушки, с которой она так и не успела как следует познакомиться, было симпатичное веснушчатое лицо. Солнечный свет, казалось, насквозь просвечивал тонкие хрящи её розовых ушей, которые нелепо торчали из-под прилизанных, давно не мытых волос.

– Не смей говорить плохо про мою маму, – сказала она соседке.

– Ой-ой-ой! – Рыжая встала с койки. – Подумаешь, цаца.

Андрей появился в больнице с корзиной фруктов, на которые Маше было тошно смотреть. Зато он очаровал медсестёр и влюбил в себя всех четырёх Машиных соседок. Да что соседки – весь персонал учреждения, включая главного врача, стекался поглазеть на иртышовского жениха и его белый автомобиль, стоявший прямо под окнами палаты. А Маша, напротив, боялась визитов бойфренда.

Ей было страшно признаться Андрею: операция по извлечению внематочной беременности прошла успешно, но теперь у Маши осталась только одна труба, левая.

Она не сказала про операцию, даже когда Андрей, забрав её из отделения, проехал через Английскую набережную и остановился прямо напротив Дворца бракосочетаний.

– Остановка и стоянка запрещены. – Маша обернулась и указала пальцем на знак.

Андрей хмыкнул.

– Другим нельзя, а мне можно. – Он выключил зажигание и кивнул. – Пойдём.

Они припарковались напротив отдела ЗАГС.

– Куда? – Маша оторопела. – Туда?

После больницы она выглядела жалко: грязные волосы, мятая футболка, облупившийся лак на ногтях. Но Заряднова это, похоже, не волновало.

– Подадим заявление, то-сё… – В голосе Андрея звучала уверенность. – А потом уже родим по-нормальному. Как у людей.

– У каких людей? – Маша не двигалась с места.

– Ну чего ты как неродная… – Заряднов притянул её голову к себе и погладил по волосам. – Родишь мне троих, поняла?

Ираида Михайловна с восторгом приняла известие о предстоящей свадьбе.

– Вот Андрюша молодец! – повторяла она. – Другой бы бросил тебя, и живи как хочешь. И был бы, между прочим, абсолютно прав!

Никакой особенной беды в Машиной истории Ираида Михайловна теперь не видела.

– Сейчас даже без мужиков рожают, – сказала она. – А с одной трубой и подавно, знаешь сколько детей можно сделать… Мужу не сказала? Вот и дальше не говори.

Свадьба была богатая и многолюдная. Алька, которой была поручена роль подружки невесты, пришла на Машин праздник с новым кавалером. Прямо перед дверями ЗАГСа она вдруг обняла младшую сестру и потянулась губами к её уху.

– Вы друг другу не подходите, малыш, – прошептала Алька. – Прости, но это так. Я же вижу!

Маша оторопела и ничего не успела ответить: блондинка, руководившая церемонией, уже приглашала молодожёнов внутрь. Слова сестры ещё долго звенели у Маши в ушах, но в конце концов она решила, что это была очередная Алькина бестактность, нелепо оформленный комплимент.

На свадьбу пришёл и Костров, с которым Алька порвала резко и без объяснений. Бывший бойфренд, которого Алька когда-то с таким трудом добивалась, теперь похудел и осунулся, и, хотя на празднике он держался хорошо, Маша знала, что молодой преподаватель сейчас переживает не лучшие времена. В дополнение к любовной неудаче у Кострова случилась некая неприятность на предзащите докторской. Завершение его научного труда оттягивалось на неопределённый срок. Маше очень хотелось поддержать Кострова; ей удалось поговорить с ним на лестнице, куда гости стекались, чтобы покурить. Празднество шло к финалу, кто-то танцевал в зале, а кто-то вышел подышать свежим воздухом.

Здесь их и застал Андрей за дружеской беседой, которую он воспринял совсем не как дружескую.

– Я не понял… – Он глядел на Кострова исподлобья. – Ты что тут делаешь с моей женой?

Ему показалось, что Маша во время разговора слишком развязно прислонилась к перилам лестницы. И хотя виноватой по всем раскладам выходила Маша, Костров получил несколько чувствительных тычков в грудь.

– Да я уйду сию секунду, – оправдывался Костров. – Хотел докурить только…

– Давай вали! – не унимался Заряднов. – Ещё раз увижу…

Несколько мужчин оттащили жениха от бывшего друга. Этот случай был первым, но не последним в Машиной семейной истории. В течение долгих лет приятелей-мужчин, о существовании которых бы знал Андрей, у неё не было.

«Я к тебе обращаюсь. Отвечай! Ему хоть понравилось? Мужчина всегда должен оставаться довольным».

Маша хорошо запомнила мамины слова. В тот вечер она понятия не имела, как ей следует ответить на такой вопрос. Лишь прожив с мужем несколько лет, она поняла как.

Андрей был доволен всегда, когда Маша, лёжа с ним в постели, ничего не просила. Ему нужен был секс, похожий на поставленную в предложении точку: завершили и забыли. Наконец Маша научилась принимать его точки как данность, растерянно осознав, что точка – явление окончательное, и после неё больше ждать нечего.

А ей уже и не хотелось ничего ждать. Через полгода совместной жизни Маша с удивлением ловила себя на том, что может прекрасно обойтись без Андрея и, главное, без его постели. Вспоминая собственные ожидания, связанные с браком, Маша горько посмеивалась над собой. Похоже, её обманули, но обвинить в обмане было некого. Поначалу мысль о разводе казалась ей безумной. И то правда, не возвращаться же ей обратно к матери, в квартиру на улице Дзержинского. Впрочем, улица, на которой выросла Маша, тоже сменила имя. Теперь она называлась – Гороховая.

Со временем Маша начала даже испытывать удовольствие от собственной бесчувственности, которая делала её неуязвимой, а значит, способной противостоять любому другому обману. Ничего не брать бесплатно, никогда не оставаться в долгу, ни с кем не откровенничать, особенно с самыми близкими: всё это защищало её и делало с каждым днём всё сильнее.

– Когда родишь наследника? – спрашивал Андрей. – Вроде пора уже.

И, разозлившись на что-то, делал ей больно; в такие ночи Маша лежала, уткнув лицо в подушку, чтобы её крики не были слышны соседям. Она чувствовала, как превращается в хорошо сработанную механическую куклу, которая двигала руками, ногами, выгибала спину. Она не понимала, что ей теперь делать со своей жизнью.

Когда Андрей в первый раз не пришёл ночевать, Маша не придала этому значения, тем более что деловые встречи мужа почти всегда завершались после полуночи.

– Не хотел тебя будить, – объяснил Андрей. – Переночевали в офисе.

За первым случаем последовал второй и третий, а потом начались телефонные звонки. Среди ночи Маша слышала, как женские голоса – а может, это был один голос? – внезапно выплывают из темноты. Динамик в трубке Андрея был очень хороший.

Однажды Маша пришла к матери с просьбой:

– Мама, я хочу вернуться в нашу квартиру на Гороховой.

Ираида Михайловна была вечно занята. На последний Машин день рождения она даже не смогла приехать в ресторан, потому что проходила какие-то процедуры в израильской клинике.

После долгих споров мать и дочь решили встретиться в крупном торговом центре, где Ираида Михайловна подыскивала себе новый костюм. Она протащила Машу по всему второму этажу и, двигаясь мимо рядов с вешалками, бросала дочери в руки – одну за другой – красивые вещи серого, розового и бледно-болотного цветов. После часовой примерки мать купила себе два элегантных костюма, прогулочный брючный и официальный, с юбкой. Наконец женщины спустились в кофейню, на первый этаж.

– Мама, я хочу вернуться в нашу квартиру на Гороховой.

Ираида Михайловна сосредоточенно пила кофе и ничего не отвечала.

– Мама, я хочу вернуться…

– Не надо повторять, я не глухая.

Пауза казалась невыносимо длинной.

– Видишь ли, – сказала мать, покрутив в руках ложечку, – это не «наша», а моя, и только моя квартира. В ней сейчас, кстати, идёт ремонт.

– Я могу жить и в ремонте, – сказала Маша.

Ираида Михайловна отодвинула чашку и устроилась в кресле поудобнее, положив ноги одну на другую.

– У вас с мужем достаточно квадратных метров.

– Иногда людям нужно пожить отдельно.

Ираида Михайловна хлопнула ладонью по столу. Маша с детства не любила этот жест и поморщилась.

– Хватит выдумывать! – сказала мать. – Ты просто бесишься с жиру.

После этого разговора в течение нескольких лет Маша не пыталась говорить с Ираидой Михайловной о своей семейной жизни.

Можно было, конечно, попросить помощи у папы, но слишком уж не хотелось его расстраивать. Да и чем он мог помочь? Жаловаться на поведение мужа в постели и рассказывать о его изменах Маше было стыдно. Папа наверняка примет всё на свой счёт, решила она. Вспомнит себя в молодости, запрётся ночью в кабинете и будет страдать.

С Алькой тоже всё выходило неладно. Старшая сестра прекратила общаться с младшей; кажется, она никак не могла смириться, что невзрачная Маша выскочила замуж раньше неё – да ещё за такого представительного мужчину. К тому же у Маши не хватало душевных сил слушать сестрину отповедь, которая наверняка начиналась бы фразой: «Я же тебе говорила!»

Маша ещё долго обдумывала разные варианты расставания с мужем. А потом необходимость в переезде отпала, потому что родился Петька.

Это случилось летом, в длинный июльский день. Врачи обещали, что родится он в августе, и потому весь июль Маша жила на даче. Она гуляла, ходила на песчаный пляж и в лес. Солнце вытапливало из листьев горькую влагу, ельник дышал грибной сыростью. Маша добредала до залива, садилась на песок и слушала, как гудит серебро простёртой до самого горизонта воды. Вода была похожа на огромную рифлёную кровлю, и Маше нравилось сидеть на краю. В воздухе мелькали лёгкие монады чаек, а мысли были бесформенны и неповоротливы, как и её тело. Так проходили целые часы.

Дорога от залива до дачи давалась ей уже тяжело: приходилось подниматься в горку. После одного такого подъёма у Маши начало сильно тянуть живот, а когда она подошла к воротам дома, по ногам текла какая-то влага. Отцовская жена Наталья считалась одним из лучших акушеров города – Маша позвонила мачехе, и та подтвердила: процесс родов уже начался.

Петька родился вечером того же дня. Он выпрыгнул наружу, как мячик, и, коротко прокричавшись, успокоился и заворковал, лёжа у Маши на животе. Яркий и шумный мир, в который его вытолкнули безо всякого на то согласия, неожиданно пришёлся ему по вкусу. Его лицо сохраняло выражение удовольствия даже во сне. Иногда он, конечно, плакал – по причинам, от которых плачут все младенцы, – но чаще всё-таки улыбался.

Машу привезли из роддома, и несколько часов они с ребёнком провели вдвоём, в сладкой домашней тишине. Андрей в тот день вернулся домой, как всегда, за полночь, слегка навеселе. Он подошёл к кроватке, взял спящего Петьку на руки и… взвесил. Этот жест несказанно удивил Машу, ей почудилось в нём что-то знакомое: так или примерно так Заряднов покупал на рынке арбузы. Или покачивал на ладони свои золотые слитки, когда коллекция ещё составляла предмет его гордости.

– Вот это я понимаю, – сказал он. – Молодец жена. Теперь давай ещё двоих.

Но никаких «двоих» Маша рожать уже не хотела.

Отсидев год в декрете, она вернулась в институт, и этому Заряднов не смог помешать. К ребёнку пригласили няню. Из отпуска по уходу за ребёнком на исторический факультет Маша не вернулась, а перевелась на филологический, потеряв при этом два года.

Вскоре после Петькиного рождения ночные телефонные звонки в спальне Зарядновых возобновились с прежней частотой, но Машу они уже не волновали.

Её мнимое спокойствие длилось около четырёх лет.

Всё, что произошло потом, случилось быстро, за каких-то полгода. Своего первого любовника Маша встретила в институте, на филфаке. Парень жил в студенческой общаге и раньше казался Маше ботаником и зубрилой, но при близком общении обнаружил феерическое чувство юмора, и Машина жизнь, к тому времени уже принявшая размеренное, где-то даже скучное течение, вдруг заискрилась и взмыла вверх, как фонтаны в Петергофе, включённые после зимней профилактики.

Маленький сверчок, совсем было уже захиревший и считавшийся мёртвым, вдруг очнулся от долгой спячки и заиграл новую, радостную, оглушительную музыку. А потом сверчков стало так много, что они могли бы, наверное, заполнить целое поросшее травой июльское поле. Маша уже не могла различить голос каждого сверчка по отдельности. Их общий стрёкот вносил в её существование радостную сумятицу. Она ходила по городу словно пьяная – так непривычные к выпивке люди хмелеют с первого глотка сладкой настойки, а после припадают к стакану, пьют ещё и ещё, даже не пытаясь остановиться.

Когда Машин тайный оркестр только начинал играть свою хитрую музычку, возможно, звуки её иногда достигали и ушей Андрея. Но Андрей поначалу воспринимал услышанное как досадные белые шумы, случайные помехи. Он всё так же допоздна задерживался в офисе, проводил деловые встречи в банях, а иногда – в особых случаях – назначал переговоры в купальнях «Кюльпеле», Иматра, Финляндия.

Второй Машин любовник, по случаю, оказался знатоком живописи. Встретились они на выставке в Манеже. От свидания, у которого не было продолжения, осталось только два воспоминания: резкий, неприятный запах партнёра и механические действия, которые тот пытался производить в постели.

Третьим Машиным любовником был врач-уролог. Они познакомились в клинике, куда Маша прибежала с обострением цистита. Мужчина и женщина встречались в отдалённых гостиницах в течение всего августа. Тёплый сезон в Петербурге длится недолго, а с наступлением холодов Маше было уже лень вставать с кресла и куда-либо ехать.

Однажды в ноябре отец застал Машу на даче с человеком по имени Макс. Молодые люди уже собирались уезжать и перед отъездом пили чай в гостиной, как вдруг услышали стук ворот: отец закатывал во двор свою «тойоту». Маша бросилась навстречу, придумывая на ходу неуклюжие версии, но папа улыбнулся так беспомощно, что Маша перестала оправдываться. Когда через неделю Маша с отцом встретились на дне рождения Алькиного мужа, отец ни разу не обмолвился о недавней встрече на даче – ещё бы, ведь папа был настоящим джентльменом.

Пятым Машиным любовником стал Костров. Роман получился очень коротким. По сути, это было только одно свидание, которое поначалу казалось скорее актом дружбы, нежели чем-то ещё. Оба они понимали, что Маша больше никогда не заглянет в маленькую квартирку, за окнами которой – Костров произносил это как проклятие – находилась самая северная станция метро в России. В те времена о «Девяткино» ещё можно было так говорить.

Гостевых тапочек в прихожей не оказалось. Постельное бельё пахло дешёвым стиральным порошком. Под одной из подушек обнаружилась аккуратно сложенная полинявшая пижама – рубашка и кальсоны с продолговатой, неаккуратной дыркой в паху. Всё это были глупости, которые совсем не трогали Машу, но именно они запомнились ей отчётливее, чем любые другие детали прочих случайных свиданий.

– Ты, наверное, не в курсе, что случилось после того, как вы с Аллой ушли из лаборантской, – сказал Костров, когда Маша снимала с огня чайник.

– Тоже мне тайна. – Маша выбрала себе самую чистую чашку из всех стоявших на кухне. – Вы потом сидели на кафедре и гудели всю ночь. Я видела водку у вас на подоконнике.

Костров махнул рукой.

– Водка – это понятно, – усмехнулся он. – Но кроме бухла… Мы же тогда говорили о вас двоих!

– Вот как? – Маша подняла брови. – И обо мне тоже?

Костров показался ей вдруг каким-то болезненно-жалким в своих синих спортивных штанах, без майки. Его грудная клетка с островком чёрных волос посередине была впалой, словно по ней прошёл плуг и оставил за собой глубокую борозду.

– Когда вы ушли, Андрюха мне пари предложил. – У Кострова на губах заиграла кривая улыбка. – Он сказал, что рано или поздно тебя склеит.

Машина рука с чайником на несколько секунд замерла над чашкой.

– Я-то думал, хрена с два у него получится, – продолжал доцент. – А теперь, смотрю… Получилось.

Он встал с табуретки и сделал шаг к Маше, пытаясь по-хозяйски притянуть её к себе.

Маша отступила. Чайник с кипятком качался на весу в опасной близости от обнажённого живота Кострова.

– Не подходи, – сказала она. – Обварю.

Когда Маша, уже полностью одетая, стояла на пороге маленькой прихожей, она в последний раз взглянула на хозяина квартиры. Он стоял в накинутой на плечи рубашке, босиком на пыльном полу. Бросилась в глаза грязь возле старого, наполовину оторванного плинтуса. Желтоватые обои в коридоре отставали от стен, а хозяин, кажется, ничуть не был смущён состоянием своей квартиры.

Костров попытался поцеловать Машу на прощание, но та снова отстранилась.

– Я знаю, почему ты не защитил докторскую, – сказала Маша, прежде чем уйти. – Ты не умеешь вовремя замолчать.

Однажды после традиционного, вошедшего в ритуал, субботнего секса Заряднов спросил Машу о странных переменах в её поведении. Вопрос вылетел в тёмный воздух супружеской спальни и, неожиданно для Андрея, разбился о Машино молчание. Маша поправила подушку, натянула на плечо край одеяла и отвернулась к стене.

Оставлять вопросы без ответов Заряднов не любил, но в первый раз решил спустить дело на тормозах. Он тоже замолчал. Двое людей лежали в кровати, а молчание жужжало над ними, где-то под потолком, назойливое, как комар.

Наконец Андрей всё чаще начал замечать, что подобные молчанки в его семье повторялись изо дня в день. Машин взгляд становился всё более отрешённым и чужим. Наконец она забрала свои вещи из супружеской спальни и переехала в гостевую комнату.

– Чего нос от меня воротишь? – злился Андрей. – Мужика, что ли, себе нашла?

Услышав это, Маша засмеялась – первый раз за долгое время. Когда Андрей догадался задать жене этот вопрос, у неё действительно не было никакого любовника.

Маша стала плохо засыпать, подолгу сидела взаперти. Она вдруг прекратила готовить на всю семью, ограничиваясь лишь диетическими блюдами для маленького Петьки.

– Я что, должен есть детскую еду? – Заряднов отодвигал свою порцию варёной гречи на середину стола. – Бери деньги, иди в магазин. Купи нормального мяса и сделай мне нормальный стейк.