Текст книги "Назови меня по имени"

Глава 3

Они не виделись с Марком ни на этих выходных, ни на следующих.

За пять лет Машиного королёвского бытования Марк много раз добирался до Машиного маленького города, хотя последнее время всё чаще случались дни, когда он обещал приехать, но не приезжал. Ведь кроме Маши у Марка был Хомяк – и ребёнка могли привезти отцу неожиданно, без предупреждения.

В такие дни Маша, чтобы не показывать Петьке свою досаду, парковала «тойоту» возле железнодорожной платформы Болшево и воображала, будто встречает электричку Марка. Вдоволь насмотревшись на пассажиров, поодиночке и группами выходящих из вагонов, и проводив их взглядом до выхода со станции, она возвращалась к машине, отъезжала куда-нибудь подальше от мест, где мог гулять Петька, и попросту бродила по городу.

«Вот это, Марк, самый длинный дом в Королёве. Огромное панно “Покорителям космоса”. А вот ещё одно панно, человек со сферой в руках – видишь, смальта и глазурь. Правда, собственник дома врезал в стену дверь и устроил здесь магазин, и потому часть мозаики не сохранилась. А вот здесь находится наше с Петькой любимое кафе. А если добраться до Костино, можно побродить по старинной разрушенной и кое-как восстановленной усадьбе. В одном из строений этой усадьбы, в зелёном деревянном домике, после революции несколько месяцев жил Ленин – и с тех пор в мемориальной избушке с красной башенкой над входом работает краеведческий музей».

Там же, в Костинском парке, стояла церковь с голубыми куполами (новодел), а рядом с ней – пруд с плакучими ивами на берегу. В пруду жили утки, сизые с пёстрыми крыльями, и кряквы с шеями цвета изумруда. А ещё оранжевые огари, красавцы с белыми головами. «Куда улетают утки зимой?»

Куда улетают утки – и откуда в маленьком подмосковном пруду берутся водоплавающие черепахи? Это была вовсе не шутка; в позапрошлом году в начале мая Маша с удивлением обнаружила на берегу водоёма двух черепах с красными полосками на шеях. В ту же субботу она притащила на берег Петьку – убедиться, что ей не померещилось. Тогда они с Петькой не видели в пруду никого, кроме уток, но упрямый Петька через несколько дней в одиночку пошёл на то же самое место и убедился: черепахи в пруду действительно водились. Наверняка их просто сюда выбросили, мало ли на свете безответственных людей. Зимой по всем законам природы животные должны были погибнуть – но следующей весной на бетонных ступенях пруда Петька снова нашёл неуклюжую, сонную черепашку. Она грелась на солнце, блаженно прикрыв тёмные чешуйчатые веки. Петьке даже удалось потрогать её панцирь: он был гладкий и тёплый от солнечных лучей. Маша рассказывала Марку про чудо природы, но тот только отмахивался – видимо, считая Машины рассказы выдумкой. Марку не нравился Королёв, даже такой, в котором живут самые отважные в мире черепахи.

А прошлым летом Маша почти уже поверила, что они с Марком стали друг для друга окончательно близкими. Тогда их соединило несчастье. Тяжело заболел маленький Хомяк.

Во время планового обследования у Хомяка в правом лёгком врачи обнаружили «дополнительное образование». Специалисты говорили, что опухоль доброкачественная, но операция требовалась немедленно.

Кроме болезни Хомяка, Маша мало что помнила из событий первых двух месяцев прошлого лета. Вспоминались размытые вечерние окна разных оттенков жёлтого цвета и идущий по касательной луч фонаря. Крона какого-то хилого дерева во дворе больницы. Незнакомые люди возле дверей серого больничного корпуса.

В летние месяцы у Маши обычно было довольно много свободного времени. Петька отдыхал в Петербурге, ученики разъезжались по дачам. Ресурс, который Маша в себе обнаружила прошлым летом, казался неисчерпаемым. Для Марка и Хомяка она готова была стать всем: водителем, сиделкой, секретаршей, работником службы доставки. Иногда Марк поручал ей съездить в библиотеку и порыться в каталоге, а случалось и так, что Маша ночами проверяла какую-нибудь статью на антиплагиат. Однажды, когда у Марка в больнице сломался ноутбук, ей пришлось ехать в пункт срочной компьютерной помощи и под телефонную диктовку печатать рецензию на ВАКовскую статью. Всё это были мелочи. Маша могла бы взять на себя гораздо больше.

Прошлым летом Маша часто вспоминала Ираиду Михайловну и её слова о том, что «люди всё видят». И ведь наверняка «люди», то есть врачи, медсёстры и матери больных детей, соседей по палате, – действительно «всё видели», они даже могли докладывать жене Марка о том, что её мужу помогает какая-то посторонняя женщина. Но Маша раз и навсегда решила для себя, что ситуация сложилась исключительная, и она никак не может остаться в стороне, а потому будет помогать – кем бы её ни считали и какие бы гадости ни говорили за её спиной.

В первые недели больничной истории бывшая жена Марка редко появлялась в стенах лечебного учреждения: она предвидела дальнейшие сложности и зарабатывала на лечение сына, которое, конечно, не заканчивалось одной операцией. Да и сам Марк в то непростое время тоже хватался за любой заработок: рецензировал статьи и трудился над двумя диссертациями, за которые ему уже выплатили аванс. Плюс еженедельная колонка на портале «Столица».

Он очень похудел, ходил бледный, под глазами образовались мешки.

– Не могу больше здесь находиться, – шептал Марк в телефонную трубку овальным, деформированным голосом. – Я малодушный человек. Третий день подряд в детском отделении я не выдержу. Самое страшное место, где я бывал в своей жизни. Что мне делать, Мышь? Я схожу с ума.

Его до дрожи пугали маленькие прооперированные тельца, измученные матери, сидящие возле кроваток в исподнем. Кормление из ложечки. Горшки. Детский плач.

Бывало, он возвращался домой и ночевал в своей комнате в Колпачном переулке. Хомяк плакал, когда отец собирался уходить. Марк затыкал уши и сбегал. Бесполезно: в Колпачном Марку тоже не спалось. Когда наконец освободилась его жена Лена и стала приезжать в отделение на ночь, Марк брал такси и приезжал в Королёв. Рядом с Машей он чувствовал себя немного спокойнее.

Иногда Маше удавалось самой посидеть с Хомяком несколько часов, не опасаясь при этом столкнуться с его матерью. Хомяк улыбался Маше обветренным, опухшим ртом. После операции из его маленького тела торчала пластиковая трубка, по которой оттекала какая-то мутная жидкость; потом эту трубку вынули, но Маша всё равно боялась прикоснуться к малышу, чтобы случайно не сделать ему больно. Когда Марк выходил подышать воздухом, Маша веселила Хомяка, как умела. Читала ему книжки с картинками, занималась с ним пальчиковой гимнастикой – играла в «уточек». Эта игра очаровала малыша – возможно, до ребёнка впервые дошло, что он может развлекать себя самостоятельно. Диалог «уточек» мог длиться десять минут и дольше, и такое удержание внимания у трёхлетнего ребёнка Маша считала серьёзным педагогическим достижением.

Врачи и прочий больничный персонал звали Хомяка так, как было написано у него в документах, – Георгием, Герой, Гошей, а одна медсестра именовала его Юрочкой, чем доводила Марка до белого каления. Хомяк не отзывался на незнакомые имена и доводил в отделении всех, от соседей по палате до врачей-дежурантов. Он разделил людей на своих и чужих и к чужим был беспощаден. В ход шло всё: от пинков до плевков, а лечащего врача Хомяк просто-напросто укусил.

В свои три года Хомяк не делал ни малейшей попытки освоить человеческую речь. Но природа наделила его хитростью, изобретательностью и умением чувствовать момент.

Однажды он удрал из отделения. Прежде чем сбежать, Хомяк затаился и целое утро был паинькой: съел завтрак, сам попросился на горшок.

– Я физически не способен находиться весь день в палате! – кричал Марк в ответ на выговор, полученный от старшей медсестры. – Могу я выйти, хотя бы в сортир?

Хомяк прибился к чьим-то чужим родителям и выскользнул в коридор. Вместе с теми же людьми он забрался в лифт и вышел на первом этаже. Ему удалось проскочить мимо охраны. Расчёт был тот же: сделать вид, что он выходит вместе со взрослыми, которые, не зная друг друга, полагали, что ребёнок едет в лифте с родителями.

В больничном дворе Хомяк задержался, чтобы поиграть с малышами, которых выгуливали тревожные матери, беседующие об одном и том же и каждая о своём. Ему очень понравился маленький зелёный динозаврик из киндер-сюрприза, которым играл какой-то другой ребёнок. Хомяк зажал динозаврика в кулаке и припустил по аллее. Ребёнок, у которого отобрали игрушку, заплакал.

Так Хомяка изловили и, пропустив через фильтр больничной администрации, водворили на прежнее место. Возвращение сопровождалось ликованием отца и фальшивым причитанием медсестёр.

Врачи не ошиблись: опухоль оказалась хотя и крупной, но доброкачественной. Послеоперационный период, со слов врачей, протекал удовлетворительно. Теперь возле ребёнка дежурила Лена, а Маше оставалось только сидеть в машине, припаркованной возле больницы, и ждать команды Марка, которая могла быть любой: например, съездить в супермаркет, привезти для Лены минеральной воды, оставить покупку в приёмном покое и быстро убежать, чтобы Лена не заметила её прихода.

Иногда Марк в присутствии Маши держался напряжённо. Его раздражал любой резкий звук, любое неуклюжее слово.

– Тебя всё достало, да? Поэтому у тебя такой кислый вид? Достало? Ну, говори честно!

Переубедить его было невозможно.

– Я всё про тебя понял. Я тоже тебе надоел, грязный, старый. Помощница хренова! Лицемерка. Тебя задолбала моя нищета и мой больной ребёнок! Так? А ну катись отсюда… Питерская барышня, принцесса, твою мать! Чтоб духу твоего здесь не было, поняла?

– Дурак.

– Пошла вон.

– Сам пошёл вон.

– Пошла вон, я сказал!

– Сам пошёл.

Они стояли в коридоре и препирались, а вокруг ходили люди в халатах, белых и махровых, а некоторые в ситцевых. Проезжали дети на колясках, с возничими за спиной, боевые колесницы больничного войска.

– Ты кусучая мышь.

– Я очень кусучая мышь.

– Ты придёшь завтра?

– Приду.

– Мышь, я завтра уезжаю отсюда по делам. С ребёнком будет сидеть Лена. Ты раньше семи вечера не приходи, ладно?..

К концу августа Хомяк уже встал на ноги; из больницы его забирала Лена. Жена Марка смогла наконец взять отпуск, и теперь она всё время посвящала больному сыну. По какой-то причине Лена почти полностью устранила Марка из своей жизни и из жизни ребёнка; возможно, причиной была очередная ссора. После двухнедельной хандры Марк смирился со своим положением и наконец-то вернулся к своему нормальному расписанию: к чтению, сну до полудня и работе над текстами для портала «Столица».

Последнюю неделю августа Маша помнила очень отчётливо: это были самые светлые дни минувшего года. Тогда ей казалось, что до их воссоединения с Марком осталось каких-то полшага.

…В один из таких дней Марк ждал Машу на аллее, ведущей к центральному входу в парк Коломенское. Он тоже был свободен: материал для колонки уже не висел над ним дамокловым мечом.

– Какой сегодня день недели? – спросил он.

– Четверг.

– Удивительно. А воздух пахнет так, как будто нынче суббота.

Горячая рука Марка лежала на Машином бедре – и Маша удивлялась, куда делось её вечное смущение. Нельзя обниматься на людях, говорила бабушка Нина Александровна. А тут никто не спрашивал, можно или нельзя, – Машу просто взяли и повели по парку, будто так и надо.

Сверху, на ветках, и внизу, на земле, – везде, за поворотом на аллею или возле спуска к воде, – царствовали яблоки, мягкие, желтоватые, с красными бочками, или жёсткие, зелёные, гремящие. Они падали в траву, мокрую от росы.

Обувь быстро промокла, и тогда Марк постелил на землю свою огромную куртку. Маша растянулась на ней – животом вверх, так, как валятся наземь яблоки, – и Марк устроился рядом. Сквозь арки сухих травинок и тусклых осенних цветов два человека смотрели на небо. Мокрые кеды стояли рядом и сушились. Солнце припекало, в траве гремели кузнечики. Травинки щекотали лица, над цветочными чашечками летали насекомые. Одна стрекоза уселась на колокольчик. Маша двинула пальцем – цветок покачнулся; стрекоза нервно дёрнулась и смылась.

Речь Марка окутывала всё вокруг – речь, закипающая на поворотах, с лёгкой и редкой картавинкой. Обычное «р» он произносил правильно, а мягкое – укатывалось куда-то глубоко за язык и глохло, ударяясь о невидимый камешек.

– …я целых два раза в жизни учился говорить. Второй раз – в пятнадцать лет. Честное слово. Никому никогда не рассказывал, потому что стыдно было. Ти Эс Элиот, например, тоже учился английскому акценту, когда перебрался в Европу. Слышала это монотонное подвывание, на одной высокой ноте со слегка поджатой гортанью? Так вот я несколько лет подряд, ей-богу, калёным железом… Не веришь? Вот мышь ты вредная. Это сейчас я уже на такие подвиги не способен. Но тогда… Я пообещал себе стать настоящим москвичом. Да и сил было немерено.

Маша брала с земли яблоко, натирала о рукав куртки его матовый бок, и тот становился блестящим.

– Как думаешь, они чистые? – спрашивала Маша.

– Конечно, грязные, – отвечал Марк.

– А что там живёт, в этой грязи? Дизентерия? Холера? Чума?

– Радий, кобальт, угольная пыль.

– Обожаю.

Она тянула в рот кислое яблоко, а на языке чувствовала вкус вина и мёда. Хорошо бы набрать этих яблок и весь сентябрь грызть их у себя в Королёве, лениво думала она. Или сварить с сахаром – бабушка Нина Александровна варила чудесное яблочное варенье, надо бы поддержать семейную традицию.

– Не лопнешь?

– Не лопну.

Она катала яблоко Марку по лицу: кривобокий плод проделывал долгий путь от одной впадины на виске до другой такой же впадины через широкий, с неглубокими морщинами, лоб. По скуле яблоко попадало на переносицу, а через горбинку носа, как корабль, переплывало на левую бровь. Делало несколько медленных кругов вокруг левого глаза, спускалось по щеке, покрытой серой щетиной, к подбородку и, нырнув в ямку под нижней губой, останавливалось. Марк хватал яблоко зубами и поворачивался к Маше, тихонько рыча, изображая зверя, поймавшего добычу. Маша хохотала. Марк выплёвывал яблоко в траву.

– Только не корми меня ими, пожалуйста. Эстетически они мне нравятся. Мадонна с яблоком, например. Лукас Кранах Старший. Рене Магритт. Но сами по себе… Расскажу. Мы жили в яблочном краю. У нас там такие плоды вырастали… Размером с твою голову! Шучу, конечно. Поменьше. Но совсем чуть-чуть. Ты никогда не пробовала ничего подобного, даже с вашим профессорским усиленным пайком. Фрукты небывалой красоты, с тонкой кожурой – она лопалась, и брызгал сок, стоило только зубы вонзить. И что делал мой дедушка? Он брал меня на прогулку в парк – в том в парке был фонтан в стиле конструктивизм, а вокруг росли платаны и кипарисы – волнообразные, как у Ван Гога. Огромный розарий вокруг Дома пионеров – клумбы с горбатыми розами. Так вот. Дедушка брал яблоко – оно было мне и обедом, и полдником, если мы забредали слишком далеко по дедушкиным делам. Яблоко дед окатывал кипятком, так он боролся с микробами. Потом прятал его в полиэтиленовый пакет – он тоже чем-то пах, тем, что в нём лежало до яблока, – и полдня дед носил за пазухой яблоко в пакете. К концу прогулки от яблока оставалось… Ну, ты представляешь себе. И эту кашу я обязан был съесть. Скандалить на улице считалось неприличным, я никогда не скандалил, так меня приучили, – просто покорно зажимал нос и глотал. В детстве так принято: открой рот и глотай. И мне кажется, моя дорогая, я выплёвываю до сих пор эту память, эти яблоки, а вместе с ней родную провинциальную речь, послушание, смирение… Ты не устала от моей болтовни? Теперь твоя очередь рассказывать. Ну же. Я обещаю тебе молчать как рыба.

Маша не умела хорошо говорить и не знала, как сделать рассказ интересным. Про что ей рассказывать, – про Петьку, что ли? Или про черепах в королёвском пруду, в которых Марк как не верил, так и не верит?

И Марк, не добившись от неё ничего, начинал какую-нибудь новую историю.

Раньше, например, она не имела понятия, почему парк Чаир из старого романса носит такое название. Именно от Марка она узнала, что чаирами называли древние крымские садовые комплексы, которые устраивали в долинах горных ручьёв. Но в восьмидесятых годах такие сады ещё существовали в Крыму и не только там – например, неподалёку от городка, где прошло детство Марка. Маша никогда в жизни не видела ничего подобного, поэтому ей приходилось верить. Может быть, Марк всё выдумывал или приукрашивал – но для Маши это уже не имело никакого значения.

Он описывал, как по периметру комплекса возвышались монументальные платаны – с гладкими стволами, белыми изнутри. Как шелестели ветками серебристые тополя и эскулусы, усеянные по весне молочно-розовыми свечками – словно новогодние ёлки. Крупные деревья удерживали ветер и создавали защиту для нежных культур, которые прятались в глубине сада. Например, там росла алыча, похожая на растрёпанный веник, – вся облепленная жёлтыми кругляшами.

– Никогда не видела, как растёт алыча? Облепиху видела? Представь себе гигантскую облепиху, только пусть у неё будут листья чуть подлиннее и ягоды покрупнее. Покруглее.

Турецкие яблони синапы с продолговатыми плодами, вытянутыми, как головы инопланетян. И виноград – Марк говорил, что московская сирень по весне напоминает ему зелёный горох виноградной завязи.

– Коломенский парк отличается от чаира так же, как…

– Как Марк Лакиди отличается от Ахилла.

Мать Марка работала продавцом в магазине, отец тоже имел среднее образование.

– Когда мы ещё жили в этом городке… Я был настоящий криминальный тип, ты бы даже и не посмотрела в мою сторону. Точно тебе говорю. Нас было трое, я и два моих лучших товарища: Сёма по кличке Бикицер и Лёша Джага. Нам было лет по тринадцать, мы курили и носили полосатые брюки. Почему полосатые? А чёрт их знает, считалось модным – мы и носили. У Джаги в пивном ларьке работала тётка, алкашка, но не запойная. Она понимала, что мальчикам необходим алкоголь, ну и толкала Джаге пиво из-под полы. Недёшево, но Джага всегда был при деньгах. Позже я понял, где он их доставал. Он уже тогда умел жить, этот Джага – хотя в восемнадцать всё-таки попался и сел за мошенничество. А в юности он продавал старые бабкины шмотки. Ложечки с царскими гербами, прозрачные кофейные чашечки с позолотой и прочий антиквариат. Похоже, Джагины предки сбежали сюда после революции и сохранили своё добро, несмотря на всё, что творилось тогда в Крыму. Вот на эти-то средства мы с пацанами и бухали.

Марк уехал из своего маленького городка в начале восьмидесятых. Городок к тому времени совсем пришёл в полное запустение.

Родители Марка сгрузили вещи в фургон, нанятый за бешеные деньги, и перебрались в Одессу, поближе к родственникам. Несколько лет они снимали там квартиру, а после переехали в Ильичёвск, где освободилась дедовская двухкомнатная. Но к тому времени Марк уже укатил в Москву.

Воспоминания о выселении и мытарствах, связанных с переездом, были самыми грустными рассказами, которые Маша когда-либо слышала от Марка. Городок его почти пропал. Квартал, где жили родители Марка, сровняли с землёй, а правительственный дачный посёлок, который должны были возвести неподалёку, никогда и не был построен. Заложили фундаменты, завезли целые вагоны песка и щебня, но, как это часто происходило в стране, власть переменилась. Строительство заморозилось на неопределённый срок. На месте улиц и переулков, маленьких двориков, жители которых знали всех своих соседей по именам, на месте Дома пионеров, окружённого горбатыми розовыми кустами, на месте фонтана в стиле конструктивизм – остались развалины и пустырь, заросший осотом и полынью. Остались пустые кирпичные коробки без крыш, где водители, проезжавшие мимо по трассе, справляли малую нужду. Что случилось с садом Чаир, Марк не знал. Наверное, он тоже стал бесплодной землёй, местом, которого нет.

Глава 4

Три недели, от Старого Нового года до начала февраля, пролетели словно один день.

Работы было много: девочка, которую Маша готовила к экзаменам, жила в Королёве, один мальчик – в Мытищах, ещё один – в Москве, на проспекте Мира. С Алёшей они обговорили плавающий график; к нему она приезжала теперь по средам и иногда по пятницам. Петька подцепил насморк и пять дней подряд просидел дома перед телевизором. Потом простудилась сама Маша; так сорвалась ещё одна долгожданная встреча с Марком. Марк, как и прежде, писал вечерние сообщения, а несколько раз Маша подолгу болтала с ним глубокой ночью. Вернее, Марк говорил, а Маша слушала и засыпала под звуки его голоса.

В субботу случилось два неожиданных звонка от инспектора Рыбкина. Первый она отбила, услышав знакомый голос. Когда раздался второй, Маша долго и удивлённо смотрела на экран телефона, но так и не сняла трубку.

Несколько раз в эфире появлялась Алька. Она сообщала важные новости о здоровье Ираиды Михайловны. Врачи назначили матери несколько курсов химиотерапии. Ни на что, кроме слабости, Ираида Михайловна пока что не жаловалась, но Алька сказала, что в любой момент может пойти отрицательная динамика, и нужно быть готовыми ко всему.

Сестра обмолвилась о деньгах. Траты на лекарства и уход, судя по всему, предстояли немалые. Маша почувствовала стыд и вину, когда узнала наконец, какую сумму сестра заплатила за мамино лечение в течение всех прошлых лет.

– Малыш, как ты смотришь на то, чтобы продать мебель? – спросила Алька.

– Какую мебель?

– Дачную. – Алька зашуршала какими-то бумагами. – Я тут выяснила… За один дедушкин комод можно выручить сто пятьдесят тыщ. Если с аукционом, может, даже больше. А за столик, тот, что с коваными ножками, помнишь, на втором этаже стоял, дадут от восьмидесяти до ста двадцати.

– Это же не наша мебель, – сказала Маша. – Давай спросим у папы.

– Отец переписал дом на нас, – настаивала Алька. – А значит, всё, что в нём, – тоже наше. Ну как, согласна? Если да, я завтра же займусь.

Маша сказала «да», но всё-таки решила посоветоваться с отцом.

– Это ваше имущество, – подтвердил папа. – Я могу найти врачей. Если понадобится, помогу выбрать хороший хоспис… Надеюсь, до этого не дойдёт. А вот денег у меня нет совсем. Всё, что было, я оставил вам.

Маша положила трубку с тяжёлым сердцем. Бедный папа, подумала она. Он действительно отдал всё, что имел: большую часть оставил дочерям, а остальное пустил на проекты, посвящённые памяти прадеда. Папа был настоящим отцом Горио.

Ирка, к которой Маша заехала по пути из школы на чашку кофе, посочувствовала подруге.

– Ну что ж, – сказала она. – Все мы смертны. Матушка твоя прожила достойную жизнь. А если когда-нибудь к тебе отойдёт хотя бы её квартира, ты ещё и в выигрыше остаёшься. Нет, ну а что? Что ты смотришь на меня, как на врага народа? Она вытянула из тебя немало сил и нервов. Пусть хоть что-то хорошее от неё останется.

Алькину идею насчёт продажи дачных вещей Ирка тоже одобрила.

– Антикварную мебель лучше продавать в Москве, – авторитетно заявила она. – Двойная выгода!

– Да брось, кому нужно это старьё? – Маша недоверчиво качала головой. – Сейчас продадим за бесценок, а потом я ещё и жалеть буду.

– Так не за бесценок же! – уверяла Ирка. – У меня знакомый есть, он как раз интересуется такими вещами. Хочешь, номерок дам?

Маша под Иркиным нажимом позвонила антиквару, старому армянину, который владел несколькими магазинами, торгующими старыми вещами.

– Кризис в стране, торговля встала, никаких гарантий я не даю, – ответил армянин. – Но фотографии пришлите.

Получив фото комода и столика, антиквар за небольшой процент со сделки согласился помочь в вопросах продажи.

Ираида Михайловна была теперь всегда на связи; она появлялась раз в два-три дня.

– Я перезвоню, – отвечала Маша. – У меня ученик.

– Какие могут быть ученики в восемь вечера? – обижалась Ираида Михайловна. – Просто не хочешь разговаривать. У тебя никогда нет времени на мать.

Московский ритм жизни был недоступен пониманию Ираиды Михайловны.

Алёша больше ни разу не заговаривал с Машей о своих чувствах.

В школе он то и дело мелькал перед Машиными глазами на переменах; учительнице казалось, что её случайные пересечения с Алёшей происходит чаще, чем с другими одиннадцатиклассниками. Она понимала, что теперь в некотором смысле несёт ответственность за этого мальчика – перед самой собой. Кроме Девятова у неё были и другие надомники; очень многих ребят она готовила к выпускным экзаменам. Но с теми детьми Маша не ощущала никакой дополнительной связи. А здесь – такая связь имелась. Теперь этот ученик значил для неё больше, чем все остальные.

За три недели наблюдения за учеником Маша решила, что Алёшины чувства неглубоки. Этот вывод наконец её успокоил. Своим поведением Алёша давал понять, что не устроит учительнице ни повторных бесед на скользкие темы, ни истерик. Он вёл себя, как ведут обычные дети, вежливо и слегка отстранённо.

В коллектив он влился спокойно, если не считать противостояния с Красневским. На уроках русского и литературы Алёша сидел с Катей Бояриновой, а один раз Маша видела, как они вместе идут в библиотеку. Где в это время болтался Катин бойфренд, Маша могла догадаться без особого труда: конечно же, покуривал на задворках школы, вместе с Козыревым и компанией. Может быть, на самом деле Данила вовсе не курил – Маша ни разу не видела Данилу с сигаретой. Зато он постоянно вертелся рядом с самыми отвязными парнями. Маша невольно улыбнулась, глядя вслед Кате и Алёше, и мысленно пожелала им удачи.

Несмотря на то что Алёшина внешность ничем не была примечательна, молодой человек был умён и обаятелен, и главное – он не скрывал от собеседника свои искренность и неравнодушие. Другие девочки из обоих выпускных классов тоже поглядывали на Алёшу с интересом. Маше хорошо запомнилась сценка, которая произошла в школьной столовой.

Ученицы из 11-го «А» сидели совсем близко от стола, за которым обедали учителя. Девушки поправляли макияж и пудрились. Кажется, они только делали вид, что ели: порции стояли на столах нетронутые, картошка считалась высокоуглеводным продуктом, а котлеты ученицы слегка поковыряли с самых краешков и оставили остывать на тарелках. Старшеклассницы в основном налегали на салат из капусты. Спорили, сколько калорий содержится в салатной заправке и сколько получится энергии, если перевести энное число калорий в килоджоули.

– А вот парни, интересно, считают, сколько чего съели? – спросила Катя.

– Не считают, – со знанием дела ответила Алёна Прудникова. – Парни даже анаболики специально едят. Чтоб кубики на животе нарастали.

Ещё одна девочка, светленькая и вертлявая, подпрыгнула на стуле.

– А я знаю, кто из ребят считает каждый килоджоуль. – Она хихикнула.

Катя и Алёна повернулись к собеседнице.

– Девятов! – тараторила светленькая. – Я видела: он ест капусту или рис, а вот рыбу, например, вилочкой отодвигает, с таким видом, знаете…

Девушка не заметила, что за спиной у неё как раз в этот момент проходил Алёша. Молодой человек держал в руках поднос, на котором стояли точно такие же салат и компот. Алёша на секунду остановился, потом обошёл стол и занял свободное место напротив Кати.

– Точно говорит, – кивнул он блондинке. – Я могу, как верблюд в пустыне, не есть три дня подряд. Или питаться одним только рисом.

– Потолстеть боишься? – подколола Прудникова.

Алёша пожал плечами и отломил кусочек хлеба.

– Нет, просто на рыбу у меня аллергия. Но вообще, считается, лучше выходить замуж за аллергика.

Кто-то из девочек хихикнул, улыбнулся и Алёша.

– Я серьёзно, – продолжал молодой человек. – Аллергик не пьёт, печень бережёт – это раз. Не курит – два. И третье: он ест только самую простую пищу. Одни сплошные выгоды…

Подслушивать дальше было глупо. Маша встала из-за учительского стола и поспешила убрать за собой грязную посуду. Проходя мимо весёлой группы одиннадцатиклассников, она заметила, как к девочкам подошёл Красневский. Катя поднялась ему навстречу, подхватив за ремень свою сумку с розовыми нашивками. Чем закончился разговор учеников, Маша не знала. Она отметила только, как Красневский с завидным упорством уводил Катю подальше от компании, центром которой внезапно сделался Алёша.

Круг общения Кати Бояриновой, по непонятной для Маши причине, был весьма ограничен: из всего класса девушка дружила только с Алёной Прудниковой – модницей и выскочкой – и с Красневским. Маше иногда казалось, что оба Катиных друга – и Алёна, и Данила – выбрали её сами, не спросив, нуждается ли Катя в их обществе. Девушку позвали, поманили – и она великодушно сделала шаг навстречу. Оба её визави, каждый по-своему, гордились своим положением возле первой красавицы класса, но одновременно, кажется, ещё и управляли ею.

Катя, в отличие от других девушек-выпускниц, по мере взросления не становилась ни раскованнее, ни общительнее. В табеле за десятый класс у Кати были почти одни пятёрки – за исключением нескольких четвёрок по точным предметам, но, будучи сильной ученицей, на уроках она почему-то предпочитала отмалчиваться. Маше казалось странным, что одарённая девушка с яркой внешностью добровольно выбрала роль невидимки, которая постоянно скрывается в тени своего яркого бойфренда. Уж не давит ли на неё Красневский, спрашивала себя Маша и не находила ответа.

После того случая в столовой Маша убедилась: пожалуй, Данила оказывал на Катю весьма сильное влияние. Бояринова даже оставила недопитым свой компот – внезапно отодвинула стакан, из которого только что пила, и пошла за своим парнем, словно привязанная к нему какой-то невидимой верёвкой.