Текст книги "Назови меня по имени"

Глава 5

Для оформления задника сцены актового зала Алёша хотел использовать стилизации под рисунки Пушкина, знаменитые наброски пером, сохранившиеся на полях его рукописей.

– В нашем зале чёрно-белые картинки смотреться будут гораздо лучше, чем цветные, – сказал он, когда рассказывал концепцию проекта.

Маша понимала, о чём идёт речь. Школьный актовый зал отремонтировали очень неудачно: стены в нём стали почему-то малиновыми, хотя, судя по номеру колера, краску завхоз выбрал правильную, неброского сиреневого оттенка. Завхоз разводил руками и предъявлял документы на закупку материалов. Директриса связывалась с заводом-производителем лакокрасочных изделий, писала жалобы в Союз потребителей, но, так как работы были произведены, а краска использована по назначению, возмещать школе ущерб никто не спешил, и до следующего лета малиновый зал решили не трогать. Бархатный синий занавес смотрелся в нём аляповато, но его всё-таки оставили, а салатовые шторы срочно сняли и на их место повесили белые. Новые портьеры купили на родительские деньги, собранные срочным порядком; семья Красневских снова оказалась на высоте, выплатив большую часть суммы.

В таком зале на сцену можно было устанавливать только чёрно-белый задник, и Маша полностью одобрила Алёшину идею.

Второй раз о Пушкинском празднике Маша вспомнила за несколько дней до мероприятия. Когда она сосчитала дни до десятого февраля, у неё даже сердце заколотилось. «Ну и ну, – подумала она, – вот будет номер, если Алёша отнесся к заданию так же, как я сама». Она бросилась звонить Алёше.

– Уже почти готово, – ответил он. – Хотите посмотреть, что получилось?

Мастерская художника Кайгородова находилась на последнем этаже старого серо-жёлтого семиэтажного дома неподалёку от станции метро «Динамо».

В советские времена этот квартал был задуман как Городок художников, но в девяностые годы прошлого столетия большинство квартир, изначально оборудованных как мастерские, выкупили люди, далёкие от искусства. Дети и внуки сделали в помещениях евроремонт, мало что сохранив от прежнего богемного духа. Остались только единичные осколки прошлого вроде дяди-Колиной студии, обстановка которых не менялась последние сорок – пятьдесят лет.

Двор, где в самом уголке, возле арки Маше удалось оставить свою «тойоту», чем-то напомнил ей дворы родного города недалеко от Московского проспекта. Только само пространство, заключённое между стоящими под углом жилыми домами, было куда более широким и светлым, чем в Петербурге. По периметру детской площадки приткнулись несколько автомобилей, среди них – ржавая «Волга» без номеров и покрышек.

На дверях подъездов висели домофоны старого типа. Чтобы попасть внутрь, требовалось повернуть две круглые ручки и с их помощью выставить номер квартиры на круглом табло. Если нажать белую кнопку с надписью «Вход», раздавался короткий гудок и загоралась лампочка «Войдите». Между этажами с грохотом перемещался узкий лифт, выкрашенный в тёмно-синий цвет; его деревянные двери открывались вручную.

Алёша впустил Машу, и она, шагнув за порог, сразу же опрокинула на пол какой-то большой серый предмет. Раздался грохот. В углу прихожей, где с трудом могли разойтись два человека, стоял сработанный из дерева и покрытый краской человеческий торс.

– Это наш Геракл, – сказал Алёша вместо приветствия. – Он всегда падает, не бойтесь.

Маша огляделась в поисках вешалки.

– Пальто можно повесить вот сюда.

К стене была прибита резная лакированная доска, из которой торчали фигурно загнутые кверху чугунные гвозди.

На антресолях напротив входной двери лежали сваленные в беспорядке гипсовые модели: большая ушная раковина, изящная ступня, плечо с хорошо проработанной поверхностной веной и кусок головы Давида – горизонтальный спил от бровей до переносицы.

На Алёше были надеты серая толстовка и широкие штаны болотного цвета с пятнами высохшей краски. В комнате пахло плохим табаком, пылью и сырой глиной. Сквозь волну сигаретного дыма нечётко проступал еле уловимый запах сохнущих масляных красок, который Маша уже умела различать. Не вредно ли ребёнку с аллергией вдыхать такой коктейль, подумала Маша, но увидела радостное Алёшино лицо и успокоилась.

На кухонке – Маша уже с порога определила, что помещение это должно быть крохотным, – курил какой-то человек. Маша увидела только спину в синей клетчатой рубашке и седую гриву, свисающую на воротник. Это был хозяин студии, дядя Коля.

Часть окон мастерской выходила во двор, а другая часть – на небольшой парк за стадионом «Динамо». Возможно, днём солнечный свет насквозь прошивал большую комнату, но сейчас, вечером, окна были темны.

Все предметы в мастерской словно бы не существовали каждый по отдельности: время притёрло их друг к другу, построив единую многоногую и многоглазую декорацию. За гипсовыми торсами ютились завёрнутые в серую ткань холсты в рамах. Антресоли под потолком тоже были завалены холстами, по углам в беспорядке стояли деревянные заготовки разных форм и размеров.

Ученик молча наблюдал, как Маша осваивается в незнакомом месте, как рассматривает те несколько картин учителя, которым было позволено висеть на стенах мастерской. Алёша тоже становился здесь другим, непохожим на того, которого Маша знала раньше. Его шаги казались шире, напряжённая шея – длиннее, выставленный вперёд подбородок тянулся вверх, да и всё лицо его выражало собой единый порыв изнутри – наружу, в пространство, где царили беспорядок и свобода.

Сам дядя Коля заглянул в комнату через несколько минут. Он появился в проёме и застыл, облокотившись о дверной косяк, – невысокий, худой и смуглый мужчина лет шестидесяти; лицо его покрывала клочковатая седоватая поросль. Оценивающим взглядом дядя Коля окинул Машину фигуру, выставил вперёд указательный палец и вместо приветствия хриплым голосом сказал:

– Вы – модель.

Маша помотала головой.

– Слава богу, нет. Я учитель литературы.

Дяди-Колины брови взлетели на лоб. Художник задумался, убрал палец. Нахмурился, почесал за ухом. В ухе блеснула серебряная серьга.

– Ну… Нет так нет.

Он кашлянул и, шаркая ногами, ушёл. Маша услышала, как в кухне сдвинули с места стул или табуретку. Как стукнула форточка и чиркнула спичка.

Алёша махнул рукой.

– Не обращайте внимания, – сказал он вполголоса. – Это только кажется, что он ничего не соображает. На самом деле он просто притворяется.

Алёша вытащил из-за перегородки прямоугольный подрамник размером примерно метр на полтора, с натянутым на него тканевым материалом. Прислонил к стене, оборотной стороной к Маше. Потом показались ещё четыре… нет, шесть таких же подрамников.

– Марья Александровна, отвернитесь, пожалуйста.

Маша отвернулась и очутилась нос к носу с гипсовым Цезарем.

– И не оборачивайтесь, пока не скажу «можно».

Цезарь между тем оказался повёрнут к происходящему анфас, но его белоглазое лицо ничего не выражало.

– Ну как, готовы? – спросил Алёша и через короткую паузу выкрикнул: – Можно!

Маша обернулась.

Перед ней стояло шесть картин.

Все шесть Алёша выполнил в технике чёрно-белой карикатуры. Получилась стилизация: в каждом эпизоде Пушкин изображался в цилиндре, в плаще-крылатке и с тросточкой. Кроме карикатур Бидструпа, ещё одним источником, которым Алёша, без сомнения, пользовался, были сюжеты, подсмотренные у художников-«митьков».

На первой картинке Алёша нарисовал лодку, а в ней мужичка с окладистой бородой, в тулупе и ушанке, с веслом в руках. На корме его лодки сидел Пушкин. Перегнувшись через край, поэт протягивал тонкую тросточку зайцам, которые ютились на крохотном, готовом уйти под воду, островке. По тросточке, словно по канату, ушастые перебирались на борт. Вдоль нижнего края картинки шла подпись: «Пушкин помогает деду Мазаю спасать зайцев».

Другой эпизод был пародией на полотно Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», только на Алёшиной картине место усатого писаря занимал Пушкин, одетый, как положено, в крылатку и цилиндр.

Третий эпизод представлял собой сцену убийства старухи-процентщицы. Персонаж, внешностью напоминавший одного известного политика, открыл рот и потерял равновесие, и было из-за чего: на высоком шкафу, лёжа на животе, притаился ловкий Пушкин. В решающий момент он выхватил топор из рук Раскольникова и, судя по всему, был весьма этому рад. По нижнему краю с переходом на вертикаль на рисунке красовалась надпись: «Пушкин предотвращает преступление».

На четвертой картинке художник снова нарисовал реку: вынырнувший из воды поэт (чёрный цилиндр, крылатка) держит на вытянутых руках маленькую собачку, а к нему с берега спешит ещё один «митёк». Так Алёша изобразил спасение Муму.

Чёрный паровоз с круглым фонарём и высокой трубой летел на всех парах по диагонали, идущей от верхнего правого угла пятой картины. Пушкин здесь был похож на Чарли Чаплина с цветком. Он протягивал ромашку Анне Карениной, одной ногой всё ещё стоящей на рельсе, но уже готовой покинуть железнодорожное полотно – туда, куда её позовёт поэт. Не было никаких сомнений, что история «Пушкин спасает Анну из-под колёс поезда» тоже закончится хорошо.

В последнем эпизоде Пушкин возвышался над бортом огромного парохода, откуда с размаху в воду летел коротко стриженный человек с прямоугольной головой, одетый в пиджак и широкие штаны. Было ясно, что поэт дал человеку пинка. На плече у Пушкина висел спасательный круг. Эпизод назывался «Пушкин сбросил Маяковского с корабля современности, но он готов тут же его спасти».

Два изображения, к которым были уже приколочены широкие деревянные рейки и основания из оргалита, Алёша собирался установить на авансцене, прямо перед занавесом, с правой и левой стороны. Четыре других Алёша хотел соединить попарно – один над другим – с помощью крепёжных пластин, чтобы получилось что-то вроде баннеров на жёстких основаниях. Два самых высоких задних баннера можно было сдвигать и отодвигать друг от друга, в зависимости от сценической задачи.

– Лучше я привинчу стойки прямо в зале, перед мероприятием, – сказал Алёша. – А сегодня мне нужно просто испытать их на прочность.

– Алёша, – Машин взгляд перемещался с одного холста на другой, – ты хоть представляешь себе, какой ты классный художник?

– Художник процентов на сорок, – раздался голос из-за Машиной спины, – остальные шестьдесят слизаны с Бидструпа. Я бы всё перерисовал с нуля. Но, кажется, у Лёши совсем не осталось времени.

Маша обернулась. Дядя Коля говорил совершенно серьёзно и выглядел трезвее, чем она сама.

– Ох, да вы что! – воскликнула Маша. – Это всего лишь задник для сцены.

Ей хотелось защитить ученика и приободрить его, но Алёша, к Машиному удивлению, спокойно принял критику. Он смотрел на свой труд с тревожным, недоверчивым прищуром и, казалось, всерьёз раздумывал над предложением переделать заново почти законченную работу.

Художник покачал головой.

– Если у человека нет стиля – тут дело такое… Рисуй, не рисуй… А из Лёши можно выжать гораздо больше, чем сорок процентов. Уж я-то знаю.

Глава 6

Для сборки баннеров Алёша попросил выделить ему помощника, и Маша отпросила с урока Павлика Разумихина. Из всего мужского состава выпускных классов, кажется, только Павлик не чурался ручного труда. На большой перемене Разумихин прибежал в класс. Вид у него был возбуждённый.

– Народ, это нечто! – воскликнул Павлик. – Картины – блеск! Девятов отжёг по полной.

Все, кто успел к тому времени вернуться из столовой, тут же рванули в актовый зал.

Алёша открыл дверь, но вместо одного Разумихина в помещение ввалилось человек двенадцать парней и девушек.

– Эй, куда? – крикнул Алёша. – Ещё не готово! Там на полу крепёж разложен, эй!

Алёшу оттеснили к стене. Последним в зал вбежал Павлик, всем своим видом изображавший раскаяние.

– Прости, старик, – сказал он и развёл руками. – Нельзя преграждать путь народа к искусству.

Ребята обступили картины.

– Ой, мамочки… – выдохнула Катя. – Это же круто, да?

– Вот у этого Пушкина нос какой-то длинный, – сказала Прудникова.

– У тебя у самой нос длинный, – вступился Павлик. – Сможешь так нарисовать?

– А я разве сказала, что плохо? – оправдывалась девочка.

– А это что за чувак? – спросил мальчик из 11-го «Б» в серой толстовке и с капюшоном на голове. – Для Раскольникова что-то староват.

– Ребя-та! – Прудникова вытаращила глаза. – Это же не Раскольников! Это… знаете кто?.. Вы телевизор вообще смотрите?

В распахнутые двери актового зала вошли директриса и Маша.

– Так, – сказала Нинель. – Что здесь за собрание?

Ребята расступились, только Алёша не тронулся с места.

– Таланты и поклонники, – сказала Маша, улыбнулась и бросила на Алёшу ободряющий взгляд.

– Хм… – Нинель Валентиновна обошла все картины, одну за другой.

В зале повисло молчание.

– Вы думаете, это хорошо? – обратилась начальница к Маше. – Все эти шутки над классиками. Кто здесь нарисован, Маяковский? Что-то не нравится мне этот Маяковский.

Маша обеими руками прижала к груди классный журнал.

– Нинель Валентиновна, это не просто хорошо, – сказала она. – Это остроумно, тонко, талантливо.

– А мне кажется – фривольно и чересчур дерзко. – Директриса покачала головой.

– Послушайте… Да ведь это всё цитаты. Постмодерн! Помните ленинградское неформальное искусство? – Маша с жаром бросилась защищать ученика. – Шинкарёв, Шагин… Тихомиров! Мы же современные люди, Нинель Валентиновна.

Маша не сомневалась ни на минуту: директрисе очень понравились рисунки ученика, но от пристального взгляда начальницы не скрылось ёрничество, присущее почти всем работам молодых художников. Если Маша видела в этих сюжетах шутку и полёт свободной фантазии, то консервативная Нинель вполне могла принять смелость за наглость, а юмор – за издевательство. Маша вдруг подумала: а если начальница возьмёт да и запретит монтаж баннеров? Возьмёт да и забракует всё, над чем Алёша трудился целый месяц?

Ничего подобного допустить было нельзя. Маша решила, что отстоит работу своего ученика, чего бы это ей ни стоило.

– Всё-таки Маяковского я бы убрала, – сказала Нинель после недолгого молчания.

Маша смотрела на директрису, и внутри у неё закипала злость. Ах ты старая колода, думала Маша, пытаясь скрыть раздражение. Ты ведь даже не представляешь себе, сколько труда парень вложил в эти работы.

– Я считаю, – произнесла Маша с нажимом, – Маяковского нужно оставить.

– Ну пожалуйста! – зашумели старшеклассники. – Пожалуйста, давайте оставим…

– Подписано же: «Готов тут же его спасти». – Девочка из 11-го «Б» класса присела на корточки перед картиной.

– Действительно, – пожала плечами Маша. – Совершенно безобидный рисунок.

Нинель взглянула на часы: до конца перемены оставалось минуты полторы.

– Добро, – сказала наконец директриса и торопливым жестом схватила синий ежедневник. – Шесть так шесть.

Потом обернулась к Маше.

– Имейте в виду, на праздник могут приехать гости из Министерства образования. Это ещё не точно, но… – Нинель снова посмотрела на часы и устало махнула рукой: – Монтируйте!

Директриса направилась к выходу. За ней последовала и Маша – на ходу она обернулась к кучке ребят, полукругом обступивших шесть белых подрамников; дети радостно что-то обсуждали. Маша встретилась глазами с Алёшей и мысленно поздравила ученика с его первой маленькой победой. Задним числом она отметила, что среди ребят, которые прибежали поглазеть на Алёшины работы, кажется, не было Данилы Красневского.

За три часа – а именно столько оставалось до праздника – новость об Алёшиных картинах быстро облетела всю школу. На переменах в актовый зал приходили учителя и ученики; туда заглянул даже охранник c первого этажа. Монтаж баннеров занял почти всё утро, но на последнее занятие им всё-таки пришлось вернуться в класс. Пятым уроком в расписании 11-го «А» стояла физика.

– Не буду тебя сегодня спрашивать, – сказал физик Алёше. – Почему-то я уверен, что домашнее задание ты не выполнил. Но задачу на механику попрошу решить вместе со всеми.

Природа наделила Анатолия Игоревича невзрачной внешностью. Его лицо было построено из мягких, текучих линий. К сорока годам у физика образовалось небольшое брюшко, но самой выдающейся частью тела у него была голова – продолговатая, непропорционально крупная, и потому ученики прозвали физика «яйцеголовый». У «яйцеголового» имелось всего два или три пиджака – поношенных, всегда плохо выглаженных – и одна коричневая шерстяная жилетка, которая сидела на нём совсем в облипку. В одной и той же одежде Анатолий Игоревич появлялся из года в год; подобное постоянство не добавляло солидности его облику. Однако предмет свой он подавал хорошо и дисциплину на уроках держал, хотя ни среди учащихся, ни среди учителей особым авторитетом не пользовался.

– Итак, дано. – Анатолий Игоревич подошёл к доске и взял мел. – Масса состава, летящего на Анну Каренину, – десять тысяч тонн. Машинист увидел Анну, когда расстояние от локомотива до точки, где она стояла, было равно двумстам метрам. Изначальная скорость состава… Коэффициент трения скольжения колодок… Коэффициент сцепления колеса с рельсом. Спрашивается: с какой силой тормозная колодка должна прижаться к колесу локомотива, чтобы поезд не сбил героиню? И второй вопрос: какие параметры в этом условии лишние?

По рядам класса пробежала волна веселья.

– А кто решать будет, Пушкин?

– А если Анна передумает? – выкрикнула с места Прудникова. – Передумает и убежит.

– А если я не хочу решать задачу, которую вы сочинили по мотивам девятовских рисунков? – раздался голос Красневского.

Все обернулись к говорящему. Данила сидел, откинувшись на спинку стула; руки он скрестил на груди. Тетрадь его была закрыта.

– Ну, во-первых, – сказал физик, – рисунки здесь ни при чём. Задача придумана по мотивам романа Льва Толстого. А во-вторых…

Он задумался на секунду и продолжил:

– А во-вторых, для тебя я готов посадить на рельсы любого другого персонажа. Скажем, на железнодорожных путях сидит кролик. Такой вариант тебя устроит?

– А давайте, – выкрикнул Козырев, – пусть на Данилиных рельсах сидит Девятов!

– Представляете, я даже не нашёлся, что им ответить! – вздохнул физик, описывая Маше сцену, участником которой ему довелось быть только что. – И вроде бы взрослые люди, и всё этак, знаете ли, в шутку, но шутка получилась какая-то… Жестокая.

– Это они могут, – ответила Маша.

– У меня есть приятель, – продолжал Анатолий Игоревич. – Он работает на киностудии, делает мультфильмы. Я перед всем классом сказал Девятову, что хочу познакомить его с настоящим режиссёром. Приятель мой как раз ищет художников для нового проекта. Как думаете, могла моя реплика спровоцировать у ребят зависть?

– Думаю, нет, – сказала Маша. – У Данилы и Алёши давняя неприязнь.

– И всё-таки зря я вот так, при всех, выделил одного, а остальных забыл… – сокрушался учитель.

Коллеги вошли в актовый зал.

– Смотрите, – продолжал физик, протягивая Маше какую-то книжку. – Вот, у Красневского изъял. Вернуть надо бы.

Это было карманное издание «Зелёной мили» Стивена Кинга.

– Хорошая штуковина, – кивнула Маша. – Читали?

– Вы о ком? – усмехнулся физик. – Если обо мне, то у меня нет времени даже на сон, не то что на книги. А вот ученики – да. Эти – читали прямо на уроке.

Школа с минуты на минуту ожидала начала Пушкинского праздника. Все места в актовом зале были заняты, и им с физиком пришлось встать недалеко от прохода. Вокруг стоял шум и гам. Цокая набойками, прошла Горячева, сообщая на ходу, что человек из министерства только что прибыл.

От входной двери к почётным местам на первом ряду двигались трое: Нинель Валентиновна, а за ней – невысокого роста мужчина в тёмном официальном костюме. Шествие замыкала крупная дама в пиджаке шоколадного цвета.

В зале наконец установилась тишина. После короткого приветственного слова директора школы к микрофонам вышли двое ведущих – Катя Бояринова и мальчик из 11-го «Б».

Бархатные портьеры занавеса разъехались.

Глава 7

Всё, что случилось потом, стало полной неожиданностью не только для Маши, но и для всех, кто находился в актовом зале по обе стороны сцены. Катя Бояринова начала произносить в микрофон приветственную фразу и вдруг замолкла на полуслове.

Паузу создала Нинель Валентиновна. Резким жестом она прервала речь ведущей. По первым рядам прокатилось тревожное оживление. Чиновник в тёмном костюме, сидевший на одном из почётных гостевых мест, что-то тихо говорил директрисе. Даже не говорил, поняла Маша. Выговаривал.

Нинель слушала его, наклонив голову.

Зал загудел, заволновался. С первых рядов послышались реплики, из которых Маша разобрала только «политический подтекст», «глумление над памятью» и «пляску на костях». Полная дама в пиджаке произнесла с придыханием: «Мемориальное мероприятие!» – и тяжело поднялась с кресла, опираясь обеими руками о подлокотники.

Комиссия двигалась к выходу в абсолютной тишине. У всех троих были каменные лица. Когда Нинель поравнялась с местом, где стояла Маша, взгляд начальницы скользнул по лицу учительницы.

– Через полчаса жду у себя в кабинете, – проговорила она сквозь зубы.

Пушкинский вечер завершился, так и не начавшись. На сцену вышла Горячева. Потеснив ведущих, она сообщила, что праздник отменяется.

Микрофон загудел. Зрители недоумённо поднимались со своих мест. Со всех сторон Маша слышала недовольные возгласы, перед её глазами мелькали лица и спины. Кто-то толкнул её в плечо и извинился, ещё кто-то взял за рукав и шёпотом сообщил: «Это скандал». Со сцены, неловко взмахивая руками, по боковой лестнице спускалась Катя Бояринова. Сквозь шум донёсся тревожный Катин голос: «Это из-за меня? Я что-то не так объявила?»

– Учителям забрать свои классы! – Анна Сергеевна говорила уже без микрофона. – Не покидать здание школы!

Физик потёр шею под воротничком.

– Что за бред… – сказал он тихо. – Товарищ из министерства забраковал праздник? Лет тридцать назад я бы понял, конечно. Но сейчас… Мы в каком веке живём?

– Анатолий Игоревич, – раздался голос Горячевой, – полагаете, комиссия забыла спросить ваше мнение?

Её верхнее веко, красиво подведённое широкой чёрной линией, заметно дёргалось.

– А что я такого сказал… – Физик сник и направился к выходу.

– Надеюсь, вы поняли, что сейчас произошло, – обратилась Горячева к Маше. – Это вы во всём виноваты.

Маша нахмурилась.

– Поясните.

Анна Сергеевна сделала изумлённое лицо.

– Вы протащили на сцену эти кошмарные рисунки. – Она указала на сцену. – Как можно было допустить такую безвкусицу, мерзкий китч?

– Вы серьёзно? – У Маши похолодели пальцы. – Рисунки видело полшколы, их утвердила директор!

– Директор в ужасе! – припечатала Горячева. – Нинель Валентиновна сообщила комиссии, что не давала разрешения на это безобразие. Она не успела проверить вашу работу и увидела эти жуткие картины, только когда их выставили на сцену.

– Как это не успела? – выкрикнула Маша. – Директор лично одобрила работу Девятова!

– По-вашему, директор лжёт?

Маша не успела ничего возразить: в её руках вздрогнула телефонная трубка, пришло сообщение – писала Алла, просила перезвонить как можно скорее. Маша извинилась и вышла в коридор. Снаружи в холле отдельными кучками толпились учащиеся. Ребята из 11-го «А», в том числе и Алёша, всё ещё оставались в зале.

Теперь любой сигнал из Петербурга Маша принимала с внутренней дрожью, но в этот раз ничего страшного не произошло. Алла хотела поговорить всего лишь по поводу мебели. В Москве обнаружился покупатель, который требовал срочно, в течение двух дней, отправить ему по грузоперевозке комод и столик. Упускать такую возможность было нельзя.

На решение семейных проблем у Маши ушло минут десять, и за этот промежуток в актовом зале кое-что случилось, причём Анна Сергеевна тоже оказалась в стороне от беседы одиннадцатиклассников: она в это время стояла у двери и давала кому-то распоряжения. О случившемся Маша узнает гораздо позже – ей всё расскажет Катя Бояринова четыре недели спустя.

Как только число присутствующих в зале заметно поредело, к Алёше, стоявшему возле сцены, подошла компания из нескольких человек, среди них – Красневский и Козырев.

– Ты бы хоть сначала рисовать научился, – сказал Алёше Красневский. – Накарябал какое-то дерьмо.

Пиджак у Данилы был расстёгнут, большие пальцы засунуты за край ремня.

– Да ладно, человек просто спешил. – Козырев толкнул Алёшу локтем. – Наверное, сел и накалякал за вечер – да, Девятов?

– Нарисовано плохо, я сразу сказала. – Прудникова тормошила Катю за плечо. – Кать, я права?

– Не знаю… – неуверенно ответила Бояринова. – Я не искусствовед.

Алёшин взгляд перебегал с одного лица на другое.

– А час назад вы что говорили? – выкрикнул он наконец. – Всего лишь час назад?!

– Ничего мы не говорили! – Козырев засмеялся. – Это Разумихин тебя нахваливал.

– А что сразу я? – Павлик топтался возле лесенки, ведущей за кулису.

Алёша сделал несколько шагов вдоль сцены и обратно, руки у него тряслись.

– Вот так вот, да? – выкрикнул он. – Сперва одно говорите, потом другое?

Он смотрел в глаза ребятам, всем по очереди – Прудниковой, Павлику, Кате. Катя нахмурилась и отвернулась.

– Тогда мне плевать на вас, придурки. – Девятов круто развернулся. – Слышите? Мне плевать на вас!

Красневский усмехнулся. Анна Сергеевна, наблюдавшая за своими учениками краем глаза, крикнула им для порядка «не расходиться!» и снова вернулась к разговору с завхозом.

– Вы – двуличные! Вы… Вы мёртвые! Вы зомби, понятно вам?

Алёша задохнулся, умолк на полуслове и сунул руку в карман – за ингалятором.

– Кто тут мёртвый-то? – Козырев подошёл к Девятову и легонько толкнул его в грудь. – Сам еле дышит, а всё туда же.

– Мне учитель сказал, что это хорошая работа, понятно? Мой учитель – признанный мастер. Мне важно только его мнение, ясно вам?

– Вот это да! – сказал Красневский, приближаясь к Алёше ещё на шаг. – Чтоб рисовать дерьмо, ещё и учиться нужно? И как зовут твоего учителя?

– Кайгородов. Ты-то небось и не слышал ни разу?

– Кто-о? – Изогнутые брови Красневского поползли вверх. – Этот грязный старый алкаш с серьгой в ухе? Да он же пидор!

– Сам ты… – Алёша в один прыжок оказался рядом с Красневским и схватил его за воротник. – Сволочь!

– Ребята, не надо! – засуетилась Прудникова. – Горячева увидит!

– Так вот оно что… – Красневский выплёвывал в лицо Алёше слова. – Два голубка, старый и молодой. А я-то всё думаю… Что с тобой не так?..

Он дважды пытался освободиться от Алёшиных рук, и на второй раз ему это удалось: Алёша отлетел в угол рядом с кулисой и не грохнулся на пол только благодаря стоявшему там Павлику.

– Прекратить немедленно! – Горячева бежала к своим выпускникам вдоль прохода между рядами стульев. – А ну быстро в класс! Красневский, Девятов, дневники мне на стол! Разумихин, и ты тоже!

Маша столкнулась с ними в дверях – Горячева выводила ребят из актового зала, крепко держа их за рукава пиджаков: справа шёл Красневский в расстёгнутой рубашке с оторванной верхней пуговицей, слева – Алёша, бледный, с мокрыми волосами, прилипшими ко лбу.

– Что случилось? – спросила Маша у Бояриновой, догнав её в вестибюле.

– Всё нормально, Мария Александровна, – сказала Катя. Голос её звучал не очень-то уверенно. – Ребята поспорили немножко.