Текст книги "Назови меня по имени"

Маша молча забирала тарелку и вываливала гречу обратно в кастрюлю.

Иногда Андрей делал вид, что всё идёт по-прежнему. Заводил обычный разговор о помидорах или о молочных продуктах – он недавно приобрёл акции одного молокозавода и много чего мог рассказать по этому поводу. Старался вести себя как ни в чём не бывало – и замечал, что Маша его не слушает, а просто смотрит – так, как смотрят пластмассовые куклы или проститутки, которых вызывают на час. Глаза тупые, лицо помятое, только что жвачку не жуёт.

Маша смотрела на мужа, словно ожидая от него какого-то действия, вот только Андрей никак не мог понять какого. Он пробовал кричать, напоминал жене, кто в доме хозяин, но при первом его резком движении она молча поднималась с кресла и уходила в свою комнату. Если где-то рядом оказывался Петька – жена уводила и его. Андрей оставался один в насмешливой тишине, среди идеально отутюженных портьер, натёртых воском шкафов и полочек, на которых после Машиной приборки не осталось ни пылинки. Всё вокруг было чисто, чинно и богато, но никаким хозяином он себя, кажется, уже не чувствовал.

Потом ежевечерние молчанки превратились в громкие ссоры, в которых часто произносилось слово «развод». Андрей чётко дал понять ей, женщине с пустыми глазами, что при разводе она не получит ни копейки.

Нужно было наконец решаться на окончательный, важный шаг, после которого – Маша хорошо это понимала – ничего нельзя будет изменить.

Она снова позвонила матери. С третьего раза им удалось договориться о встрече. Мать и дочь снова увиделись в торговом центре, правда, кофе они больше не пили. Женщины стояли возле перехода, над эскалатором. Ираида Михайловна сразу же сообщила дочери, что времени у неё в обрез.

– Я знаю, зачем тебе нужна моя квартира. Тебе некуда привести очередного хахаля.

Маша поморщилась.

– Кто тебе сказал такую глупость?

Ираида Михайловна обвела рукой пространство торгового центра.

– Люди видят, дорогая моя, – произнесла она. – Кстати, имей в виду, он обо всём догадывается.

– Кто?

– Андрюша, конечно. Он тут недавно ко мне приходил.

Огромный холл с эскалаторами и пёстрыми рядами маленьких магазинов, расположенных по периметру, шумел, как шумит аэропорт или железнодорожный вокзал. Туда и сюда ходили хорошо одетые люди, поодиночке и попарно, с детьми и без, они что-то говорили, их взгляды скользили мимо. Пластиковые манекены из витрин, одетые в яркие пальто и куртки, повернулись к Маше безразличными, безглазыми черепами.

Ираида Михайловна скрестила руки на груди.

– Я пообещала Андрюше вправить тебе мозги. Чем я сейчас, собственно, и занимаюсь.

Маша протянула руку, но перила оказались на расстоянии нескольких шагов. Она покачнулась.

– Какая мерзость… Это же мерзость!

Ираида Михайловна, прищурившись, смотрела, как Машина рука беспомощно ищет точку опоры.

– Мерзость – это то, чем занимаешься ты, моя дорогая. – Она отчётливо проговаривала каждое слово. – Ты настоящая папенькина дочь.

Говорила она громко, и люди, проходившие мимо, с интересом поглядывали на двух хорошо одетых женщин, разговаривающих так эмоционально.

– Если ты всё ещё хочешь, чтобы я и твоя сестра продолжали с тобой общаться хотя бы изредка, – будь добра, перестань позорить нашу семью. Мне уже стыдно смотреть в глаза Андрюшиным родителям.

– Мама! – Маша схватила её руку, но рука мгновенно отдёрнулась. – Мама, мне очень плохо.

– Не трогай меня! – Ираида Михайловна полезла в сумочку и достала оттуда влажные салфетки. – Раньше думать надо было.

– Мама, мне плохо, – повторила Маша. Она уже не смотрела матери в глаза, она видела только руки, которые та демонстративно очищала после Машиного прикосновения.

– Нам всем плохо, – сказала мать с неожиданной горечью.

– Мне некуда идти.

– В моей квартире ремонт. Он затянется на два или три года.

– У тебя есть другая квартира…

– Что-о?

Ираида Михайловна отошла от перил на один шаг.

– Я так и знала, – сказала она. – Не надейся. Я даже не уверена, нужно ли включать тебя в завещание.

В очередной раз в их беседе прозвучала тема наследства. Ираида Михайловна всерьёз полагала, что Маша, будучи человеком беспринципным и алчным (как свидетельствовали гороскопы), давно лелеет мечту поскорее отобрать у матери жилплощадь.

Стоя возле перехода между отсеками торгового центра, где бродили незнакомые люди, Маша вдруг потеряла нить разговора; ход мыслей Ираиды Михайловны сделался ей непонятен. Внутри возникла паника. Такую панику, наверное, могли бы испытать древние слоны, из века в век державшие на своих спинах Землю, если бы они вдруг почуяли, как черепаха под их ногами заходится судорогами и уходит под воду.

Тем временем Ираида Михайловна элегантно подхватила сумочку и, даже не застегнув пальто, зашагала к выходу.

На пол из её сумки упали перчатки. Маша метнулась к ним, подобрала и побежала за матерью, но та, ничего не замечая, шла себе и шла, и люди уступали ей дорогу. Маша бежала за ней до самой двери торгового центра, и там её силы кончились.

Часть III

Глава 1

Снег улёгся на земле плотно и крепко, заняв всё свободное пространство – дворы, островки вдоль проезжей части, парки, бульвары. К середине января московские улицы напоминали пористую, неравномерно и неумело загрунтованную поверхность холста, на котором художник едва наметил элементы будущей композиции.

В природе не бывает повторов, но на Старый Новый год снегопад в Москве был исполнен на бис – с не меньшим размахом, чем в новогоднюю ночь. Наверное, какие-то высшие силы сделали это, чтобы все люди, чей праздник оказался неудачным, смогли отметить его заново.

Маша в полвосьмого утра припарковала свой автомобиль возле станции метро «Бабушкинская». Снег падал с неба причудливыми кусками разной формы и величины. Словно кто-то встал на стремянку, на самую верхнюю ступеньку, и смёл с крышки шкафа всё, что скопилось там за долгие годы. Белая праздничная пыль.

Потом, в метро, пыль превратилась в воду. Маленькими прозрачными кругляшами капли лежали на драповых воротниках, на вязаных шарфах, на волосах женщин, коротких, выше плеч, или длинных, собранных в пучки, – утренние волосы утренних московских женщин.

Выйдя из метро, Маша прошла двести метров по проспекту, вдоль которого в несколько рядов выстроились облепленные снегом автомобили. Улицы встали, их заполонили тысячи горожан – все они наверняка опаздывали на работу. Снегопад в большом городе – уважительная причина для опоздания.

После начала первого урока прошло уже минут пятнадцать, а Маша наблюдала из окна своего кабинета, как физрук только ещё пересекает школьный двор по неровной диагонали. Сверху казалось, что физкультурник в одночасье поседел, а на самом деле это снежные хлопья осели у него в волосах. Бегущий походил на гребца, плывущего по руслу молочной реки. Маша постоянно путалась и никак не могла запомнить его имя-отчество; Виктор Васильевич, Виктор Витальевич, Виталий Викторович… Физрук был парень простой и отзывался на любое из этих имён.

Все шесть уроков русского и литературы, которые Маша вела сегодня, прошли тихо и без происшествий. Дети ленились, да и что с них взять в такой день: атмосферное давление – ниже не придумаешь. Даже взрослый хорошо организованный человек в таких условиях ходит как сонная муха. Спасибо уже и на том, что ученики не срывают уроки и не храпят, уронив голову на парту. Даже Горячева не пробежала, как обычно, а задумчиво проплыла мимо Маши, занятая какими-то своими мыслями; ни привычного язвительного словца, ни замечания. На перемене перед шестым уроком Маша очнулась от полусна, сообразив, что держит в руках уже четвёртую по счёту кружку растворимого кофе.

Четырнадцатого января в Машином расписании не было дополнительных занятий у выпускников, не было факультативов и прочих подотчётных мероприятий, которые в рабочих планах требовалось именовать казённым термином «внеурочная деятельность». Но сегодняшний трудовой день обещал быть долгим: Маша собиралась отработать два домашних академических часа с Алёшей, которые они пропустили по её вине.

Снег иссяк во второй половине дня. Когда Маша добрела до Алёшиного двора, город снова стал серо-жёлто-синим. Маша слышала, как под ногами ломаются невидимые косточки крохотных кристаллов, и этот звук наделял все вокруг особой нежностью и хрупкостью.

Петька в эсэмэске сообщил, что пришёл домой из школы. Маша набрала ответ: «В холодильнике запеканка. Делай уроки. Вечером проверю». Хотелось написать сыну что-нибудь ещё, ласковое и ободряющее, но, как Маша ни искала нужную фразу, правильные слова так и не отыскались. Я стала совсем как папа, грустно усмехнулась Маша. Не умею вовремя сказать что-то важное и сердечное.

Маша пришла к дому Девятовых раньше назначенного срока и обнаружила Алёшу во дворе. Вернее, не так. Сначала она издалека приметила оранжевое пламя. Ученик что-то жёг за мусорными баками. Пройдя несколько шагов, Маша рассмотрела дырявый оцинкованный таз, в котором горел костёр. Ученик жёг свои старые этюды – это была его обычная практика.

На этот раз отбракованных работ накопилось много. Целый угол возле окна в Алёшиной комнате был завален кусками оргалита и натянутыми на подрамники пёстрыми холстами; здесь был нарисован стакан, там кувшин, имелся также гнутый алюминиевый ковшик, похожий на тот, что стоял у Маши на кухне в Королёве. Были также куски картона, покрытые бесформенными яркими мазками, среди которых с большим трудом можно было различить контуры фигур. Целью создания таких картин было раскрепощение художника, уходящего из-под от влияния правил и канонов, но рано или поздно жизнь таких картонок оканчивалась в огне. Только лишь одного сюрреалистического «Быка, бегущего по лестнице» год назад Маше удалось спасти от позорной смерти на костре. «Пока я не выработал стиль, экспрессия ничего не стоит», – говорил тогда Алёша.

Разводить костры на придомовых территориях запрещалось, но Алёша сказал, что стоит здесь уже минут двадцать, и никто ещё не сделал нарушителю ни одного замечания. Видимо, в округе не нашлось бдительного гражданина, который бы сообщил о поджигателе куда следует.

– Да что вы переживаете, Марья Александровна! – сказал ученик, вороша палкой костёр. – Даже моя мама не волнуется на этот счёт. Хотя прекрасно всё знает и видит. Вон, из окна подсматривает.

– Твоя мама просто устала с тобой спорить, – вздохнула Маша.

– Устала? – Алёша покачал головой. – Да она кого угодно дожмёт. Просто её задолбало вытирать пыль с моей кучи.

К уборке мать Алёшу не допускала, потому что сын страдал аллергией на всё подряд. В числе прочего была и реакция на пыль. Интересно, не опасно ли Алёше вдыхать дым, да ещё и пропитанный синтетическими парами прогоревших акриловых красок?

– Не, дым нормально, – сказал ученик. – Дым, копоть и сера. Это я, Марья Александровна, привыкаю к запаху адских котлов.

Он положил в костёр ещё одну работу. Маша смотрела, как с неё пузырями стекает изображение. Лист оргалита занимался постепенно. Снизу к оплывшим цветным потёкам полз бурый след. По этому следу, от самого края, надвигалась чернота с рыжей кромкой пламени – а за пламенем обнажалось ничто. Подброшенная в огонь последняя охапка альбомных набросков вспыхнула в одну секунду – и Маше почудилось, что бумага исчезла сразу, а тени карандашных линий ещё какое-то время сохранялись нетронутыми. Они рассыпались только потом, когда Алёша поворошил костёр: невидимые штрихи хрустнули, как закопчённые стеклянные трубочки, и опали.

– Знаешь, – сказала Маша, наблюдая, как ученик возвращает в огонь отброшенный ветром кусок картона, – а я ведь тоже когда-то… Жгла.

Ученик поднял на неё глаза. Шапку он надвинул на лоб. В стёклах очков отражались красноватые отблески.

– А вы что жгли?

– Всякие женские мелочи, – ответила Маша. – Платья. Туфли. Сумку одну, хорошую.

Сказать Алёше, что это была сумка «Биркин», у неё не повернулся язык.

– Зачем?

Маша нащупала в кармане приготовленную, ещё не распечатанную пачку сигарет, но тут же вытащила руку наружу и надела перчатку. Если Светлана Павловна наблюдает из окна, лучше пока не курить.

– В моём случае это была акция протеста, – сказала Маша. – Или ритуал.

Она вспомнила костёр, который запалила во дворе отцовской дачи в Репино, и покачала головой. Глупость это была, вот что. Никакой не ритуал, а самая настоящая глупость.

– Думала, если сожгу старые вещи, начну жить по-новому.

Маша смотрела на костёр, и ей казалось, что время опять смещается назад: дача, снег, кусты, торчащий из снега чёрный гробик мангала. Открытый багажник, сваленные в кучу тряпки, пёстрые, светлые, лёгкие, хранящие на себе её собственный запах, который через несколько секунд – она так долго ждала этого – превратится в гарь и пламя.

Тогда тоже была зима, подумала Маша. Вокруг костра оттаяла земля, она отчётливо чернела следующим утром, уже холодная и мёртвая, с обожжёнными пучками прошлогодней травы по периметру кривой проталины.

– И как, получилось? – спросил Алёша.

– Ты о чём?

Вопрос мальчика заставил Машу очнуться, хотя и не до конца: перед глазами всё ещё стояли обугленные куски изуродованной сумки и обгоревшая колодка, сработанная из несгораемого материала, который использует одна хорошая фирма для производства туфель.

– Начать новую жизнь.

Маша обошла костёр и встала с подветренной стороны, рядом с Алёшей.

– Одного костра оказалось явно недостаточно, – сказала она. – А вот денег после того случая у меня стало значительно меньше.

Огонь дышал – то разворачивался, то притворялся, что гаснет. Свет падал на Машино лицо. Алёша долго наблюдал за движением бликов и теней, а потом отвернулся и помешал палкой в оцинкованном тазу.

– Вас надо рисовать при свете живого огня, – сказал он. – У вас лицо становится совсем другим. Не таким, как в жизни.

– А каким?

– Не знаю. – Он помолчал. – Отчётливым. Что-то индейское в нём есть.

– Сибирское, – усмехнулась Маша. – Судя по фамилии.

– Я вас люблю, Марья Александровна, – сказал Алёша неожиданно и без перехода. – Вы знаете об этом?

Ученик смотрел снизу вверх; правым – здоровым – коленом он опирался о землю, а палкой, зажатой в руке, ворошил костёр, вернее, то, что от него осталось: красноватые угли, чёрные комки догоравшего материала.

Маша, застигнутая врасплох, окончательно очнулась от своего морока. Требовалось быстро подыскать какие-то единственно правильные слова, чтобы с честью выйти из дурацкого положения, в которое её поставил старшеклассник.

– Нет, Алёша, не знаю, – сказала она первое, что пришло в голову.

– Я и сам очень долго не знал, как это называется, – сказал ученик.

– Может, ты и сейчас… не знаешь?

– Ну я же не совсем дурак, Марья Александровна.

Он неуклюже, но очень аккуратно поднялся на ноги. Отряхнулся, поправил шапку и снова посмотрел на Машу. Она не обнаружила в этом взгляде ничего такого, чего стоило бы опасаться. Ни надрыва, ни страдания, ни агрессии, ни вызова. Казалось, Алёша был совершенно спокоен, и вид его совсем не вязался с тем, что он говорил. Словно он на уроке долго тянул руку, а теперь встал из-за парты и выдал хорошо продуманный верный ответ.

Ученик глянул на часы, потом на угли в оцинкованном тазу.

– До урока ещё десять минут. Я рад, что успел сказать.

Он отволок таз к мусорным бакам, перевернул его и ударил по дну подошвой ботинка. Угли зашипели. Алёша надел перчатки и начал сгребать руками снег из ближнего сугроба.

– Помочь? – Маша подошла ближе.

Ученик засыпал снегом остатки костра и притоптал сверху.

– Я справился. – Он отряхнул перчатки и подошёл к ней. – И с остальным тоже справлюсь. Мне от вас ничего не нужно.

На его лице осели чёрные точки копоти, нос покраснел. Вид у Алёши был забавный, и только Маша об этом подумала, ученик перехватил её мысли.

– Развеселились?

Маша вздохнула.

– Ну у тебя и шутки, Алёша.

– Это вообще-то не шутки. – Они уже шли по направлению к подъезду. – Но я вот думаю… Любовь ведь может веселить человека? Почему нет?

Он рассмеялся – именно так смеются счастливые люди, – и Маша улыбнулась в ответ.

В лифте она поднималась одна, потому что Алёша обещал матери забрать у консьержки распечатки каких-то коммунальных счетов.

Действительно, почему нет, думала она, пока лифт ехал вверх. Любишь – люби себе на здоровье, если уж тебе так хочется. Любовь, наверное, для того и придумана, чтоб друг друга радовать. Только вот получается обычно всё наоборот.

На уроке Алёша держался так, словно никакого объяснения между ними не было и в помине.

В.10. Назовите художественный приём, помогающий А. А. Ахматовой наделить природу человеческими чувствами: «Между клёнов шёпот осенний / Попросил: “со мной умри!”»

Ответ: Олицетворение.

В.12. Укажите название художественного приёма:

«Я обманут своей унылой, переменчивой, злой судьбой / Я ответила: Милый, милый! И я тоже. – Умру с тобой».

Ответ: Повтор.

– Да что ж такое, – бормотал ученик. – Ну и цитатки. Умри да умри.

Маша оперлась локтем о край этюдника.

– Это Серебряный век, – сказала она. – В то время примерно все поэты писали о смерти.

– Бре-ед, – ворчал Алёша. – Наверняка никто из них в больничке не лежал. Ну что вы смеётесь, Марья Александровна? Вот если б те поэты полежали с недельку в ревматологии, они бы сразу очухались и накатали бы что-нибудь жизнерадостное.

Весь пятнадцатиминутный перерыв между предметами Маша стояла возле подъезда и курила. Думала, качала головой и посмеивалась.

А потом достала из кармана телефонную трубку и набрала один петербургский номер.

– Мама? – На том конце провода раздалось покашливание. – Совсем закрутилась вчера. Да. Добрались хорошо, не волнуйся. Нет, просто перерыв между уроками.

Глава 2

Маша прибыла в Королёв в начале одиннадцатого. По лестничной клетке плыл запах еды. Вчера вечером Маша сделала на ужин Петькин любимый картофельный рулет; одного противня хватало им на два дня. На второй день Петька доставал запеканку и разогревал её по способу, который придумал сам. Он находил в холодильнике сметану или кефир, добавлял сыр и мелко нарезанный лук. Поливал этим соусом то, что осталось на противне. Ставил запеканку в духовку и через пятнадцать минут извлекал из духовки блюдо, которое невозможно было отличить от только что приготовленного.

Когда Маша вошла в прихожую, её сразу что-то насторожило: казалось, к ароматам еды присоединился чужой, незнакомый запах. Она услышала, как на кухне открыли кран, как в раковине гремела посуда. Сомнений не было: в квартире присутствовал посторонний человек.

Мысли мелькали одна за другой. Маша судорожно хваталась то за ручку двери, то за телефонную трубку. Выбежать на лестничную клетку? Позвать на помощь? Вызвать милицию? Взгляд упал на вешалку для одежды. Там висела тёмно-синяя куртка со светоотражающими полосками и шевроном «ДПС ГИБДД». С верхней полочки ей на голову чуть не свалилась серая форменная шапка. Маша коротко чертыхнулась.

– Мам! – Напротив уже стоял Петька, вид у него был растерянный. – Я не виноват, честно. Какой-то твой друг. Сказал, подождёт тебя на кухне. Я сел ужинать. И его заодно покормил…

Петька накручивал на палец нитку, которая тянулась от нижнего края футболки.

– Ты впустил в дом чужого человека!

– Да он же в форме! – оправдывался сын. – Я ему твою порцию отдал, слышишь? Тебе пельмени сварить?

– Какие пельмени?.. – наступала Маша. – Сколько раз тебе говорила: никому не открывай дверь!

– А если за дверью милиция?..

Говорил ребёнок шёпотом, и едва он закончил фразу, с кухни раздался мужской голос:

– Отставить шептаться!

Снова что-то громыхнуло, то ли крышка, то ли кастрюля, – и в прихожую шагнул среднего роста молодой мужчина с зачёсанными назад тёмными волосами. Он нацепил Машин зелёный фартук с вышивкой по карманам; рукава рубашки были закатаны до локтей, в руках он держал пёстрое вафельное полотенце не первой свежести. Значит, вот этот самый мужчина только что мыл посуду на Машиной кухне.

– Маша! – Инспектор Рыбкин улыбался и, кажется, вовсе не чувствовал смущения. – Поздно же ты домой возвращаешься. Меня твой сын даже ужином успел накормить.

Он кивнул Петьке:

– Пётр, а ну-ка, помоги маме раздеться!

Мальчишка демонстративно закатил глаза и не сдвинулся с места. Его никогда в жизни никто не называл Петром.

Маша, не сводя глаз с чужака, наконец расстегнула пуговицы, сняла пальто и повесила его на плечики.

– Не командуйте моим сыном! – Голос её звучал жёстко. – С каких это пор мы перешли на «ты»? И к себе домой я вас, кажется, не приглашала.

Сняла сапоги, аккуратно поставила их возле входа и прошла на кухню.

Она бросила взгляд на плиту, которую не мыла с того самого дня, когда сломя голову рванула за Петькой в Петербург, а сегодня утром ещё и пролила на неё убежавший кофе. Теперь плита сияла как новенькая; Маша даже не могла припомнить, была ли она такой чистой с момента покупки. На подоконнике, тоже аккуратно протёртом, все предметы выстроились в ряд: старый миксер, работавший через раз, кофемолка с трещиной вдоль оранжевой пластиковой крышки, крохотная деревянная мельница для специй, которую Марк подарил на прошлый день рождения. Там же в углу скромно прятался прозрачный розовый пакет-майка, сквозь стенки которого Маша различила очертания коробки конфет «Коркунов» и бутылки водки «Абсолют». Ни водку, ни дорогие конфеты она никогда не покупала; стало быть, инспектор явился к ней с гостинцами.

– Я тут немного помог. – Рыбкин выключил кран и оглядел пространство кухни. – По-моему, стало гораздо уютнее.

– А по-моему, нет. – Маша подошла к подоконнику, где всё ещё стоял пакет с бутылкой. – Откуда в доме водка?

– Будем праздновать начало новой жизни! – Рыбкин потёр ладони. – Иди переодевайся в домашнее.

Маша сжала зубы, двумя пальцами ухватила пакет и протянула его гостю.

– Снимите, пожалуйста, мой фартук и отдайте полотенце, – сказала она.

– Ну я прошу, Маша… Мария!.. – Мужчина попытался что-то возразить и вдруг замолк, прочитав наконец выражение Машиного лица. Глаза её смотрели холодно и отчуждённо.

Петька стоял в коридоре и теребил отстающий от стены край обоев. Мальчик переводил взгляд с лица матери на фигуру гостя и пытался что-то сообразить.

– Маш… Ну хоть конфеты оставь… – просящим голосом сказал Рыбкин. – Пусть ребёнок съест, если сама не хочешь!

– Ребёнку вредно много сладкого, – сказала она. – Прошу на выход.

Мужчина и женщина стояли друг напротив друга всего несколько секунд, но Маше показалось, что эти секунды развернулись, как телескопическая линейка. Перед ней снова мелькнула трасса, взмахнула бело-чёрно-белая палочка. Деньги, зажатые в кулаке, подпись на бланке протокола, а ещё – ровно вписанные в соответствующую строку Машины имя, год рождения, адрес и номер телефона. Бесплатный сыр, подумала она и усмехнулась.

Никто из них не хотел отводить взгляд. Лицо гостя делалось всё мрачнее.

– Хочу поговорить с тобой, – сказал он.

– С вами. – В Машином голосе послышался нажим. – Для непонятливых: с вами.

– Хорошо. – Рыбкин сдался и опустил глаза. – С вами.

Маша кивнула.

Поджав губы, она отнесла пакет с подарками в коридор и там поставила его возле полочки с обувью. Села на банкетку и медленно надела сапоги. Обувь была ещё тёплая и немного сырая. Застегнула молнию – сначала на одном сапоге, потом на другом. Сняла с вешалки пальто, обернула вокруг шеи платок с мелким розовыми цветами. Проверила: сигареты всё ещё лежали в кармане.

– Пойдёмте, – сказала она гостю. – Побеседуем на улице.

И, дождавшись, когда Рыбкин выйдет за дверь, крикнула Петьке:

– А вот теперь ставь воду для пельменей! Вернусь через пять минут.

В лифте ехали молча. Рыбкину пришлось взять у Маши пакет. Дорожный инспектор не смотрел в глаза, он опустил голову и о чём-то напряжённо думал. Правую руку мужчина засунул в карман, спиной прислонился к стенке кабины. Куртка со светоотражающими нашивками была расстёгнута, из-под неё виднелся серый, по виду – совсем новый костюм. На первый взгляд вполне приличный, даже симпатичный мужик, подумала она. Почему же, почему, Господи, если копнуть чуть-чуть глубже, каждый приятный с виду человек на поверку оказывается бесцеремонным придурком! Маша нахмурилась и покачала головой. Инспектор краем глаза поймал её жест и переступил с ноги на ногу.

Лифт остановился, двери кабины разъехались. Рыбкин вышел первым. Когда он спускался вниз, Маша услышала, как бутылка стукнулась о перила: «О-хх», – но не разбилась, а просто задела о случайный угол. Звон этот стоял у Маши в ушах, когда она выходила на улицу.

– Где ваш автомобиль? – спросила Маша и оглянулась по сторонам. Если бы во дворе пряталась машина дорожно-патрульной службы, она бы обязательно заметила её по дороге домой.

Инспектор указал кивком:

– Вот. Служебная надоела, приехал на своей.

Напротив подъезда стоял чёрный «Ниссан Патфайндер». На его капоте возвышался маленький снеговичок с короткой палочкой вместо носа: пока патрульный прибирался на Машиной кухне, соседские ребятишки не теряли времени даром.

– Хорошо живёт дорожная инспекция.

– Не жалуемся.

– Вот и поговорили. – Машина ладонь легонько хлопнула по блестящему, натёртому воском, крылу. – Всего доброго.

Она собралась уходить, но мужчина не собирался отступать.

– Вы обещали мне пять минут.

Инспектор щёлкнул сигнализацией и открыл правую дверь салона. Потом кивком указал на снеговичка:

– Вот черти. Весь обдув снегом забили.

В салоне Маша осмотрелась. Пахло пластиком и какой-то химией; очевидно, машина недавно побывала на автомойке. Возле лобового стекла на нитке болталась жёлтая ёлочка китайского ароматизатора, который, похоже, давно пора было выбросить. Хозяин машины занял водительское сиденье; его левый локоть лёг на руль.

– Вы мне очень понравились, Маша, – сказал он. – Ещё там, на дороге. Мне показалось, вы одинокий человек. Я так понимаю, в этом городе у вас никого нет. Я тоже одинокий. У меня полгода назад мать умерла. А сегодня я разговаривал с вашим сыном…

– Вы вломились в мой дом. – В Машином голосе клокотала ярость. – Да как вы посмели?

– Ну послушайте, – сказал Рыбкин, – ваш сын приходит из школы и целыми днями сидит один…

– И поэтому вы заставили его открыть дверь.

– Да почему заставил? – Инспектор ударил ладонями по рулю. – Он сам открыл.

Разговор превращался в бессмыслицу.

– Вы… Чего вы хотите? – Маша потёрла висок. – Что мне нужно сделать, чтоб вы уехали и больше никогда здесь не появлялись?

– Маша, – инспектор Рыбкин прикоснулся к рукаву её пальто, – ну простите меня. Давайте всё исправим. Вместе, вы и я. Я ведь ничего так и не успел вам рассказать. У меня есть дом, в Тверской области. Хороший дом, двухэтажный. Приглашаю вас с Петром на следующие выходные…

Машино лицо передёрнулось.

– Он не Пётр.

Замолчала, поморщилась, припоминая.

– Вас как, простите… Владимир? Виктор?

– Владислав, – сказал мужчина.

Маша кивнула и посмотрела на часы.

– Владислав, с сегодняшнего дня вы всегда будете для меня человеком, который ворвался в мой дом без спроса.

– Всё так запущенно? – Владислав покачал головой.

– Всё очень запущенно, – сказала Маша. – Мне пора.

Щёлкнула кнопка блокировки дверей, и Маша выпрыгнула на снег с высокой подножки. Владислав не успел обойти автомобиль и подать ей руку: она уже шагала по тропинке к подъезду.

– Я завтра позвоню!

– Не вздумайте.

Лифт наконец подъехал, из него выгрузились молодые люди лет двадцати – двадцати пяти в бело-вишнёвых куртках. Каждый из них катил за собой большую сумку на колёсиках. Это были спортсмены. Маша знала, что несколько ребят в её подъезде снимают большую трёхкомнатную квартиру на девятом этаже. Спортсмены вышли из кабины, оживлённо что-то обсуждая. Один из молодых людей случайно задел Машино плечо древком хоккейной клюшки и, не глядя в сторону соседки, машинально извинился.

Они с Петькой уже доедали недосоленные, слипшиеся пельмени, а визит незваного гостя всё не шёл у Маши из головы.

– Ты зачем ему открыл? – наседала она на сына.

– Так он же в милицейской форме…

– Да хоть в скафандре! – Маша подцепила вилкой пельмень. – Хоть сам Владимир Владимирович тебе в дверь звонит, собственной персоной! Никому открывать нельзя, ты понимаешь? Ни-ко-му!

– Понимаю. – Петька положил себе вторую порцию и добавил сметаны. – Мам? – спросил он немного погодя.

– Сначала прожуй, потом говори.

– А что за Владимир Владимирович?

Маша вздохнула и поставила пустую тарелку в раковину.

– Маяковский.