Текст книги "Назови меня по имени"

Глава 17

Высокая температура держалась всё воскресенье. Во вторник, когда врач уже выписал Маше больничный, позвонила Карина Васильевна и сообщила последние известия: респираторная инфекция выкосила большую часть педагогического коллектива. После праздников на работу не вышла даже сама Горячева. Физик Анатолий Игоревич взял бюллетень по уходу за ребёнком, завуч Баба-яга ушла с третьего урока – у пожилой женщины внезапно поднялось давление. Учительница-совместитель, которая вела русский и литературу в пятых и шестых классах, тоже слегла с кашлем и насморком. Директриса ходила по школе в одноразовой медицинской маске.

– Работать вообще некому, – заключила Карина Васильевна. – Географичка на сохранении лежит – так на меня ещё и географию повесили, представляете?

Маша задумалась. Больничный лист существенно уменьшал размер её мартовской зарплаты, а если прикинуть, какую сумму она получит за февраль после снятия надбавок… Нет, решила Маша – будь что будет, а на работу надо выйти. Тем более что с Горячевой она в ближайшие дни не встретится, а значит, ей обеспечено несколько спокойных дней.

В среду Маша уже вела уроки по своему обычному расписанию. Тело весь день было вялым, ватным. Горло болело не переставая; уже на втором уроке Маша сорвала голос.

В конце большой перемены на её рабочем столе неведомо откуда появилась красивая белая кружка с горячим молоком. Как ни пыталась Маша узнать у девятиклассников имя и фамилию её хозяина, дети молчали, как партизаны, – только хитро переглядывались. Точно такую же кружку Маша обнаружила в пустой учительской, когда пришла туда после пятого урока. На белом блестящем боку красным несмываемым маркером кто-то написал печатными буквами: «Иртышовой М. А.». Благодаря таинственному помощнику Маша в тот день продержалась до самого вечера.

После окончания шестого урока в кабинет русского и литературы заглянул Алёша. Ни про какое молоко он, понятное дело, слыхом не слыхивал.

Зато Алёша неожиданно встал на защиту Красневского. Он завёл разговор о Даниле, когда Маша уже закрывала кабинет.

– Давайте больше никто не будет обсуждать эту историю, – попросил он Машу. – С Данилой и так уже полкласса не общается. Думаете, легко человеку?

Алёша пошёл провожать её до учительского гардероба.

– Ты не понимаешь, – объясняла Маша. – Подлость обязательно нужно вытащить на свет и назвать по имени. Только тогда она исчезнет.

Маша взяла слишком высокую, пафосную ноту, и голос сорвался – она закашлялась и замолчала.

– Не напрягайте связки, – сказал Алёша. – И не надо никого называть и наказывать. Все и так уже во всём разобрались. Люди же не дураки. Вон, даже Разумихин, и тот извинился. Так что… Хорошо, что хорошо кончается, Марья Александровна.

И когда Маша, опередив его попытку помочь, сама надела пальто и обернула вокруг шеи платок, ученик крикнул, выходя из гардероба:

– Перчатки не забудьте!

Алёшины отношения с одноклассниками и в самом деле быстро наладились – может, потому что молодой человек ни на кого не держал зла и любое напоминание о прошлых обидах оборачивал в шутку. А может, потому что класс понемногу переключался на новую жертву. Жертвой этой, по иронии судьбы, стал Красневский.

Маша ничего не могла поделать со своей неприязнью к ученику, которого Горячева называла гордостью школы. Красивого молодого человека, призёра гуманитарных олимпиад и будущего золотого медалиста, Маша уже, похоже, ненавидела по-настоящему. Данила, в свою очередь, делал всё, чтобы превратить уроки русского и литературы в невыносимое испытание – и для Маши, и для других учеников.

Он единственный из всего класса не вставал, когда Маша входила в кабинет.

Он не поднимал руку, чтобы получить разрешение выйти: просто поднимался с места и выходил, когда ему вздумается.

Он не отвечал на вопросы. Переговаривался вслух с Козыревым – эти два ученика прямо на уроке в полный голос беседовали на посторонние темы, несмотря на то, что сидели в разных концах кабинета.

Машу передёргивало при одном только взгляде в сторону Данилы – а тому всё было словно с гуся вода, и письменные задания, за которые оценки выставлялись в журнал, он выполнял безупречно. В остальное время на уроках литературы он делал всё, что заблагорассудится, например хрустел чипсами или демонстративно читал книги, громко перелистывая страницы. С его лица не сходило презрительное выражение. За последние недели марта ученик обратился к Маше только единожды.

– За что четвёрка? – крикнул он с места.

Перед выходом на весенние каникулы 11-й «А» получил свои тетради с оценками за сочинение по Сэлинджеру.

– Я предупреждала, – ответила Маша. – За подсказку минус балл.

– Подсказок не было!

– Я видела. – Маша постучала ручкой по столу, призывая к тишине. – Я видела, как Анна Сергеевна стояла за твоей спиной и ничего тебе не подсказывала.

– Беспредел какой-то.

Красневский встал с места и принялся демонстративно собирать сумку.

– Можешь идти, – сказала Маша. – А мы с ребятами поговорим о том, как ты оклеветал Девятова и выманил его в сквер.

Маша скользнула взглядом по классу и наткнулась на застывшее в растерянности, бледное Алёшино лицо.

– Марья Александровна! – только и успел сказать он. – Я же просил…

Но Маша уже не могла остановиться. Её трясло от злости.

– А ещё мы, Данила, поговорим про то, как твои родители дали взятку в детской комнате милиции.

Красневский стоял возле двери и сжимал дверную ручку. Костяшки его пальцев побелели от напряжения. Он прищурился и поднял глаза на учительницу.

Разговоры в классе мгновенно прекратились. Двадцать пять пар глаз напряжённо следили за каждым движением ученика, стоявшего возле двери.

– Ты тварь! – проговорил он сквозь зубы.

Его красивое лицо побелело, верхняя губа приподнялась и задрожала.

– Ты подлая тварь, – повторил он. – Все это скоро узнают.

Ученик развернулся и вышел, саданув плечом по двери – она громко шваркнула по стене коридора.

Вслед за Данилой из класса выбежала девочка, его соседка по парте. На ходу она заталкивала в сумку учебник.

Класс охватила тревожная возня.

– Каждый, кто сейчас покинет помещение, прямиком попадёт на ковёр к директору, – сказала Маша.

Она подошла к двери и закрыла её.

Класс мгновенно затих. Дети переглядывались, но повторять действия Красневского никто уже не собирался.

– Это чё щас было? – Голос Козырева нарушил тишину. – Чё за комната милиции?

Маша прошла вдоль доски и встала так, чтобы видеть всех присутствующих.

– Дорогой одиннадцатый «А»! – сказала она. – Ваше сочинение по Сэлинджеру и урок, который мы посвятили «Зелёной миле», я провела только в вашем классе и не проводила в параллельном. Как вы думаете, зачем мне это было нужно?

– Вы ставите над нами эксперименты, – сказала Алёна Прудникова.

– Ответ неправильный.

Маша обвела глазами класс. Все молчали.

– Мне нужно было понять, откуда в вас, таких красивых и талантливых, – откуда в вас столько жестокости и безразличия к ближнему, – сказала она.

В классе стояла зыбкая тишина. Прудникова опустила голову и сосредоточенно обводила в тетради клеточки, одну за другой. Козырев раскачивал ручку между большим и указательным пальцами.

Машин голос звучал уже не так уверенно, как вначале, – учительница и сама понимала это. Её сила уходила, а она судорожно пыталась удержать потерянное.

– Вы пишете в своих сочинениях… – Маша пыталась посмотреть в глаза каждому, но глаза детей убегали от её взгляда. – Вы пишете, что законы общества немилосердны, и осуждаете это общество. На заданный вопрос вы отвечаете правильно. Но, когда вам приходится совершать реальные поступки, ни про какое милосердие вы даже не вспоминаете. Не спрашиваете себя, что чувствует одиночка, которого вы травите.

– А что чувствует Данила, которого травите вы?

Это сказала Алёна Прудникова. Маша повернулась к ней.

Может быть, Маша даже произнесла что-то в ответ, что-то неуверенное и уже ничего не значащее. Звонок, от грохота которого задрожали все три этажа школы, поглотил звучание Машиных слов.

Маша опустилась на стул и закрыла лицо руками.

Ученики вскочили со своих мест и шумной толпой повалили на выход. До Машиного слуха то и дело долетали восклицания «жесть!», «мочилово!», «я ждал финальной битвы, и я её дождался!». И последнее, что Маша успела расслышать: «Спорим, это ещё не финал! Это полуфинал!»

Когда Маша отняла руки от лица, перед ней, за первой партой, сидели только Алёша и Катя. Алёша положил сумку на столешницу и напряжённо смотрел в окно: ждал. Катя облокотилась о спинку стула и низко опустила голову. Её сумка валялась на полу.

– Простите меня, – сказала Маша детям. – Я не выдержала.

– Я видел, – сказал Алёша. – И все видели. Вы долго держались. Даже не сомневайтесь. Вы правы во всём.

Маша считала себя отличным водителем: иногда сама удивлялась, как ей удаётся так удачно маневрировать в непредсказуемых условиях. Иркин муж Витя называл её манеру вождения жёсткой – но разве можно действовать как-то иначе, когда движешься по скоростному шоссе или обгоняешь тихоходов на столичных развязках? Если постоянно уступать дорогу, можно вообще никогда никуда не приехать.

В тот же самый день, когда в школе произошла стычка с Красневским, на съезде со МКАДа, при повороте с кольца на Ярославское шоссе, Маша неудачно подрезала серый «ситроен». Казалось, «ситроен» запоздало притормозил, но, проехав метров пятьдесят, Маша ощутила отчётливый, хотя и слабый, удар по заднему бамперу.

Она встала, чертыхнулась и включила аварийку. Другой автомобиль тоже встал и замигал жёлтыми огнями. В зеркало заднего вида Маша увидела, как водительская дверь автомобиля-«виновника» открылась, и наружу вышел худой пожилой мужчина среднего роста, без шапки, в прямом сером коротком пальто – в таком же, как у отца, подумала Маша.

Когда он приблизился, Маша разглядела высокие скулы и седую бородку клинышком. У мужчины тряслись руки, когда он пытался постучать по стеклу её автомобиля.

Маша опустила стекло.

– Девушка, – сказал человек, – за последние пять минут вы меня подрезали уже третий раз. Вы где водить учились?

Голос его тоже слегка дрожал; он волновался, но в действиях и словах этого пожилого человека Маша не чувствовала никакой агрессии. Да и вид у мужчины был вполне интеллигентный.

– Вызываем гаишников? – Маша старалась придать себе невозмутимый вид. – Где я училась водить, это уж моё дело.

– Как вы не боитесь так ездить? – Человек покачал головой. – Я же всё время был справа от вас. Я докажу. У меня есть регистратор.

– Что?

«Ситроен» ехал справа? Маша прокрутила в памяти ленту событий. Она хотела окончательно убедиться, что собеседник допустил ошибку – именно он, а не она сама. Справа? Нет, невозможно. Грузовик, «скания», джип, кто-то перестроился, выдавил «тойоту» с её полосы, что было потом? Мозг подсовывал ей разные картинки, одну за другой – она пыталась вспомнить свои действия, и ей это никак не удавалось.

Маша вышла из автомобиля.

Мужчина уже топтался у багажника «ситроена». Он устанавливал знак аварийной остановки на расстоянии пяти метров от кузова.

Маша включила фонарик, встроенный в экран телефона, и принялась искать на заднем бампере «тойоты» хотя бы одну свежую царапину: старых царапин на этом участке и без того хватало. Она изучила бампер «ситроена». Он, на первый взгляд, тоже не пострадал. Бросила взгляд на номера и увидела код города: 47.

– Вы из Ленобласти? – спросила она мужчину.

Он пожал плечами.

– Из Петербурга, как и вы сами. Хотите посмотреть видео?

Маша глядела на экран видеорегистратора и не верила своим глазам.

Картина складывалась невесёлая: справа от Маши ехал человек из Петербурга, и Маша, двигаясь по МКАДу на отцовской машине, нещадно его подрезала. Три раза подряд.

В салоне повисла долгая пауза.

– Я не буду вызывать гаишников, – наконец сказала Маша. – До свидания.

Она вышла из чужого автомобиля, села в «тойоту» и пристегнула ремень. В окно снова постучали. Снаружи стоял всё тот же пожилой водитель в сером пальто.

– Девушка… – сказал он. Голос его был беззлобный и очень расстроенный. – Я действительно тороплюсь. Но должен вам сказать…

Она смотрела на незнакомца с удивлением.

– У меня сорок два года водительского стажа. – Мужчина покачал головой. – Сорок два. И все свои ДТП я могу пересчитать по пальцам. Вы видели запись… Вы водите так, как будто вы одна на всей дороге, и нет никого, кроме вас.

Фраза звучала у неё в ушах, когда петербуржец убирал знак аварийной остановки, прятал его обратно в багажник и садился в свою неброскую машинку. Мигнув левым поворотником, он вырулил на полосу и наконец пропал среди габаритных огней.

Она всё ещё стояла у обочины и мигала аварийкой. В салоне вовсю играло радио, весёлая джазовая композиция «Вниз по реке»: Ain’t gonna study war no more.

Когда это случилось, как произошло, что она перестала замечать очевидное? Ведь Маша с самого детства приучала себя к честному взгляду на вещи. Училась различать тонкие, почти невидимые оттенки и полутона. Почему же всё непогрешимое и истинное оказалось вдруг смещено и вывернуто наизнанку?

Маша вспомнила Красневского, стоящего возле двери, его напряжённые плечи и приподнятую, дрожащую верхнюю губу, из-под которой виднелся ряд острых зубов. Вспомнила, и её замутило: ей почудилось, что все звуки на свете перекрыл потрясающе громкий, густой удар огромного колокола.

Часть IV

Глава 1

В последний учебный день перед весенними каникулами Нинель Валентиновна объявила о внеплановом собрании педагогического коллектива. Она пригласила Машу в свой кабинет в тринадцать сорок пять. Официальное начало заседания было назначено на два часа.

Маша сидела за длинным деревянным столом и держала в руках два листа формата А4. Каждый был исписан незнакомым, почти идеальным почерком – такой почерк можно встретить в прописях для первоклашек, и, пожалуй, больше нигде.

Несколько раз Маша отрывала изумлённый взгляд от документов. Пытаясь что-то возразить, она оборачивалась к директорскому возвышению, туда, где застыло не выражающее никаких эмоций лицо начальницы.

Первую бумагу подписал весь родительский комитет 11-го «А». Родители просили, чтобы руководство школы отстранило Иртышову Марию Александровну от преподавания в классе, где учатся их дети. Упоминалось также о психологическом давлении, от которого страдали ученики на уроках русского языка и литературы.

Составитель документа не забыл и про «значительные отклонения от учебной программы», также он высказывал «опасения насчёт уровня знаний», которые Маша давала ученикам. По всему выходило, что уровень этот не соответствовал требованиям Министерства образования. Со слов автора бумаги, родители выпускников сомневались, что под руководством Иртышовой М. А. их дети успешно сдадут Единый государственный экзамен. Автор бумаги не поленился описать и Машин урок, посвящённый Сэлинджеру: «Многие дети отказались писать сочинение по тексту, в котором изображены сцены насилия, распития спиртных напитков и визиты к проституткам».

Кроме прочего, обличителю откуда-то стало известно о том, что Маша занималась с учеником, который находился на домашнем обучении, и одновременно брала деньги с его родителей за дополнительную услугу – подготовку к ЕГЭ. Речь, конечно же, шла о занятиях с Алёшей.

Маша знала: почти все учителя в их школе так или иначе занимались репетиторством. В тайне от коллег нельзя было сохранить ни фамилии детей, ни даже приблизительные суммы, которые родители платили педагогам. Испокон веку учителя покрывали друг друга, надеясь, что в случае необходимости доброе отношение к товарищу обернётся добрым отношением к тебе самому.

Маша даже не пыталась угадать, сама ли Алёшина мама сообщила Горячевой о том, что учительница русского языка работала с её сыном сверх положенной для надомников программы. Может, на родительском собрании Горячева сумела как-то сыграть на нервах и без того задёрганных мамаш, и те высказали своё недовольство Машиным стилем преподавания, а Светлана Павловна неловко попыталась выступить в Машину защиту… Кто знает, как развивались события. Ясно было только одно: Машина вина извлекалась из общего контекста, чтобы стать поводом для показательного процесса.

Первую бумагу, которую Маша держала в руках, ещё можно было хоть как-то оспорить, но вторая повергла Машу в полное оцепенение и на несколько минут парализовала её разум.

На втором заявлении стояла подпись матери Данилы Красневского – вот, значит, кому принадлежал этот ровный, красивый почерк. Красневская обличала Машу не только в психологическом, но и в сексуальном насилии, которое якобы произошло «в пустом классе во время большой перемены, когда остальные ученики ушли в столовую».

У Маши пересохло во рту: такое обвинение могло обернуться всем, чем угодно, вплоть до уголовного дела. Маша, без сомнений, могла бы опровергнуть выдвинутое ей обвинение. Данила наверняка запутался бы в собственном вранье – но для этого потребовалось бы провести официальное расследование.

– Вы читайте, читайте. – только и сказала Нинель. – Говорить будете на совете.

– Это же… – Маша не находила слов. – Это же настоящая клевета!

Она ещё надеялась всё объяснить. Казалось, недоразумение можно разрешить мирным путём: раньше, при всей своей жёсткости, Нинель Валентиновна в любых обстоятельствах пыталась отыскать соломоново решение.

Директор поднялась с кресла, прошлась по комнате. Поправила створку жалюзи, провела пальцем по полочке с премиальными кубками.

– Вы должны быть благодарны, что я позволила вам ознакомиться с этими бумагами заранее, – сказала она. – Это всё, что я могу для вас сделать. Прочитали?

Маша кивнула.

Директриса протянула руку, и Маша вернула ей листы, скреплённые металлической скобкой. Нинель положила их под картонную обложку какой-то папки.

Потом начальница, ни слова не говоря, вышла из кабинета. Маша слышала, как в коридоре она давала указания секретарше запускать членов педагогического коллектива ровно в два часа дня и ни секундой раньше. У Маши осталось несколько минут, чтобы подготовиться к сражению, исход которого был заранее ясен.

Маша понимала, что директриса сделает всё, чтобы решить вопрос на местном уровне. Не в её интересах выносить сор из избы. Детям нужно спокойно сдать экзамены, а здоровая обстановка в школе висит на волоске. Если учительница начнёт качать права и доказывать свою невиновность – разгорится скандал, а может быть, даже судебный процесс. В суд вполне могут подать и Красневские, и тогда пострадает не только Маша, но и сам Данила. Значит, Красневские отложат свою месть до получения результатов школьных экзаменов или до Данилиного поступления в вуз. А если обвинителем выступит Маша, то маховик закрутится уже сейчас: привлекут районных психологов, в Министерстве образования создадут специальную комиссию. Должны ли одиннадцатиклассники вместо подготовки к выпускным испытаниям принимать участие в дрязгах, причиной которых стала Машина педагогическая ошибка?

Существовал ещё один вариант: Маша ведёт себя тихо, публично приносит извинения Красневскому и его матери, отказывается от преподавания в 11-м «А» классе и ещё один месяц живёт без надбавок к зарплате. Самый мирный, самый простой выход.

«О подлости нужно говорить вслух», – втолковывала она Алёше всего лишь неделю назад. Была ли Маша честна, когда говорила это?

Она глянула на часы: до начала заседания осталось три или четыре минуты. Маша поднялась с кресла и, обогнув директорский стол, подошла к принтеру. Вытащила из поддона чистый лист.

Пока она писала, в кабинете директрисы висела тишина, которую можно было бы назвать зловещей, если б не душок абсурда, витающий в воздухе. Папки с красными корешками, стоящие ровными рядами на полках, – похоже, в них хранились чьи-то личные дела, аккуратно подшитые друг к другу. Потускневший от времени и пыли трёхцветный российский флажок символизировал власть, которая устала от себя самой и требовала замены. Коллекция золотых и серебряных кубков напоминала Маше богатства её бывшего мужа. И наконец, герб Москвы: огромный, во всю стену, Георгий Победоносец растерянно и виновато замахивался копьём на змея, похожего на шланг для полива газонов.

Директорский кабинет постепенно заполнялся людьми. Первой пришла Карина Васильевна. Она заняла место рядом с Машей и укутала плечи красивой шалью ручной вязки. Горячева явилась одной из последних, затянутая в узкий тёмно-синий костюм. Обёрнутый вокруг её худой шеи красный платок был похож на пионерский галстук.

– Все в сборе? – Нинель поудобнее устроилась в кресле. – Начнём, пожалуй.

Директриса зачитала вслух оба заявления. Коллеги, сидевшие за длинным деревянным столом, замерли. Кто-то поглядывал на Машу осуждающе, в чьих-то глазах мелькало сочувствие, в чьих-то – безразличие. Физик Анатолий Игоревич сгорбился. Карина Васильевна словно бы случайно отодвинула своё кресло от кресла соседки. Среди учителей, которые собрались в комнате, Маша не обнаружила только завуча по учебному процессу в младших классах, ту самую, что на утреннике играла роль Бабы-яги. Завуч всё ещё не оправилась от респираторной инфекции и не вышла на работу.

Директриса закончила читать, сняла очки и положила бумаги на стол. Карина Васильевна вздохнула и ещё глубже закуталась в шаль. Скрипнуло чьё-то кресло. Кто-то протянул: «Да-а».

С места поднялась Горячева.

– Я присутствовала на многих уроках, которые Мария Александровна вела в нашей школе, – говорила она со знанием дела. – За тридцать лет работы я впервые столкнулась с такой безграмотной речью, с таким самоуправством и такой жестокостью по отношению к детям.

Анна Сергеевна перечислила всё, что смогла припомнить, – даже ту самую Машину короткую юбку.

– Когда Мария Александровна была молодым специалистом, – говорила Горячева, – в ней уже начинали проявляться нездоровые наклонности, распущенность и попытки общаться с учениками на неподобающем уровне.

– Не перегибайте! – поморщилась Нинель Валентиновна. – События восьмилетней давности к делу не относятся.

Горячева указала взглядом на входную дверь.

– Может, пора уже пригласить маму ученика?

Нинель кивнула.

Через секунду в кабинет вошла рослая темноволосая женщина, одетая в отороченное песцом пальто тёмно-бордового цвета.

Внешностью Данила Красневский пошёл в мать. Густые волосы и красивые брови, блестящие большие глаза, способные глядеть на собеседника не мигая, чуть выступающий вперёд подбородок с почти незаметной ямочкой посередине, – всё в этом лице выдавало породу. Гармонию нарушал асимметричный рот с неглубокими морщинками, которые спускались по обеим сторонам от краешков тонких губ. В Машиной памяти мгновенно возникло лицо тёти Лиды, соседки по даче в Репино. У тёти Лиды один уголок рта тоже всегда сползал вниз; когда-то давно Машин отец сказал, что это симптом заболевания лицевого нерва.

А может, у матери Данилы Красневского рот был кривой сам по себе. Просто потому, что она презирала всех вокруг.

– Я считаю, что таких учителей нужно гнать из школы, – сказала Красневская. – Мы с мужем собираемся подавать на неё в суд за сексуальное насилие.

– Жаль, что вашего несовершеннолетнего ребёнка нельзя привлечь за клевету и оскорбление достоинства! – не выдержала Маша.

Ей вдруг невыносимо сильно захотелось выкурить хотя бы одну сигарету. Выкурить прямо здесь, достать из сумочки, щёлкнуть зажигалкой и задымить. По счастью, сумка осталась на третьем этаже, в кабинете русского языка и литературы.

– Нет, вы слышали! – Вдоль стола, где сидели учителя, прокатился возмущённый гул, но его перекрыл голос Красневской. – Она поливает грязью моего сына!

Карина Васильевна смотрела на Машу с жалостью, женщина в песцовом воротнике – с ненавистью, а Нинель не смотрела вовсе. Она что-то записывала в свой ежедневник.

– Вы меня извините, – раздался голос из угла кабинета, – но я всё-таки скажу.

Это был физик.

– Прошу понять меня правильно, но… Коллеги, вы же все прекрасно знаете, что дети иногда впадают в крайности и многое преувеличивают, – сказал он, слегка заикаясь и вытирая потные ладони о полы мятого пиджака. – Я не верю, что Мария Александровна осуществляла… все эти действия, о которых только что тут сказали.

– Вы обвиняете моего сына во лжи? – взвилась Красневская.

– Не обвиняю. – Физик опустил голову. – Но допускаю, что у мальчика были причины неверно понять поведение учителя.

Взгляд Анны Сергеевны взметнулся над столом.

– Вы что, были там третьим?

– Я там не был, – сказал физик.

Он уже как будто оправдывался.

– А раз не были, то и молчите! – заключила Анна Сергеевна. – Со своими учениками лучше разберитесь. У вас на занятиях дисциплина ничуть не лучше.

Раздался звонок. Физик потоптался на месте и сел. Некоторые учителя украдкой глянули на часы; звонок заставил их вспомнить о времени.

Маше должны были дать слово в самом начале, но дали его только сейчас, когда оно уже ничего не решало.

Она поднялась с кресла.

– Я до сих пор не верю, что сегодняшнее обсуждение происходит наяву, а не в каком-то кошмарном сне, – сказала она. – Ни обвинения, ни претензии я не принимаю. Хотите подавать на меня в суд – подавайте. Всеми моими поступками руководила только любовь к детям и попытки защитить слабого…

– За любовью идите домой, к мужу, – перебила её Горячева.

Нинель поморщилась и захлопнула ежедневник.

Общим решением с Маши были сняты все надбавки. Преподавать в 11-м «А» оставили Горячеву.

Маша вскинула подбородок – чтобы случайно не опустить глаз под взглядами бывших коллег. Перед тем как выйти из кабинета начальства, она положила на директорский стол бумагу, которую успела написать за последние две минуты перед началом заседания. Это было заявление об увольнении по собственному желанию.