Текст книги "Назови меня по имени"

Вчера был четверг, четвёртое июня. Алёша должен был сдавать третий по счёту экзамен, математику. Ни вчера, ни сегодня Маша не осмелилась ему позвонить.

Она позвонила через неделю, десятого числа, в среду. Хотела набрать Алёшин номер, но в последний момент в голове что-то щёлкнуло, и Маша набрала Светлану Павловну.

– Алёша не пошёл сдавать английский, – замогильным голосом сказала пожилая женщина. – У отца давление, у меня приступ поджелудочной.

– Почему? – Машин вопрос прозвучал очень глупо. – Почему не пошёл?

– Ох… – Светлана Павловна еле сдерживала слёзы. – Он заявил нам, что все нужные экзамены уже сдал… Что ему нужно отрабатывать рисунок. Что нацелен поступать в Суриковский, Строгановский и МАрхИ. Ему ни в жизнь туда не поступить! И потом… Как же мы? Мы с отцом – что же? Мы же всё для него! Мы хотели, чтобы он человеком стал… Уже с людьми договорились…

Маша слышала в трубке какие-то стуки и шорохи, поверх которых свистело тяжёлое и частое дыхание Светланы Павловны. Было слышно, как Алёшина мама ходит по квартире. Звякнула ручка балконной двери.

– Марья Александровна, – в речи Светланы Павловны вдруг появились интонации умоляющие, жалкие, – может, вы поговорите с ним, повлияете… Он сказал, что вы заняты работой, чтобы мы вас не беспокоили… Но он же совсем бешеный стал! На людей бросается. Чуть отца родного не зашиб.

Маша одной рукой держала телефонную трубку, а другой – она заметила это не сразу – с силой надавила на грудную клетку, чтобы та не ходила ходуном и там, внутри, утихли громкие удары.

– У нас дома настоящая война, только бомбы не взрываются. А началось всё знаете когда? После того проклятого вечера, помните, они спектакль в школе ставили? Не получилось у них что-то, или как… Пришёл утром, часов в шесть, а может, в семь, светло уже было. Знаете, как он мне тогда нагрубил! Заперся в комнате, неделю мы с ним не разговаривали. А потом снова новости – здрасьте пожалуйста! Английский прогулял! Сказал, на экзамен идёт, а сам к Кольке рванул… К Кайгородову то есть. А Кайгородов-то в запое! Сын наш третьи сутки уже в мастерской. Дома не появляется. И – самое ужасное. У него откуда-то взялись деньги, Марья Александровна. Говорит, какой-то аванс. Мультфильм, говорит, буду рисовать, вы слышали такое? Какой у него может быть аванс, это же враньё, Марья Александровна, я мать, я всё знаю, у меня, между прочим, сердце!..

Перед Машиными глазами встало лицо несчастной Светланы Павловны – Маша представила себе, как она прячется на балконе с телефонной трубкой, подальше от мужниных ушей. Как теребит пояс платья. Может, она тоже курит сейчас, глотает дым между репликами, а потом ходит по балкону: туда-сюда, туда-сюда, и пепел летит прямо на подоконник, на пол, на мягкие домашние туфли.

Наконец Светлана Павловна пришла в себя, извинилась и неуклюже поблагодарила Машу за участие.

– Вам-то не понять нас, – заключила Алёшина мать. – У вас, слава богу, здоровый ребёнок. Но всё равно спасибо, что выслушали.

Петька писал очень коротко, а звонил после отъезда всего два раза, и по голосу сына было ясно, что ему неудобно разговаривать. Ребёнок то ли спешил, то ли рядом с ним кто-то стоял и мешал говорить.

Маша была нетребовательна; на звонках не настаивала, ей хватало и писем. Петькины мейлы состояли из нескольких коротких строк и приходили редко, раз в три-четыре дня. Сын сообщал, что в новой жизни ему всё нравится, что общаться на английском вовсе не так трудно и что понемногу он уже начинает учить немецкий и французский. Прислал фотографии: вот они вместе с отцом за столиком в ресторане, вот с обеими сестрёнками на лавочке в парке. Вот сам Петька, теперь уже один – на фоне двухэтажного деревянного коттеджа – маленький человечек в новой зелёной бейсболке, в новых брюках и модной куртке. Над тёмно-красной черепичной крышей строения возвышается поросший лесом высокий холм или гора.

Вглядываясь в Петькины черты, в движения, случайно пойманные камерой, Маша с горечью отмечала перемены: нет, так Петька никогда не подпирал рукой голову – откуда у него это? А вот здесь, почему он вдруг нахмурился? Нужно забрать Петьку обратно, бессильно думала Маша. Нужно срочно оформить визу, взять билет, приехать в этот чёртов Энгельберг…

Чтобы воплотить все эти планы, требовалось срочно раздобыть деньги. А денег не было.

Наверное, Маше следовало ещё раз прийти в банк и написать новое заявление, но при одной мысли об этом на Машу наплывала такая невыносимая слабость, что доходило до головокружения. Перед ней мелькали нули, курс доллара загорался зелёными строчками, и, словно циферблат в прихожей Ираиды Михайловны, цифры мигали перед глазами, прожигая сетчатку.

Может быть, сотрудник банка ей действительно звонил; Маша этого не помнила. Она последнее время не очень хорошо фиксировала реальность. В банк она просто-напросто не приехала: решила, что не будет ни платить, ни подписывать новые документы. Решение нелогичное, неправильное, но другого у неё не было. Не оформлять же ещё один кредит, в самом деле! Ей оставалось только покорно ждать, когда организация передаст её задолженность в ведение коллекторского агентства. В договоре было сказано, что произойдёт это через неделю после невыплаты штрафа.

Маша целыми днями лежала на диване, отключив телефон и ноутбук. Однажды она провалялась так два дня, за всё это время ни разу не подойдя к кухонной плите.

Наконец установилась жара. В забытую на столе открытую банку прошлогоднего абрикосового варенья попали четыре осы; насекомые бессильно двигали лапками в тягучем оранжевом веществе. Маша походила на одну из них в своих попытках выжить.

В квартире образовалась характерная помойка. Вещи были разбросаны по всей комнате, вокруг дивана толпилась целая армия стаканов и грязных кружек из-под чая, сахар на кухне рассыпался по полу, и никто его не подметал. Пузырёк с эвкалиптовым маслом валялся на соломенном коврике – масло оставило тёмный след грушевидной формы.

По вечерам Маша долго бродила в темноте, выходила на балкон, зажигала марокканский фонарик. Ставила чайник на плиту и забывала её выключить. Заходила в Петькину комнату, сидела там. Перебирала его старые игрушки.

В вазе отцвела сирень. Маша бросила увядшие ветки с балкона. Мёртвые, с обвисшими бурыми листьями, они летели вниз и наконец исчезли в пустоте. С высоты седьмого этажа нельзя было понять, куда они упали, но сам их полёт – завораживал, а высота и темнота тянули к себе и не отпускали. Может, осы точно так же застывают на краю банки, прежде чем нырнуть в густую сладкую массу?

Маша с трудом оторвалась от перил и заставила себя вернуться в комнату.

Однажды вечером неожиданно позвонила Алька. Радостным голосом она сообщила, что дача в Репино наконец-то продана, продана окончательно, вместе с мебелью и всеми вещами.

– Малыш, нам с тобой повезло, – говорила Алька. – В стране кризис, никто ничего не покупает. Пришлось, правда, немного снизить цену…

Маша и верила услышанному, и не верила. Да, она сама оформляла у нотариуса доверенность на Альку, сама передала старшей сестре право распоряжаться собственностью. Сама, из своего кошелька, оплатила услуги юриста. Кто же теперь виноват в том, что наследная дача принадлежит другим людям?

– Только дедушкину комнату мы перевезли к Наталье, – сказала Алька. – Отец хотел, чтобы фамильные реликвии хранились в его квартире. Папа сам коробки таскал. Павлов мой тоже хотел помочь, но у него не срослось.

Денег, вырученных от продажи отцовского наследства, с лихвой хватало на самые дорогие лекарства – и не только.

– Можно теперь отвезти маму в Израиль, – сообщила Алька. – Или в Германию. Пока не хочу загадывать, но… Вообрази, немцы дают совершенно невероятную статистику по лечению таких опухолей, как у мамы. Они достигают ремиссии в тридцати пяти процентах случаев, представляешь? А в наших клиниках… Даже не буду говорить процент, чтоб не пугать тебя.

Поинтересоваться, как идут дела у сестры, Алька не сочла нужным. Да если бы даже и спросила… У Маши не повернулся бы язык попросить у сестры денег. Маша и так была обязана Альке – за те долгие годы, в течение которых та оплачивала лечение матери из собственного семейного бюджета, держа Машу в полнейшем неведении.

Маша поздравила Альку с удачной сделкой. После разговора она легла на диван лицом к спинке и пролежала так до утра с открытыми глазами. «Но дело же сделано, – повторяла она про себя. – Хотя бы одно дело».

Слёз не было. И самой Маши как будто тоже не было – остались отдельные кадры, яркие, но постепенно тускнеющие, словно в театре выключали лампы – одну за другой. Но ей виделось как наяву: Репино, сосны, дорога к заливу, перекладины китайской беседки во дворе, поленница под навесом, мангал. Солнечные лучи насквозь прошивали стёкла витражей летней веранды – и ложились на зелёные пластины яблоневых листьев разноцветными пятнами. Пятна долго качались перед глазами и постепенно сливались с поверхностью клетчатого диванного покрывала.

На следующий день после разговора с сестрой неожиданно зазвонил телефон.

Незнакомый номер на экране телефона заставил Машино сердце заколотиться, по рукам побежали мурашки. Может, это… Алька? Может, сделка всё-таки сорвалась?

В голову приходили самые нелепые мысли, а она всё никак не решалась взять трубку. Вдруг это звонит Алёша – с нового номера? Или… Марк?

…Алёша? Марк?

Это оказался первый звонок из коллекторской фирмы, и прозвенел он через две недели после Машиной неявки в банк.

Невозмутимый женский голос сообщил Маше, что её кредит передан в агентство. Госпоже Иртышовой Марии Александровне назначили день, в который она должна была прийти по указанному адресу и подписать новый договор с новыми условиями. Маша сказала «да», но адрес не записала, а после того, как положила трубку, забила номер в чёрный список. Электронный голос какое-то время ещё блуждал внутри Машиной головы, но постепенно заглох и он, как тают звуки в огромном пустом пространстве.

И вот однажды Маша набрала номер Марка.

В трубке раздались длинные гудки, а потом электронная девушка сообщила то, что и так было очевидно: «Абонент не отвечает, попробуйте перезвонить позже».

Маша снова, уже смелее, набрала знакомый номер.

И трубку сняли.

Голос у Марка был хриплый и сонный. Звонок его разбудил – хотя часы показывали почти полдень.

– Алло!

– Марк, это я.

– Говорите.

У Маши замерло дыхание.

– Марк, это я. Маша.

– Я слушаю.

– Марк, ты сейчас у Лены?

Из трубки потекло молчание, и сквозь тяжёлую паузу она расслышала на том конце провода какое-то странное движение, вздох, а может, всхлип. Где-то рядом с Марком незнакомый женский голос произнёс длинную невнятную фразу.

– Ты у Лены? Вы вместе?

Пауза расползалась и занимала всё пространство вокруг. Наконец ответили:

– Перезвоните позже.

От лёгкого сквозняка открылась и тут же, сама по себе, закрылась балконная дверь. Качнулся край зелёной шторы. Маша только сейчас заметила: возле плинтуса, рядом с балконом, скопился рыхлый серый комок пыли или тополиного пуха, он был похож на дохлую мышь или кусок свалявшейся шерсти.

– Перезвоните позже.

И в трубке замолчали. Маше показалось, что и стеллаж, и стол, и табуретка слегка покачиваются. Соломенный коврик с грушевидным тёмным пятном плавно стекал в левый угол комнаты. Диван, со спинки которого сползло клетчатое покрывало, ещё хранил на своей поверхности неровную вдавленную восьмёрку – след Машиного тела.

– Назови меня по имени, Марк! – крикнула она в трубку. – Назови меня по имени!