Текст книги "Назови меня по имени"

Вторая Алькина попытка склеить преподавателя была более оригинальной. Девушка решила прийти на кафедру ночью.

– Совсем с катушек съехала? – вразумляла сестру Маша. – Театр – это ещё куда ни шло. Но он же взрослый мужчина. А ты хочешь ввалиться к нему впотьмах…

– Что он мне сделает? – храбрилась Алька. – Я дочь зав. кафедрой.

– Да хоть дочь английской королевы. Он мужчина, Аля!

Но сестра не желала слушать, называла сестру маленькой и глупой.

– Если я не сделаю это сейчас, я не сделаю никогда! – кричала Алька. – Я с ума схожу, понимаешь?

Маша вдруг вспомнила себя в тринадцать лет. Тогда она тоже сходила с ума, дрожала, жаждала случайного прикосновения. Писала письма, запиралась в комнате крымского дома с окнами, выходившими в черешневый сад. Уперевшись лбом в край облупленной оконной рамы, смотрела на выгоревшие листья и бурые, лопнувшие от спелости плоды. Когда-то, давным-давно, внутри её детского тела сидел крохотный сверчок. Этот сверчок жил в самых потаённых глубинах, прыгал с травинки на травинку, с нерва на нерв, с волоска на волосок – он стрекотал так отчаянно, что даже позвоночник начинал ныть, и что-то тайное и тёплое пульсировало в Машиной спине, медленно и толчкообразно скатываясь от поясницы всё ниже и ниже. Куда подевался этот сверчок, разбудивший Машино тело? Сдох, наверное.

– Не пущу тебя одну, – заключила Маша, но голос её звучал уже не так категорично. – Мне что, папе всё рассказать?

– Давай беги, рассказывай! – обиделась Алька. – Влюбилась в своего дурацкого Костика и до сих пор не смотришь ни на кого. А где он, твой Костик? Ау! Только в мечтах твоих и существует. А я хочу жить настоящей жизнью, понимаешь? Хочу любить здесь и сейчас!

Алька прекрасно знала, что докладывать отцу младшая сестра не побежит.

– Хорошо. – Маша сдалась. – Пойдём вместе. Буду ждать тебя снаружи и, если ты не вернёшься через час, побегу звонить в милицию. Сообщать об изнасиловании.

Чтоб пересидеть ночь в здании медицинского института, вряд ли можно было найти более укромное место, чем женский туалет.

Туалеты высших учебных заведений в начале девяностых отнюдь не были образцами соблюдения санитарных норм. Уборщицы подрабатывали в нескольких учреждениях и заканчивали трудовой день до семи вечера, когда многие кафедры ещё работали. Часто случалось, что полы мыли бывшие сотрудники государственных предприятий, сокращённые или живущие на остатки зарплаты, которую задерживали более чем на полгода. Уборка завершалась рано и проводилась не всегда качественно.

Сёстры пришли в институт перед закрытием, побродили по зданию и, наконец, выбрав самую чистую на тот момент уборную, заперлись каждая в своей туалетной кабинке. К девяти часам вечера корпус опустел. В противоположном крыле, которое виднелось из окна туалета, светились только несколько жёлтых прямоугольников. Один из них говорил о том, что на кафедре анатомии сегодня вечером кто-то есть.

Глаза девочек привыкли к темноте. Фонари за окном горели ярко – этого света хватило, чтоб Алька смогла натянуть своё платье, то самое, в котором недавно она ходила в театр. Алька считала, что короткие юбки ей катастрофически не идут. Поэтому – только длинное, только благородное. Чтоб Костров не забывал, кто перед ним находится.

– Он был титулярный советник, она – генеральская дочь, – заключила сестра. – Как я выгляжу?

– Хороша – с ума сойти, – вздохнула Маша.

– Ну, я пошла? – Голос сестры звучал уже не так уверенно. Было в нём и сомнение, и сожаление, и попытка сойти с дистанции.

– Учти, – сказала Маша ей в спину, – не появишься через сорок минут – побегу звонить в милицию.

Когда Алькины шаги затихли в коридоре, Маша залезла на подоконник с ногами и упёрлась подошвами в противоположную стену. Между рамами оставалась небольшая щель, из щели сквозило. Маша застегнула пуховик под самое горло, спрятала руки в рукава. К запаху она уже почти привыкла – удивительно, как быстро человек привыкает к неудобствам.

В коридоре за стеной висела тишина, вода в унитазах журчала, а на улице повалил снег. Стекло перечеркнули белые штрихи и водяные капли, улицу заволокло дымкой. Рыхлые хлопья оседали на длинных шеях фонарей.

Маша считала редкие автомобили, проезжавшие за окном. Одна иномарка, две, три. «Волга», небольшой грузовичок-газель. Господи, чем же таким можно заниматься ночью в анатомичке, думала она снова и снова, представляя, как Алька в своём длинном чёрном платье входит в прозекторскую. Вот ужас-то, повторяла Маша про себя и отмахивалась от навязчивого видения. Хотя, если смотреть на вещи шире, рассуждала она, даже великий Георгий Иванов написал роман «Распад атома», и там кое-какие сцены проходили как раз в мертвецкой комнате…

Прошло уже сорок минут, сорок пять, пятьдесят. Алька не возвращалась. Маша вдруг осознала, что взяла на себя очень щекотливую миссию, и никак не могла решить, с чего её нужно начинать. А вдруг у Альки всё прошло хорошо и Маша только испортит сестре первое свидание?

Нет, убеждала она себя. Уговор есть уговор. Сестра наверняка снова влипла в какую-нибудь передрягу. Только сначала Маша хотела удостовериться, что Альку действительно есть от чего спасать. А для этого требовалось – всего-то – пройти по тёмной лестнице так, чтобы тебя не заметила охрана. Явиться на кафедру анатомии и убедиться, что всё у сестры в порядке.

Стараясь не шуметь, девочка преодолела несколько лестничных пролётов – идти пришлось вкруговую. За Машиной спиной болтался школьный рюкзак, а с шеи свисал модный трёхметровый шарф, он постоянно путался между ногами. Финский пуховик шелестел при каждом движении – ткань издавала звук, похожий на повизгивание. К тому же ей пришлось тащить ещё и Алькину верхнюю одежду, и её сапоги…

Дверь на второй этаж оказалась открытой. Из лаборантской раздавались голоса и смех. Был слышен плеск воды из крана и позвякивание стекла. Потом послышался скрип деревянной мебели – словно кто-то пытался сдвинуть с места нечто тяжёлое. Маша зажмурилась и шагнула в жёлтую полоску света.

Перед ней стоял высокий, коротко стриженный незнакомый мужчина с длинным острым носом, тонкими усиками и насмешливыми тёмными глазами. Он споласкивал под струёй воды пустую стеклянную баночку. Появление незнакомца было неожиданным. Маша ожидала встретить на кафедре Альку, доцента Кострова и никого больше.

– Вован, ты только глянь! – воскликнул усатый. – Ещё один новогодний эльф.

Маша не двигалась с места.

Мужчина, не отрывая взгляда от неё, наклонил голову к плечу и постоял так пару секунд. Резкое движение подбородком – и Маша расслышала отчётливый хруст межпозвоночных хрящей. Мужчина повернул голову в другую сторону, и хруст повторился. В этом неожиданном звуке Маше послышалась угроза, однако на лице ночного гостя не было ни намёка на агрессию.

– Проходите, проходите же! – крикнул Костров из глубины лаборантской.

Увидев сестру, Алька всплеснула руками.

– Я бы за тобой спустилась, честно!

В её голосе искрилось весёлое щебетание – оно возникало всегда, когда Алька выпивала хотя бы глоточек алкоголя.

– Где вы прятались, красотки?

– В сортире, где же ещё? – честно ответила Маша.

Наконец она прошла в лаборантскую – боком, стараясь даже случайно, ни плечом ни рукой, не коснуться чужака. На кафедре она могла чувствовать себя хозяйкой, здесь каждый предмет был знаком с детства. Маше хотелось как можно скорее вызволить Альку, а то сестра, чего доброго, выпьет ещё стопарик и заснёт. Такое с Алькой тоже случалось.

Костров застилал кафедральный стол разворотами газеты «Комсомольская правда». На всех горизонтальных поверхностях, заставленных книгами и пластмассовыми муляжами человеческих органов, Маша заметила разложенные наспех продукты, которые по мере сервировки перемещались обратно на стол: крупно порубленная сырокопчёная колбаса, банка маринованных огурцов, кура-гриль, сыр с финской надписью на обёртке. На полочке стояла початая бутылка водки «Зверь». Ещё две такие же бутылки торчали из полиэтиленового пакета на полу. Настоящая роскошь, по меркам девяностых. Маша не припоминала такого изобилия в их домашнем холодильнике, а ведь они с сестрой жили не хуже многих своих знакомых.

Костров был одет в простую чёрную футболку с длинными рукавами и тёмные тренировочные штаны. Одежда усатого, напротив, отличалась определённым шиком: джинсы и рубашка цвета светлого индиго, из-под которой виднелся круглый ворот зелёной футболки. Усатый был широк в плечах, выше Маши на голову и, как ей показалось, прилично старше.

– Этот малыш – моя сестрёнка, – сказала Алька и снова хихикнула.

– И как же зовут малыша? – Свободной рукой усатый попробовал ухватить Машу за талию, но та увернулась.

– Марфуша. – Маша зыркнула исподлобья. – Перцовый баллончик достать? Я достану.

– Чего такая злая? – удивился усатый, но руку всё-таки убрал.

Маша хмуро смотрела на Альку и делала ей знаки. Алька наконец-то поняла их смысл, вздохнула, наклонилась и подобрала свою сумочку, которая валялась под креслом. Интеллигентный Костров попытался сгладить напряжение.

– Я не успел представить вас. – Он указал Маше на усатого гостя. – Это Андрей. Он немножко выпил. На самом деле он хороший парень, мой старый друг и одноклассник.

– И всё-таки нам пора, – ответила Маша. – Спасибо за внимание.

– Какая суровая! – Усатый насмешливо разглядывал Машу. – Вован, мне это нравится. Барышня сидела в сортире! Сидела-сидела, а потом вылезла и начала командовать. Это вообще как?

Маша прикусила язык; она не ставила цели победить в словесной перепалке. Ей нужно было просто выбраться наружу – и желательно вместе с сестрой. Она взяла Альку за плечи и тихонько подтолкнула к выходу.

Спускаясь по лестнице лабораторного корпуса мединститута, Маша понятия не имела, что с ней впервые говорил человек, который через несколько лет станет отцом её первого и единственного ребёнка. Что полное имя их сына будет Заряднов Пётр Андреевич. Не Иртышов, а Заряднов – на этом Петькин отец настаивал со всей твёрдостью, и Маше оставалось только уступить.

Глава 7

В жуткой темноте Маша бежала по лестнице медицинского института. Пуховик был наброшен поверх старого Алькиного длинного платья, и Маша подбирала рукой подол, чтобы случайно о него не запнуться.

За ней кто-то гнался, бесшумно и плавно следовал по пятам; Маша оборачивалась и видела плывущую под потолком белую венецианскую маску – она то приближалась, то пропадала. В ушах звенело, звук наплывал пульсирующими волнами. Школьный звонок – было последнее, о чём она подумала, прежде чем проснуться.

В воздухе висела пыль, обогреватели жарили на полную мощность. Телефонная трубка захлёбывалась звоном. Экран высветил имя: Алла.

– Малыш, привет! Звонил Андрей, сказал, ты в Петербурге.

– Аля! – Маша резко села, перед глазами поплыли круги. – Что случилось? Что-то с Петькой?

Машино тело встряхнул нешуточный ужас: ей показалось, что она проспала полдня и везде опоздала.

– Что может случиться с твоим Петькой? – засмеялась сестра. – Всё с ним в порядке. А ты-то чего такая бешеная?

Часы показывали восемь двадцать пять. За окном ещё не рассвело. Медленно пришло ощущение себя как части пространства, маленького и зыбкого. Дом, милый дом. Родная семейка.

С хриплым стоном Маша сбросила сапог, который уже успела натянуть на ногу. Голова снова упала на подушку.

– Малы-ыш, – голос сестры звучал очень настойчиво, – ты спишь, что ли? Не спи! Надо всё спланировать. Ты должна ко мне приехать. Или лучше я к тебе?

Маша громко чертыхнулась.

– Аля, – проговорила она, – я легла в три. А может, в четыре. Ничего не соображаю.

В трубке вздохнули.

– Не ругайся, пожалуйста. Будний день, кто же знал, что ты собираешься спать допоздна, – оправдывалась сестра. – Где остановилась-то?

– На даче.

– Прекрасно! – В трубке зашуршало. – Я подъеду к двум, окей?

– Нет, не окей, – ответила Маша. – В два я забираю Петьку от Заряднова. А потом еду в Москву. Аль, прости. Нет времени.

– Малыш!

Что ж, если бросить трубку, Алька позвонит ей снова, снова и снова, и так будет продолжаться до тех пор, пока Маша не скажет «да».

– Чего ты хочешь? – Сил противостоять сестре у неё не было. – Ты же не отвяжешься.

– Буду в Репино через сорок минут. Тебе что-нибудь привезти?

Маша нажала отбой. Мало кто мог выдержать Алькин напор.

Ещё ночью, перед тем как заснуть, Маша почувствовала, что дача ходит ходуном. Что-то случилось с несущими конструкциями, подумала она. Когда мимо станции проезжал состав, дом покачивался, и мебель в нём слегка дрожала. Раньше Маша не замечала ничего подобного, но сегодня утром, ещё в постели, она снова отчётливо ощущала вибрацию, которая шла снизу и сверху – отовсюду – и передавалась позвоночнику, рукам и ногам: Маше даже почудилось, что толчкообразные судороги сотрясают всё её тело изнутри. Немудрено, что в таком помещении снятся кошмары.

Маша оделась, окатила лицо холодной водой из бака, прополоскала рот и, накинув пальто, добежала до уличного туалета: водопровод в доме был перекрыт на зиму. Вернулась на кухню, поставила чайник и снова вышла на крыльцо – покурить. Запоздало включила светильник над дверью; второй, запараллеленный, загорелся под крышей башенки и осветил сад.

Когда-то отец каждый год красил терракотовой краской и ступени, и опоры, и козырёк, а сейчас краска отходила от деревянной поверхности и, словно лепестки, падала вниз, на снег, обнажая более ранний слой, проступавший неровными рыжими пятнами. Маша подняла голову: слева над крыльцом нависал высокий балкон гостиной второго этажа. За ним виднелась Машина любимая башенка с разноцветными стёклами. Даже стоя внизу, Маша заметила, что рамы в башенке стали облезлыми, серыми и закрывались неплотно.

Второй этаж она вчера кое-как осмотрела, а сегодня прошлась по первому. Окно в кухне треснуло. Вдоль коридора теперь стояли высокие стеллажи с книгами; сюда Алька, похоже, привезла все подписные издания из квартиры на Гороховой – на полках пылились коричневые корешки Пушкина, зелёные Тургенева, песочно-жёлтые – Алексея Толстого. От книг пахло старым клеем и пылью.

В бывшей спальне Ираиды Михайловны всё осталось как прежде, только запах маминых любимых духов отсюда давно выветрился. Теперь почему-то в комнате пахло прогорклым маслом. Вещи выглядели одинокими, заброшенными. Потускневшее панно с пасторальным сюжетом. Ваза, сохранившая в своём узком горлышке несколько веточек хрупкого сухостоя. Подушки-думочки, набитые ватой. Посеревшие от времени занавески.

Абажуры, висящие в большой гостиной на первом этаже, были когда-то пошиты Ниной Александровной. По периметру тканевых плафонов шли цветы, листья и гроздья винограда – нитки выцвели и приобрели желтоватый оттенок. Маша заметила, что изящные тканевые конусы давным-давно никто не чистил.

В ней ещё были живы воспоминания о том, как процветала дача, когда была жива бабушка. Каждую субботу сюда приезжали гости. Среди них Маша помнила нескольких пожилых учёных и одного знаменитого артиста, которого часто показывали по телевизору. Вечером перед приездом гостей бабушка ставила возле печки тесто – и за ночь оно поднималось над кастрюлей высоким облаком, а по кухне расплывался приятный кисловатый запах. Самые вкусные пироги у бабушки получались в августе, на Яблочный Спас.

Гостей – их за раз приезжало немного, один или два человека – бабушка усаживала в плетёные кресла на открытой веранде. Если погода стояла прохладная – уходили на террасу, где стоял стол, покрытый вышитой скатертью, и Нина Александровна гостям подносила смородиновую наливку собственного приготовления. За чаем вели разговоры – обсуждали знакомых, поминали ушедших.

По будням бабушка готовила обеды, ухаживала за домом и садом. Рыхлила на клумбах землю, каждую весну белила стволы яблонь. По осени обрезала розовые кусты и укрывала их лапником, принесённым из леса. Нина Александровна называла их «Серёженькины розы». Серёженька – это был, конечно, дедушка.

Своего знаменитого дедушку-академика Маша тоже почти не помнила. Дед совсем не занимался маленькими внучками, он или целыми днями сидел в своём кабинете, или находился в разъездах. Образ дедушки Сергея Николаевича, умершего довольно рано (из-за ранения в лёгкое, полученного на войне), и прадедушки Николая Ивановича, профессора, получившего научную степень ещё до революции, слились для Маши воедино. Путаясь, в детстве она обоих называла «дедушка», и говорить так ей разрешалось.

Прадед Николай Иванович взирал на опустевший дом с портрета в дубовой раме. На самом деле портретов было два; второй висел в «дедушкином» кабинете на Дзержинского. Если зритель приближался к портрету вплотную, изображение словно бы размывалось, глаз начинал рассматривать грубо наложенные мазки, создающие на холсте досадный хаос. Но стоило отойти на несколько шагов – картина тут же преображалась.

В глубине холста возникало мягкое свечение, линии сливались, перемешивались – и проступало лицо, желтовато-бледное и худое, с выступающими скулами и острой бородкой клинышком. На голове у прадеда была шапочка, похожая на тюбетейку, в пальцах левой руки он держал карандаш. На странице открытой книги, лежащей на столе перед прадедом, сверкала большая лупа в бронзовой оправе. Это увеличительное стекло никуда не делось из дачного мемориального кабинета; удвоенное в пространстве комнаты и картины, оно символизировало торжество материального мира, триумф вещей, способных пережить своих хозяев.

Возле окна стоял стол, обитый болотного цвета бархатом. Сбоку, в углу, над столом на деревянной подпорке висела полочка, которую бабушка Нина Александровна установила после смерти мужа. Там под стеклом хранились награды младшего академика Иртышова, Машиного деда Сергея Николаевича: орден Красной Звезды, орден Отечественной Войны I степени и медали, среди которых главной была медаль за оборону Ленинграда.

Алька шла по садовой тропе, засунув руки в карманы серебристо-серой норковой шубки свободного покроя; голову её прикрывал капюшон, а через плечо был переброшен тонкий ремешок сумочки. Маша слышала, как на крыльце сестра сбивала с каблуков снег.

– Малыш!

Сёстры обнялись. От Альки пахло свежестью – какой-то утренней туалетной водой с ноткой сирени.

Она застала Машу за поспешным завтраком. Летнюю гостиную обогревал тепловентилятор, но это почти не помогало: первый этаж оставался промозглым.

– Дверь закрой, – попросила Маша.

Алька послушно вернулась к входной двери и притворила её.

– Чай будешь?

– У тебя какой?

– Что на кухне нашла, то и пью. – Маша повертела в руках пачку.

Алька вздохнула.

– Кто его только на дачу привёз! – сказала она. – Это же не чай, а сено. Ну давай, если другого нет.

– Вот чайник, вот заварка.

Алька вытащила из пачки пакетик, понюхала его, положила обратно. На округлое запястье сполз изящный браслет с мелкими камешками. Украшения Альке всегда были к лицу.

Маша вздохнула.

– Не хочешь чаю – пошли на крыльцо, покурим.

Старшая сестра почти не изменилась с момента их последней встречи. Лёгкая полнота придавала Алькиному облику завершённость и мягкость, от неё исходило особое ощущение тепла и уюта.

– А ты всё худеешь. – Алька стряхнула пепел. – Как у тебя вообще… со здоровьем?

– Нормально.

– Это хорошо, – сказала Алька, помолчала и добавила: – Но ты всё-таки сдай кровь на онкомаркёры. Я, например, сдала. Мало ли.

Маша отвела взгляд.

– Ты только за этим пришла? Попросить меня сдать кровь?

– И за этим тоже.

Алька запрокинула голову. Мутное дымное облачко поднялось над её лицом и растаяло. Маша молчала.

– Короче, так, – начала Алька. – Я собиралась звонить тебе после праздников. Вчера уже несколько раз за трубку бралась… Но если уж ты сама сюда приехала, думаю, будет лучше, если я скажу тебе лично.

Несколько секунд над крыльцом висела тишина.

– У мамы нашли метастаз. В правой доле печени. Маленький.

Маша вдохнула синеватый, начинающий светлеть воздух. Помотала головой. Облокотилась о перила.

– Ну, что ты на меня так смотришь? – Алька достала вторую сигарету. – Малыш, не молчи.

Машина пачка оказалась пустой. Сестра протянула ей свою.

Со стороны кустов раздавались лёгкие шорохи; с заснеженных веток упали невесомые рыхлые лепёшки. Может быть, это пробежал ветер, а может, по железной дороге снова прошёл грузовой состав, и сад задрожал, так же, как прежде дрожала вся дачная постройка.

– Дом шатается, – сказала Маша невпопад. – Я не знала.

Алька махнула рукой.

– Был архитектор, сказал, сносить всё к чёрту и строить заново.

– Понятно.

– Послушай, – сказала Алька, – я вообще-то про маму говорю. Ты бы помирилась с ней.

Маша на секунду закрыла глаза. Потом открыла и снова повернулась к сестре.

– А вот то, что оперировали в позапрошлом году? Ты же сказала, что-то доброкачественное.

Алла покачала головой.

– Мама велела так сказать только тебе. – Сестра отвернулась. – Мы думали, обойдётся. Опухоль маленькая была. Хирург говорил: можно решить вопрос радикально. Кто же знал, что оно снова выстрелит.

Маша смотрела на сестру и пыталась аккуратно уложить в голове только что услышанные фразы, по очереди, одну за другой, так, как строят спичечный домик. Но каждый раз одна из спичек соскальзывала, и конструкция рушилась.

– Ты прости меня, – продолжала Алька. – Мама хотела, чтобы ты помирилась с ней не из-за её рака. А из-за неё самой.

– Ясно.

– Что я опять сделала не так? – Алька всплеснула руками. – Я-то в чём виновата?

– Ты не виновата.

Маше хотелось закричать в голос и долго стоять на крыльце, обняв шершавый столб опоры. Но она понимала: нужно беречь силы.

– Ну как, ты помиришься с мамой?

– Помирюсь, – ответила Маша после паузы, сделала шаг к сестре и приобняла её, погладила по голове. – Не переживай.

Седой волос на сестриной макушке ярко сверкнул в электрическом свете.

– Как было бы хорошо, – заговорила успокоенная Алька, – если бы вы начали звонить друг другу, ездить в гости… Ты одно пойми: мама ведь не хотела ничего плохого. Все матери желают детям добра…

Алька завела старую шарманку, но Маша слушала её вполуха. Речь старшей сестры всегда казалась ей немного похожей на коллаж. Для того чтобы высказать мысль, как правило чужую, Алька никогда себя не утруждала поиском формы и довольствовалась тем, что отыщется на поверхности.

– А поехали к маме сейчас? – предложила Алька. – Знаешь, если бы ты ещё и прощения у неё попросила…

Маша замотала головой.

– Сейчас не могу, – сказала она. – Не готова.

– Почему? – Алька попыталась ухватить сестру за рукав. – Поедем! А Петьку заберёшь не в два, а в три. Или в четыре.

Маша затушила окурок о перила и прошла в дом.

– Нет! – крикнула она уже из кухни.

Выбросила потухший бычок в мусорное ведро и снова появилась в гостиной.

– Я забираю Петьку в два и ни минутой позже.

– Тогда, может, после? – Алька не отставала. – Заберёшь в два, а к маме приедешь в четыре? Вместе с Петькой!

Алька не привыкла уходить, не получив желаемого, и Маша уже знала, чем закончится их сегодняшний разговор.

– И обязательно, обязательно попроси у неё прощения, малыш, – настаивала Алька. – Что тебе стоит?