Текст книги "Назови меня по имени"

Маша взлетела по лестнице, ведущей к выходу, и обеими руками дёрнула тяжёлую литую щеколду – она поддалась на сантиметр. Дёрнула ещё раз – и щеколда снова сместилась на малое расстояние.

– Марья Александровна… – За спиной раздался Алёшин голос. – Не ломайте дверь, я сейчас вам всё открою.

Они вышли наружу. Маша глубоко вдохнула свежий воздух – пахло молодой скошенной травой.

– Вечером дворник с косилкой ходил, – сказал Алёша. – Не успели газоны зазеленеть, а их уже р-раз – и подровняли.

– Как твоё колено? – спросила Маша. – Болит?

– Оно всегда болит, – отмахнулся Алёша. – Я уже привык.

– Карина Васильевна знает, что ты ушёл?..

Алёша засунул руки в карманы.

– Вряд ли.

– А Катя?

– А Катя, наверное, знает.

Он медленно преодолел три ступеньки заднего школьного крыльца. Хромал Алёша гораздо сильнее, чем обычно.

– Катя мне просто друг. – Он упрямо выпятил подбородок. – Я поговорю с ней. Подумаю, что ей сказать. Так сразу я не смогу. Но я обязательно поговорю, и она всё поймёт. Я уверен.

Не поймёт, подумала Маша. Но вслух ничего не сказала.

Алёша, с его резкостью и прямотой, мог случайно ранить девушку, им обоим нужно было как-то помочь, только Маша не знала как.

Она обернулась.

Здание школы выглядело серым и печальным. Сегодня Маша приходила сюда в последний раз.

Глава 9

Они обошли по кругу школьный спортивный комплекс и снова вернулись на дорожку, ведущую ко входу, прошли по ней туда и обратно и повернули на волейбольную площадку, по периметру которой дворник вчера вечером подстригал газон.

Прежде чем садиться за руль, Маше нужно было успокоиться, добиться хотя бы неустойчивой, но внятной внутренней тишины. Если бы не Алёша, она села бы в «тойоту», заблокировала бы все двери, откинула бы кресло и, как она обычно делала после разговоров с матерью, подремала бы с закрытыми глазами полчаса, а может, час. Но прогуляться тоже было неплохой идеей, ведь они с Алёшей оказались теперь в одной лодке. У обоих в головах звучали слова Красневского.

– А твоё колено?

– Колену сейчас как раз нужно ходить, – сказал Алёша. – Иначе опухнет.

Он не был ей в тягость, не раздражал, не лез с глупыми утешениями. Ничего не делал, просто шёл рядом.

Под ногами шуршал терракотовый гравий. Маша тронула пальцами мокрую волейбольную сетку и сразу же отдёрнула руку: верёвочное полотно, дрогнув, обдало её прохладными брызгами.

– Роса, – сказал Алёша, – есть результат процесса конденсации при резкой смене температур.

– Это точно роса? – Маша с сомнением покачала головой. – Может, просто дождь прошёл, а мы и не заметили?

Маша поднесла к лицу мокрую руку и будто увидела её впервые: пальцы, поперечные линии сгиба, серебряное колечко. Колечку лет семь, не меньше. Купила в каком-то киоске, надела да так и носила, почти не снимая.

Казалось, предметы и их поверхности подрагивают в неверном предутреннем освещении, словно у вещей появилось ещё одно, дополнительное измерение. Вокруг стояла тишина, и за каждым случайным звуком тянулось тревожное эхо.

В листве шевелились птицы, подавали неуверенные голоса. В кустах на дальнем краю площадки слишком громко свистнул дрозд – Маша вздрогнула и обернулась на свист. Птица, словно испугавшись собственной смелости, замолчала.

Становилось прохладно, Маша оглянулась было в сторону стоянки – не пора ли вернуться? Надевая сегодня лёгкий льняной жакет, она не рассчитывала на ночные прогулки. Алёша перехватил её взгляд, быстро расстегнул кожаную косуху, снял и протянул спутнице. Брать куртку у ученика было неловко, но… не всё ли равно? Маша почти машинально взяла косуху и накинула себе на плечи. Стало теплее. Одежда ученика оказалась неожиданно тяжёлой: оба кармана были набиты какими-то вещами.

– Камни ты, что ли, там носишь? – Она выпростала левую руку и похлопала по карману, застёгнутому на молнию.

За подкладкой что-то звякнуло.

– Нужно было выложить… – Алёша неловко улыбнулся. – Расстегните карман, проверьте. Ну? Не бойтесь. В правом связка ключей и свинцовые белила, вчера купил. В левом ингалятор и бумажник.

– Ингалятор? – удивилась Маша. – Зачем?

– Обычный ингалятор, – он отмахнулся, – в детстве у меня астма была. Всё прошло давно, а мама до сих пор мне его с собой кладёт. Купила сразу несколько, по всем курткам рассовала.

– Твоя мама с тобой измучилась, – вздохнула Маша. – Не огорчал бы ты её.

Услышала свой голос и замолчала. Алёша оперся плечом о выкрашенный голубой краской столб, к которому крепилась провисшая посередине мокрая сетка.

– Марья Александровна, – сказал он, – вы же знаете. Всё равно я когда-нибудь снова их огорчу. И маму, и папу. Никуда не денешься.

Маша хотела что-то возразить, но Алёша перебил её.

– Я уже сейчас вижу это. Во всех подробностях. Им ни за что не понравится мой выбор, моя профессия.

Он помолчал, опустил глаза, но потом поднял взгляд и посмотрел на Машу в упор.

– Моя профессия, – повторил он, – и моя женщина.

Какой тяжёлый разговор, подумала Маша. Лучше было бы уйти, прямо сейчас, ничего не объясняя, но она стояла, словно пригвождённая к терракотовому гравию, и не могла сдвинуться с места.

– Я по-всякому крутил ситуацию. – Алёша потёр ладонью лоб. – Выходит, нужно просто сказать вам всё, как оно есть.

– Не нужно.

– Нет, нужно, – упрямо сказал он и уцепился за сетку длинными узловатыми пальцами. – А некоторые вещи нужно не говорить даже, а кричать. Иначе нет никакой надежды, что вы хоть что-нибудь услышите.

Сетка натянулась и замерла. Воздух вокруг становился всё светлее.

Алёша наклонил свой бугристый лоб, словно собирался идти напролом.

– Я всё обдумал. До меня дошло, что я не так уж безнадёжен. Вот, например, у меня уже есть первый заказ. Я буду рисовать мульт! Правда, пока только эскизы, что-то вроде комиксов, но всё равно – представляете? Я уже в команде. Через год-два у меня появится стабильный заработок. А пока мне обещали выплатить аванс.

Маша даже опустила глаза, чтоб Алёша не видел, как изменилось её лицо. Обещали, повторяла она про себя. Это в Москве-то, где все друг друга кидают. Где на каждом шагу подстава. О чём ты, мальчик? Даже я, взрослая женщина, никогда до конца не уверена, дадут мне зарплату или нет.

– Марья Александровна, дайте мне год, – сказал Алёша, и его взгляд просветлел.

Маша даже не сразу поняла, чего ученик от неё хочет.

– Для меня год – это кошмарно долго, – уже быстрее, увереннее заговорил он. – Я сейчас здоров, ну… почти здоров. У меня есть силы, я многое смогу сделать. Я всех порву, Марья Александровна. Если буду знать, что вы меня ждёте.

Маша в оцепенении смотрела на него. Этот мальчишка… Он вообще – о чём таком говорит?

– Всех порву. Совершенно точно.

Алёшин голос звучал ровно. Он стоял, опираясь плечом о крашеную опору волейбольной сетки.

– Если вам важна собственная территория, я буду появляться и исчезать, – продолжал он. – Если вам нужен брак, я… Я не вижу никаких проблем. Честно. И детей я тоже хочу, если что.

Маша сделала шаг в сторону – Алёша на своей половине площадки тоже шагнул влево. Его пальцы переместились по ячейкам волейбольной сетки.

– Не видишь проблем? – спросила она.

Алёша снова наклонил голову и посмотрел исподлобья.

– С моей стороны никаких, – и добавил: – Родители чутка пошумят и поймут, что лучше вас никого и быть не может.

– Шестнадцать лет – это, по-твоему, не проблема?

– Ну что вы такое говорите…

– Вся моя жизнь, весь этот груз… Не проблема? – начала было Маша и осеклась.

У них с Марком разница в возрасте составляла шестнадцать… нет, даже целых семнадцать лет, ведь Марку этим летом исполнится пятьдесят два. Когда Маша оканчивала школу, Марк уже вовсю преподавал в институте. Но разве для неё имели значение долги Марка, его возраст, жена, сын, его заработки, его жильё…

– Не уверен, что смогу полюбить кого-то ещё. Я пытался, честно.

На верёвочной ячейке волейбольной сетки его пальцы догнали и сжали холодную Машину руку.

Она даже не предполагала, что ученик способен осмелеть до такой степени.

– Да оставь ты меня в покое!

Маша прикрикнула на него, ей показалось, что осадила, – а на самом деле в её голосе билось отчаяние. Она с силой высвободила руку из Алёшиных горячих пальцев. Волейбольная сетка натянулась, и, когда Алёша и Маша отпустили её, верёвочные квадраты мелко затряслись перед Машиными глазами.

Она сделала шаг назад.

– У меня нет работы, я живу в маленьком городке, моя квартира куплена в кредит. У меня забрали сына. Моя мать умирает. Чего ты-то от меня хочешь?

– Дайте мне надежду, Марья Александровна. Дайте мне год.

– Какой год? – Маша задыхалась от возмущения. – Какой может быть год? Для меня даже завтрашний день под большим вопросом!

Алёша покачал головой. Стало понятно, что ничего из сказанного не дошло до его сознания.

Внезапная вспышка ярости погасла так же быстро, как занялась. Маша отдышалась, поднесла руку к горячему лбу, а он тоже оказался холодным, таким же, как рука. Маша мёрзла даже под Алёшиной курткой; по земле пробежал лёгкий, словно выдох спящего, случайный ветер – и движение воздуха пробрало Машу до костей.

Она сняла косуху и подала её Алёше под волейбольной сеткой. Тот молча взял.

Небо стало совсем ясным. Птицы уже проснулись. Дрозд в дальних кустах теперь не боялся свистеть; голос его растворился в общем щёлканье и гаме, захлестнувшем и квартал, и район, и всю Москву.

На терракотовый гравий и его белую разметку хлынул свет. Лучи скользнули по стенам домов и медленно подбирались к двум фигурам на спортивной площадке.

– Я люблю Марка, – сказала Маша.

Свет уже почти подполз к носку её кроссовки. Она заметила и быстро отодвинула ногу, будто боялась обжечься.

– Вы любите Марка, – повторил Алёша, словно бы убеждая себя.

– Через год ничего не изменится.

– Точно ничего?

Маша молчала. Она уже ни в чём не была уверена.

– Но он же звероящер, – сказал Алёша. – Он же абьюзер. Вы что, выходите за него замуж?

– Нет.

Второе признание – она понимала это – было совсем некстати, но для Маши оно уже ничего не решало.

– Понятно, – сказал ученик. – Конфликт формы и содержания.

– Что-то вроде того.

– Он же никогда ничего для вас не сделает, – продолжал Алёша. – А я сделаю всё.

Он засунул руки в карманы брюк и прошёлся вдоль сетки и обратно. Потом шагнул вперёд и оказался совсем близко.

– Я не нужен тебе.

Наступила тишина, и вдруг что-то сдвинулась в ясной и правильной, хорошо прочерченной схеме. Маше вдруг сделалось страшно – а солнечные лучи уже перешагивали через её голову.

Алёша шёл прочь от волейбольной сетки – почти не глядя, куда идёт. Куртку он держал перед собой, словно не понимал, что ему теперь с ней делать. Остановился, развернулся лицом к Маше.

– Всё правильно! Всё честно! – вдруг выкрикнул он.

Эхо отдалось, кажется, на самых окраинах квартала.

– Всё честно! Кто не нужен… тот уходит.

За школьной оградой показался какой-то человек – он шёл, громко загребая ногами. Человек на секунду помедлил, повернул голову на крик, а потом последовал дальше, неспешно и сонно, сливаясь с пейзажем улицы.

По дороге возле пришкольной территории проехал автомобиль. Где-то в глубине микрорайона громко звякнуло разбитое стекло.

– Не нужен.

Алёша закинул куртку на плечо и зашагал, не пытаясь скрыть хромоту. Маша смотрела, как расстояние между ними становится больше и больше. Она убеждала себя, что именно этого она хотела в самом начале. Это было её собственное решение, единственно верное, другого быть не могло. Откуда же взялось чувство, что произошла неожиданная, горькая ошибка, и всё на сто рядов проговорённое и продуманное – оказалось неправильным, подлым, трусливым, хотя и выглядело достойно, как, впрочем, выглядит любое действие честного человека?

Неожиданно для себя самой Маше захотелось крикнуть ему вслед, остановить его – она даже разлепила губы, но крикнуть не смогла. Такое иногда бывает во сне – внезапная немота.

Она не знала, сколько времени прошло после того, как очертания Алёшиной спины слились с контурами кленовых зарослей позади спортивной площадки, – так долго она стояла без движения. Какой-то назойливый звук заставил её очнуться. Это гудела телефонная трубка, поставленная на режим вибрации. Пришло сообщение.

«Тебе только кажется, что я тебе не нужен. Ровно через год я буду ждать тебя здесь, на этом же месте, в это же время. Алёша».

Циферблат высветил: пять часов восемнадцать минут. И дата: 17 мая 2009 года.

Май следующего года? Существует ли он вообще, хотя бы в какой-нибудь параллельной вселенной?

От солнца, заливавшего школьный двор, хотелось побыстрее спрятаться – казалось, лучи обжигают лицо. Над городом занимался костёр.

Такое же утреннее летнее солнце, тихое, медленно закипающее, Маша видела только в детстве – тогда у неё было время смотреть на него и никуда не бежать – ни к Петькиной кроватке, ни в институт, ни на работу.

Тогда они с бабушкой и Алькой жили на даче в Репино, и Маша просыпалась раньше всех. Если день обещал быть солнечным, она тихонечко выбиралась на крыльцо и садилась в середину самого широкого, горячего и сладкого луча. Это и была главная Машина тайна, о которой она никогда никому не рассказывала, – пить утренние солнечные лучи. Чем больше лучей удавалось выпить, тем больше радости обещал ей наступающий день. Жёлтая полоса быстро сдвигалась, и вместе с ней по крыльцу перемещалась и маленькая Маша. Когда солнце сползало с нижней ступеньки, бабушка Нина Александровна начинала ходить по дому туда-сюда, греметь посудой, что-то варить и жарить. Это означало, что Маше пора было подниматься по лестнице обратно в детскую и долёживать последние минуты под одеялом, поджав ноги к животу, в котором теперь хранились все выпитые лучи.

Но всё это осталось в детстве, говорила себе Маша. Кто же в тридцать четыре года пьёт утренние лучи?

Маша подошла к калитке возле школьных ворот. Она оказалась заперта. Дети в здании ещё спали, утомлённые вчерашним праздником. Спали и дежурные учителя. Завхоз и дворник ещё не пришли на работу. Отпереть ворота было некому.

Маше пришлось обойти забор по периметру, чтобы за трансформаторной будкой и кленовой порослью отыскать участок, о котором говорили ученики. Там вполне можно было протиснуться между изогнутыми прутьями и выбраться за пределы школьной территории. Через эту же дырку в заборе пятнадцать минут назад, наверное, ушёл Алёша.

Вокруг Маши на земле валялся мусор – именно сюда, в кусты, во время субботника стащили всякую всячину, скопившуюся на территории за зиму: куски картона, чьи-то старые ботинки, бутылки, доски из кабинета труда, битое стекло и даже несколько сломанных стульев.

Маша прислонилась лбом к холодному и шершавому столбу школьной ограды.

Пахло сыростью и гнилью. Маша стояла, со всей силы упираясь лбом в металл, словно пыталась прогнуть его, продавить жёсткую конструкцию или – одно из двух – проломить наконец лобную кость, чёртову кость, за которой была спрятана вся Машина упрямая сущность.

Шея затекла от напряжения. Рука в поисках равновесия уцепилась за другой ржавый прут. Внезапно и резко оборвалось дыхание, и всё вокруг поплыло в горячем потоке, который было уже невозможно сдержать – невозможно и незачем.

Ей хватило десяти минут, чтобы успокоиться, вытереть лицо салфеткой и выйти на стоянку.

До Королёва Маша ехала часа полтора. Дорожные знаки, синие таблички и белые фигуры с красными ободками по периметру, складывались в навязчивый, трудный для чтения текст. Он проникал в переполненное сознание, и, чтобы не пускать его внутрь, нужно было всего лишь закрыть глаза, но разве это возможно, двигаясь в потоке машин?

Солнце, обещавшее так много, неожиданно пропало из виду и больше не появлялось. На выезде из Москвы, где-то на Ярославке, случилась авария, и дорога встала.

К тому времени, как Маша добралась до Королёва, уже вовсю хлестал дождь. Когда она выходила из «тойоты», порыв ветра чуть не вырвал у неё из рук сумочку. Тяжёлое небо сверкало и гремело.

Буря утихла только к вечеру.

Глава 10

Ираида Михайловна имела обыкновение просыпаться рано. Если ей приходило в голову кому-нибудь позвонить, она звонила, не раздумывая, и в девять утра, и в восемь, и даже в полвосьмого. Бывшая жена научного работника всю жизнь пребывала в уверенности, что ранним утром все уважающие себя люди начинают трудовой день.

– Ты спишь, что ли?

Маша кашлянула, прочищая горло.

– Уже нет.

– Почему тогда голос сонный? Болеешь?

– Простыла.

– Что ж, – сказала Ираида Михайловна. – Кажется, тебя совсем не интересует ни здоровье матери, ни жива ли она вообще…

– Мама!..

В трубке что-то звякнуло. Ираида Михайловна пила чай.

– Работу новую нашла? – спросила мать.

– Нет ещё.

– Потому что спишь до полудня, а нужно вставать и ехать! Под лежачий камень…

Маша отвечала ей «да, да». Хорошо, что удалось помириться с матерью, убеждала она себя. Мать – несчастный человек. Мать всегда была несчастным человеком, пора бы уже это запомнить. Вот и сейчас Ираиде Михайловне больше неоткуда взять энергию, кроме как из разговора с дочерью. Просто неоткуда.

– Я что тебе звоню-то, – сказала напоследок Ираида Михайловна. – Вчера у меня был юрист. Я наконец написала завещание.

Подниматься не было сил. Маша так и лежала с закрытыми глазами, держа возле уха телефонную трубку.

– Думаю, тебе не терпится узнать о содержимом этой бумаги, – продолжала Ираида Михайловна. – Ты же всегда интересовалась моим имуществом.

А ведь она в течение последних шести месяцев заставляла себя разговаривать с матерью как можно мягче. Училась не отвечать на мелкие провокации, хотя давно уже не понимала, искренне ли мать говорит, или может, она снова расставляет вокруг дочери какие-то ловушки. Но после слова «завещание» Машин позвоночник дёрнулся. Спина и шея, лежащие на тёплой простыне, вытянулись в струнку, и, прежде чем Маша успела хоть что-нибудь подумать, язык произнёс сам:

– Мне не нужно твоё имущество.

Она услышала собственную речь и зажмурилась, мысленно приказывая себе замолчать. Увы, было слишком поздно.

– Я от всего отказываюсь. Можешь быть спокойна, мама. Наследства я не получу.

Она не стала слушать ответ и в изнеможении отбросила трубку на одеяло.

Над ней качался белый потолок – в такт громкому биению сердца.

Перезвонить, перезвонить, повторяла она про себя. Дождаться, когда на том конце ответят, набраться смелости и, наконец… извиниться? Извиниться, чёрт возьми?

Машу передёрнуло от одной только мысли о необходимости просить прощения. Ни за что, сказала она себе. Сделанного не воротишь. Эту фразу так любила повторять Алька, единственная наследница состояния своей матери.

Между тем дела с деньгами обстояли нерадостно. Маша чувствовала себя бальзаковским персонажем, который бесконечно исчисляет свои долги, а долгам этим нет ни конца ни края. В апреле, после увольнения, она составила заявление об отсрочке платежа по ипотеке, и банк пошёл ей навстречу. Сотрудник сказал, что нужно подписать ещё одно обязательство: согласие оплатить в июне долг за оба пропущенных месяца. Маша подписала.

Кроме Девятова у неё осталось ещё четверо выпускников, с которыми она занималась весь прошлый год. Через сайт для репетиторов с невероятным трудом Маша нашла себе ещё двоих подопечных. Она взяла бы и больше, но экономический кризис, о котором столько писали в Сети, уже давал о себе знать. Конкуренция среди учителей сделалась просто чудовищной. С таким трудом найденные слабо подготовленные ученики занимались еле-еле – у них не было никаких надежд получить на экзамене высокие баллы. Раньше Маша в конце года никогда не бралась за детей с нулевой подготовкой. Она считала такой подход непрофессиональным, но теперь ей стало абсолютно всё равно. Напишут ли тесты её новые подопечные или не напишут – безразлично.

Теперь каждое её утро начиналось с медленных попыток приготовить завтрак, а заканчивалось такими же вялыми попытками его съесть.

Продукты она покупала в маленьком магазинчике неподалёку от дома, потому что там было дешевле. Когда живёшь один, тебе нужно только самое основное – хлеб, молоко, ещё лучше – сухое молоко, его надолго хватает. Можно купить сто пятьдесят граммов варёной колбасы – не больше, чтоб ненароком не привыкнуть к роскоши. Из тёртой моркови с чесноком получается сносный салат. Если размешать варёную вермишель в бульоне из кубика, можно убедить себя, что ешь суп. На вкус искусственный бульон был так себе, но пах пряностями, и желудок от него пока ещё не болел.

Когда Маша приезжала от учеников домой, квартира напоминала пыльный и промозглый склеп. Маша садилась на банкетку в коридоре и долго сидела там, не имея никакого желания проходить внутрь.

Часы на стене медленно отсчитывали секунды. Свет от маленькой люстры падал на картину, висящую напротив входа. Изломанная чёрная лестница, острые, лопнувшие от напряжения обломки перил и малиновый вихрь, готовый разметать остатки конструкции одним-единственным, самым последним движением. Алёша написал картину о том, как в один прекрасный день человек встаёт на дыбы и самостоятельно рушит строгий и стройный уклад, охранявший его долгие годы. Хотя откуда он мог знать, как это бывает, – мальчишка, рисовавший быка, ещё ничего не понимал о настоящей взрослой жизни. «Тебе только кажется, что я тебе не нужен. Ровно через год…» Безумие, безумие. Маша запретила себе думать о том разговоре. Она стёрла эсэмэску из памяти телефона, но снять со стены картину у неё не поднималась рука.

…Потом она сбрасывала обувь. Ботинки или кроссовки летели в разные концы коридора. Шла в комнату, ложилась на диван и несколько часов без сна смотрела в потолок. Этот потолок Маша несколько лет назад самостоятельно белила и шпаклевала. Его поверхность была всё ещё ровной, она до сих пор не потрескалась и не пошла разводами.

Маша смотрела на белое прямоугольное поле. Белый цвет входил в неё через глаза и поглощал полностью, растекаясь внутри, как огромная зимняя степь за окнами поезда, летящего обратно в Петербург, а может, ещё дальше на север, на Белое море.

Однажды, когда Маша была ещё маленькая, отец собрался в поход на Белое море с небольшой компанией друзей. Свою новую жену Наталью он тоже взял с собой.

Дело было в августе, Маша готовилась идти в первый класс. Прежде чем уехать, отец несколько дней жил с дочерьми на даче в Репино. Он рассказывал девочкам про Полярный круг и посёлок Нильмогуба, про ледяную воду, которая заливает берег на несколько метров, а через несколько часов уходит далеко-далеко к горизонту. Про маленьких серых мидий и распластанных по дну звёзд-вальватид, оставленных приливом на прибрежной полосе. Про большие пучки морской капусты, похожие на мокрые коричневые мочалки, лохматые, покрытые рыхлой пеной.

Маленькую Машу сильнее всего потрясла история, которая произошла с отцом на его давней беломорской рыбалке – он тогда вышел в море один и попал в жуткий шторм. Папа резко вскидывал руки, изображая, как борт раскачивался вправо и влево. Двигатель глох, по ржавому дну растекалась вода, ноги погружались в неё по самые лодыжки. Отец, мокрый до нитки, уже не понимал, в какую сторону плыть. Он не знал, близко ли берег, и встречал каждую волну, как встречают ту, которая приходит самой последней. Каким-то чудом ему удалось добраться до суши. Рассказ заканчивался на том, что отец вернулся в свой лагерь, упал в палатку и отсыпался после происшествия целые сутки.

В конце концов отец уехал мурманским поездом – билеты на него покупались заранее, чуть ли не за полтора месяца. Он обещал вернуться к первому сентября, но Маша вдруг потеряла покой. Папы не было рядом, а его рассказ остался в памяти и глубоко пустил там корни.

Маленькой Маше по ночам снилась лодка. Перевёрнутая вверх дном, она превращалась в белого, покрытого чешуёй, морского зверя. Зверь плыл и бил по воде костлявым хвостом, задевая берега и гряды окрестных скал. Земля тряслась, обрыв осыпался, тяжёлые серые камни летели Маше на голову.

Она кричала во сне, и вместе с ней просыпался весь дом – Алька, мама и бабушка. Старшая сестра с громким стоном заползала под одеяло, а взрослые приходили в детскую и включали свет.

– Вот они, отцовские выдумки! – жаловалась мать соседке тёте Лиде. – Появился, наговорил детям всякой всячины… И уехал как ни в чём не бывало!

Когда вся семья ждала отцовскую экспедицию обратно, из посёлка Нильмогуба позвонила Наталья и сообщила, что погода стоит хорошая, а потому рыбаки останутся на море ещё три дня, до конца отпуска. Маша не верила в звонок папиной жены. Ей казалось, что все её обманывают, а на самом деле с отцом случилось что-то плохое.

Вечером тридцать первого августа Маша заявила, что она не пойдёт на праздничную линейку.

– С ума сошла? – Ираида Михайловна перекусила зубами белую нитку и проверила, ровно ли пришит манжет к рукаву Машиной школьной формы. – Пойдёшь как миленькая.

И Маша пошла – как тут не пойти, когда тебя волокут за руку. Ей всучили огромный пучок фиолетовых астр. Цветы касались щёк девочки острыми лепестками, от их горького запаха делалось грустно и хотелось плакать. Остались фотографии: бледный, худой ребёнок с обкусанными губами и синяками по нижнему контуру глаз.

– Ваша Машенька, наверное, в школу идти боится? – спросила у бабушки какая-то знакомая, которую они встретили на улице. – Надо же! У самой букет, а сама ревёт!

Что бабушка ответила своей знакомой, у Маши выпало из памяти. Также она не помнила, долго ли пришлось ждать отца и сколько месяцев потом ей снились страшные сны.

Без малого тридцать лет спустя тот самый сон снова вернулся. Он приснился уже три или четыре раза подряд. Маша чувствовала присутствие морского зверя, но видеть его не могла. От берега откалывались огромные камни, вибрация по земле передавалась Машиному телу. Маша в ужасе просыпалась и понимала, что вокруг неё вовсе не дачная комната в Репино и даже не детская с окнами на улицу Дзержинского. Маша открывала глаза и повторяла себе, что живёт она в собственной квартире, что теперь она взрослый, самостоятельный человек и потому обязана держать себя в руках и справляться со всем в одиночку.

В одиночку нужно было уговаривать себя прожить ещё один бессмысленный день и ждать звонка из банка: после того, как Маша подписала документы об отсрочке, сотрудник пообещал связаться с ней перед наступлением даты следующего платежа. Нельзя было сбрасывать со счетов и угрозу Красневских: если они твёрдо решили завести на Машу уголовное дело, то со дня на день Маше должна была прийти повестка в суд.

Однажды вечером позвонила Ирка. Сбивчиво извиняясь, подруга заговорила про деньги. От пятисот долларов давным-давно ничего не осталось, хотя Маша могла поклясться, что тратила очень экономно.

Хотя – какое там экономно! Пока Петька не уехал, Маша ни в чём ему не отказывала.

– Мне очень неловко тебя торопить, – тараторила Ирка, – но нам и правда сейчас нужна эта сумма. Может, у тебя найдётся какая-нибудь возможность…

– Найдётся, – сказала Маша. – Не волнуйся, я верну.

– А когда именно ты вернёшь? – уточнила Ирка. – Привези в субботу, ладно? Мы только приехали и скоро снова уезжаем.

– В субботу так в субботу, – пообещала Маша.

Нужная сумма, чтобы выплатить ипотечный долг за два месяца, у Маши почти набралась; сумма эта была ненамного больше пресловутых Иркиных пятисот долларов.

Маша заново пересчитала все свои сбережения. Ещё раз проверила деньги, которые лежали на карте, а также наличку, что хранилась в деревянной шкатулке на одной из полочек антикварного стеллажа. Если возвращать долг Ирке, о выплате взноса по кредиту в этом месяце можно было даже не мечтать.

Ирка открыла дверь, загорелая, красивая. На шее, над воротником домашнего платья, виднелся бледный следа от завязок купальника.

В прихожей пахло жареным мясом и базиликом – как обычно, на Иркиной кухне что-то готовилось.

– А мы только что из Таиланда, – болтала подруга. – Горящий тур, все дела.

Маша достала из сумки конверт.

Ирка унесла конверт в комнату и задержалась там на полминуты; лёгкий шелест, долетевший до Машиного слуха, не оставил сомнений: подруга пересчитывает деньги.

– Чего в коридоре-то стоишь? – Ирка снова появилась в прихожей. Она сняла с подставки розовые гостевые тапочки. – Проходи, я черешню на рынке купила. Ягоды размером с кулак, ей-богу! А есть некому, детей к тётке отвезла.

Маша ничего не ответила.

– Ты снова, что ли, за рулём?

– За рулём, конечно, – соврала Маша.

На самом деле она оставила машину в Королёве. Денег на бензин уже не хватало, но главная трудность состояла даже не в этом. Маша больше не доверяла себе как водителю. Она боялась неожиданностей, которые постоянно случаются на трассе. Наработанные годами умения куда-то пропали, но особенно сильно Машу раздражали дорожные знаки. Так или иначе, сегодня Маша добралась до Иркиного дома сначала на поезде, а потом на метро – но подруге необязательно было об этом знать.

Чтобы сгладить неловкую паузу, Маша улыбнулась подруге.

– Как тебе Таиланд? Понравился?

– Ши-кар-но! – Ирка взмахнула руками. – Экзотика, пляжи, пальмы! Ещё обезьяны, можешь себе представить? Мы плавали на лодке, выходили в море, попали в настоящий шторм! Проходи, я как раз фотографии разбираю, всё покажу в подробностях.

Маше следовало скорее убираться отсюда. Улыбка плохо держалась на её лице.

– Нет времени, – сказала она. – Ученики ждут.

– Совсем ты заработалась, мать! – Ирка покачала головой. – Погоди! Я сейчас.

Она нырнула в комнату и вынырнула оттуда с каким-то свёртком.

– Это тебе.

Маша развернула пакет. В нём лежало громоздкое коралловое ожерелье, составленное из длинных окаменевших отростков, каждый из которых был изогнут так, словно смерть настигла его в момент отчаянной борьбы.

– Спасибо, не нужно было…

– Да ты примерь! – настаивала Ирка. – Очень оригинальная вещь. Тебе пойдёт!

Маша кивнула и спрятала подарок в сумку.

– Я опаздываю, – сказала она. – Спасибо тебе большое. Ты очень меня выручила с деньгами.

– Ну, беги, – вздохнула Ирка. – Созвонимся, да? Ты даже про Петьку не рассказала…

Маша вышла на улицу. Сумка, в которой лежало ожерелье, казалось, потяжелела килограмма на два. Дневной свет слепил глаза, и Маша резко опустила со лба на переносицу тёмные очки.

Она повернула за угол и прошла в соседний двор. Села на лавочку возле какого-то подъезда, достала из сумки пачку сигарет.

Экономить уже бессмысленно, можно спокойно курить, подумала Маша и закурила.

Напротив подъезда, через дорогу, возвышались типовые мусорные баки, огороженные зелёными щитами. Точно такие же стояли в Алёшином дворе. Маша вспомнила Алёшин костёр и пылающие картины, с которых сползала краска, как старая кожа.