Текст книги "Покушение в Варшаве"

Франц отметил, как по-хозяйски граф Колонна приписал себя – незаконного отпрыска – к династии Бонапартов. Это задело и покоробило юношу. Все-таки венское воспитание давало о себе знать. Но если он хочет достичь цели, придется брататься с очень сомнительными личностями, и показывать им своего презрения нельзя.

– Как скоро вы начнете? – осведомился принц.

Валевский улыбнулся.

– Мы уже начали. Правда, пока не в Париже. Многие приверженцы Наполеона были шокированы тем, что императрица Мария-Луиза, ваша мать, вторично вышла замуж. Этот брак считали позором. Бесчестьем. Вы знаете, как ваша мать была удручена смертью генерала Нейперга[77]77
  Нейперг Адам-Альберт (1775–1829), граф, премьер-министр Пармского герцогства, второй муж эрцгерцогини Марии-Луизы, вдовы Наполеона Бонапарта.


[Закрыть] в позапрошлом месяце. Полгода назад он был отравлен на пути в Парму. Так задетые люди отомстили ему за похищение супруги их господина.

Франц побледнел.

– Так это… – Он не мог бы сказать, что опечален смертью второго мужа матери. Но полагал, что событию способствовали естественные причины: водянка, сердечный приступ.

Валевский вдруг взял собеседника за руку и, понизив голос, значительно произнес:

– Это очень серьезные люди. Они послали меня получить ваше согласие. Далее вам остается только ждать и, – граф Колонна усмехнулся, – в надежде на большее предпринимать любые шаги, чтобы получить хоть что-то. Польшу я имею в виду.

Франц оставил своего нового знакомого в конюшне, а сам побрел на улицу, где неожиданно столкнулся с Гастоном, прибежавшим из дворца.

– Вот новости, мой принц! – воскликнул тот. – Ваша матушка пребывает из Пармы! К чему бы это?

«Весь мир стронулся с места, – подумал Франц. – Интересно, что она мне теперь скажет?»

Тем временем Валевский благополучно покинул Фрау Шаль и, без труда избавившись от хвоста из двух одетых в штатское господ, явился на свою квартиру. Тут он написал шифрованное донесение, но не в Брюссель, а в Лондон, лорду Абердину, содержавшее всего два слова: «Он согласен».

Кажется, теперь можно было играть.

* * *

Варшава

Дарья Христофоровна расчесывала темные кудри перед зеркалом, с досадой замечая то одну, то другую седую нить. Она уже вторую неделю не чернила их английской краской на основе сажи и яиц, обращенных в порошок. Дорогой и не такое случается, но теперь следовало привести себя в порядок. Маски для лица, теплые ванны с лавандой для рук. Если бы все это могло вернуть ее здоровье!

– Я вступаю в тот возраст, когда умерла наша мать, – сказала княгиня Ливен брату при последней встрече. – Только в Ницце прекрасный климат помог мне поправиться. Я с ужасом думаю о возвращении в снега Петербурга. Даже лондонский туман мягче.

– Мне кажется, ты вряд ли вернешься, – с усмешкой отозвался Александр Христофорович. – Долли, что именно ты хочешь мне сказать?

Это была самая умная из его сестер. Самая любимая, именно потому, что умная. С детства. С кем было еще разговаривать, потом переписываться, если не с тем, кто вообще понимает, о чем идет речь? Они всегда держались друг друга, даже оказавшись на расстоянии: она с посольством мужа то в Берлине, то в Лондоне, а он то воюя, то кочуя, то командуя штабом гвардии, то III отделением.

Письма, письма, письма… На вкус брата, Долли чересчур долго прожила в Европе, была слишком накоротке и с Георгом IV, и со сменявшими друг друга премьерами. Даже с ангелом Александром I она разговаривала вольно, не просто отвечая на вопросы, заданные императором, а беседовала, спрашивала сама, улыбалась, шутила, словно бы и не замечала, как напрягался августейший слушатель, ведь был глуховат и с трудом понимал, о чем щебечет эта женщина. Когда же дама втолковала ему, что хочет доверия, доверия и еще раз доверия к британскому кабинету, а император расслышал-таки и ответил, что сам давно не в восторге от Австрии и Священного союза, Бенкендорф, болевший за сестру, услышал от царя: «Она уехала от нас еще девочкой, а теперь настоящий политик».

Это политиканство ее и погубит, решил тогда брат, и до сих пор не изменил своего мнения. Доверия к англичанам у него не было. У нового царя тоже. На опыте доказано: они нам гадят. Хотя могут становиться временными союзниками, если найдется враг посильнее, опасный для обеих сторон.

Таковым был Бонапарт. Теперь никого не видать. А значит, грядет сначала непрямое, через сателлитов, а потом и прямое, лоб в лоб, столкновение. На чьей стороне будет Долли? Неужели переметнется? Или, как в детстве, спрятав ворованный пирожок за спину, будет тыкать пальцем в братьев: «Шурка взял! Костя пальцы облизывал!» То есть – на своей собственной.

– Я предпочла бы сбежать, – честно призналась княгиня Ливен. У нее в столе лежала целая пачка писем от лорда Грея[78]78
  Грей Чарльз (1764–1845) – граф, один из лидеров партии вигов, премьер-министр в 1830–1834 гг., сменил на посту герцога Веллингтона, провел через парламент закон об официальной отмене рабства в британских колониях. В честь его назван чай «Earl Grey».


[Закрыть], платонического поклонника, с которым она умела не то дружить, не то кокетничать, без обещаний на будущее, словом, стать настолько близкой, что теперь Грей, находившийся в оппозиции к кабинету Веллингтона, открывал ей карты и сообщал сведения, собранные противниками герцога.

Долли была недовольна. Очень недовольна, потому что эти сведения подтверждали мнение брата, будто Англия участвовала в персидских делах самым неблагоприятным для России образом. А не ее собственное, будто лондонскому кабинету до Тегерана и дела нет, там все контролирует Ост-Индская компания.

Дарья Христофоровна не могла смириться с тем, что была не права. Ведь именно она сидела на острове. А брат тут. Совсем мхом порос! Но, выходило, это она проворонила информацию, вовремя не предупредила свой кабинет об опасности. Чуть ли не на ней кровь!

Такого княгиня допустить не могла даже в мыслях.

– Долли, ты что-то недоговариваешь, – укоризненно сказал Бенкендорф. Они сидели за чайным столиком. Княгиня свято блюла пятичасовую традицию и умела наливать заварку в сливки, а не наоборот, как делают на континенте. Долли поколебалась, а потом взяла брата за обе руки.

– Шура! Ты должен помочь мне. Да-да-да! Я недооценила решимость премьера лорда Веллингтона вредить нам. Вероятно, они с лордом Абердином как-то связаны с событиями в Тегеране.

Что и требовалось доказать. Александр Христофорович строго глянул на сестру. Зачем было морочить ему голову?

– Что у тебя есть? – прямо спросил он.

Несколько секунд Долли молчала, потом решилась:

– Поверь, это конфиденциальные сведения, и получить их я могла только от верного друга…

– Сколько?

– Что «сколько»?

– Сколько хочет верный друг? – губы брата сжались. Знает он, как работают источники информации. И тут Долли его удивила.

– Нисколько. Это лорд Грей, мой поклонник. И хочет он, вернее хотел, пока мог, меня. Не смей осуждать!

– И в мыслях не было. – Ему ли с его «послужным списком»? Он пошевелил пальцами. – Давай сюда. Что он мог написать? Почему ты сменила точку зрения?

Долли встала, ушла в комнату, служившую ей спальней, и вернулась с письмом в руке.

– Выпусти начало, там вещи, тебя не касающиеся.

Как же! Ее романы всегда касались его самым непосредственным образом. Бенкендорф развернул лист. Начало действительно содержало признания лорда-отшельника, как скучен Лондон без обожаемой княгини. Длинные-длинные, скучные-скучные. В какой-то момент брат понял, почему Долли не уступила домогательствам Грея.

«Погода нынче, дражайшая княгиня, переменчива, как никогда, и дождь сменяется ветром, однако сквозь клочковатые облака нижнего слоя вовсе не видно неба, а лишь более высокие плотные тучи, почему я, с моей меланхолией, особенно не могу расслабиться и вечно ожидаю неких несчастий, самое большое из которых уже произошло, ибо ваш отъезд, как закрытие театров в сезон купаний, делает наполненный народом город настоящей пустыней, где не встретишь ни одной живой, понимающей души, способной к состраданию, как ни одного блестящего ума, охватывающего собой…»

Довольно. Если он таков же в постели, то Долли права. И пилит, и пилит. Дама может на досуге почитать, проверить у горничной список покупок, отдать распоряжения насчет завтрашнего обеда. Бедная Доротея! И с таким субъектом ей приходится ежедневно коротать время, вычерпывая из потоков ничего не значащих слов золотые крупинки сведений.

Но вот, наконец, Грей проснулся. Закипел страстями, если скулеж можно так назвать, правда политическими:

«Ваш вопрос относительно Персии застал меня врасплох, неужели мы и там успели досадить русским? Вы знаете, что мое всегдашнее кредо: равновесие – до тех пор, пока ваш царь не будет его нарушать, он останется другом Британии, как и остального цивилизованного человечества, а в Персии он не нарушил ни благоразумия, ни умеренности, ни наших торговых интересов. Признаюсь, это пугающе, когда великая держава не обрушивается на побежденного врага всей своей мощью, а позволяет ему жить; она не делает зла, но может, и эта самая возможность страшна для соседей, для других великих держав. Ваш государь воздерживается от зла, но имеет все способы его причинить, это смущает в Европе всех, но я был удивлен, когда услышал, что герцог Веллингтон публично заявил: “Мы не можем больше поддерживать Россию в восточном вопросе. Если Франция продолжит плясать под русскую дудку, мы выступим против и развяжем себе руки. Так или иначе мы должны избавиться от русских, которые после разгрома Наполеона буквально сели нам на голову”. Лорд Эленборо, насколько нам стало известно, написал послам следующее в директивном письме: “Наша политика в Европе и Азии едина и преследует одну цель – избавиться от диктата России любыми средствами. Я не исключаю военного столкновения, если царь не будет благоразумен. Под благоразумием мы понимаем не сдерживание непомерных аппетитов этой державы, а ее устранение от всяких пересечений с нами в зонах наших интересов. В Персии надо создать для себя возможности при первой же угрозе начать руками тамошних жителей вооруженную борьбу против русских. Если мы не сделаем этого, казаки прискачут в Индию”».

«И в мыслях не было, – повторил про себя Александр Христофорович. – А им нравится себя запугивать».

«Нам доподлинно известно, – продолжал лорд Грей, – что премьер-министр сказал лорду Абердину: “Раз дела у султана на Дунае идут неважно, надо организовать русским другой фронт, в тылу, на Евфрате или Араксе, как Испания была у Бонапарта”».

– Лорд Грей – умеренный человек, – сообщила Долли. – И очень воздержанный политик. Его осторожность – не слабость. Он просто, в отличие от Веллингтона, выработал кредо: если можно без войны, нужно без войны. Поэтому мы нашли общий язык, и поэтому оппозиция готова потопить многие проекты Веллингтона. Не мы одни боимся лобового столкновения. Там тоже не все сплошь сторонники пожара. Поэтому нынешнему правительству и выгодно представить нас воинственными агрессорами. Чтобы их уже не упрекали и чтобы склонить на свою сторону недоверчивых, как лорд Грей. Ты вообразить не можешь, что начнется в газетах и парламенте, если узнают, что кабинет хоть как-то причастен к гибели нашего посла.

Александр Христофорович не мог представить лондонских реалий. Зато он очень даже хорошо вообразил реакцию императора на известие, что его дипломатические представители, да еще лучшие из них, откровенно проспали такое ужасное, небывалое дело.

Бенкендорф откинулся в кресле и посмотрел на сестру. Долли обеими руками вцепилась в его ладони.

– Умоляю! Шурочка! Я только тебе. Сделай что-нибудь. Прикрой меня. Доведи до сведения, но так, чтобы с очевидностью не выходило, что мы с Ливеном оказались одурачены. С кем не бывает?

С ним не бывает. Начальник III отделения встал, прошелся по уютной белой комнате, служившей княгине столовой. Выглянул в смежные двери: нет ли кого нежелательного. Вроде прислуги не видать. Потом вернулся к столу и тяжело глянул на сестру.

– Долли, ты, – он не подобрал слова, – дура. Я тебе это первый раз говорю с тех пор, как мы были детьми.

Княгиня была оглушена. Неужели так плохо?

– Ты предпочла суетные успехи в лондонском свете, фарсы и дипломатическую болтовню скрупулезной работе. – Слова брата падали как свинцовые капли.

– Мой салон…

– Да, твой салон, – почти с гневом оборвал ее Александр Христофорович, – лучший магнит для городских сплетен, так ты писала. И что? Хоть кто-нибудь принес тебе весть, что следует насторожиться насчет английских интриг в Персии. Генри Уиллок, секретарь посольства, которого мы подозреваем, кузен леди Абердин. Это я тебе говорю, а не ты мне. Заметь.

– Там люди более свободны. Хотят говорят, хотят нет, – попыталась парировать княгиня, но сама уронила голову на руки. – Я знаю, что дура, Александр… – Слезы готовы были хлынуть из ее глаз.

– Хорошо, – наконец выдавил брат. – Я все сделаю.

Если пошатнется ее авторитет первой дипломатической леди, это ударит и по нему. Долли поняла, что может успокоиться. Шурка доведет нужную информацию до государя и прикроет ее провал своими широкими плечами. Но простит ли?

Глава 12. Грехи молодости

В Варшаве далеко не всегда солнце. Иногда идет дождь. А после него такая благодать, что и сказать нельзя. Графиня Анна Вонсович намеревалась встретиться с теми, кто готов взять на себя покушение. Эту ниточку дала ей старая княгиня Чарторыйская. Вот женщина! Воистину Польшей правят пани! Оказывается, она всю жизнь ждала случая, выгадывала, искала слабину у врагов. И никогда не предавала! Хотя ее семью, осыпанную милостями из Петербурга, считали продажной.

Теперь старуха обрела в лице Анны истинную наследницу. Возможно, у них разные претенденты на престол, но единая цель. О чем свидетельствовала записка, написанная княгиней Изабеллой – адрес, где собираются молодые патриоты, решившиеся на цареубийство. Кто эти мальчики? Почему не боятся за себя и жаждут сложить головы? По возрасту они должны быть ровесниками сыновей графини. Анна чувствовала себя очень молодой и счастливой.

Накинув капюшон кружевного итальянского плаща и затянув под горлом атласные ленты, она покинула Мокотув. Одна. Не взяв с собой ни служанки, ни охраны. Ее путь лежал по оживленным вечерней прохладой Уяздовым аллеям, окруженным парками и садами. Все ниже и ниже, к Южному Королевскому тракту, оставив за спиной проклятый Бельведер и площадь Трех Крестов. Анна шла, зажав в кармане обрывок бумажки и жадно вдыхая свежий аромат листвы. Если бы ее сейчас заставили вспомнить прежнюю жизнь – рождение детей, поездку в Париж, венчания, – то казалось, что все происходило в мае. Других месяцев словно не существовало. Вот странность!

Графиня улыбнулась своим мыслям и остановилась перед пожухлым уже кустом белой сирени. Ее тяжелые пышные грозди склонялись над головой, образуя свод. Никого не смущаясь, Анна пригнула к себе ветку и обеими ладонями взяла цветы, как спелый виноград. Ей вспомнилась Яблонна, самое благоуханное имение в мире, совсем простое, но полностью покрытое фруктовыми деревьями. Юзеф подарил ей эту радость своего совсем некоролевского сердца при расставании. Подумать только: в тот момент они уже знали, что больше не встретятся! Самое сильное, самое чистое из ее чувств. Вот кто должен был стать отцом детей графини. Вот кто должен был надеть корону Польши.

Но налетели черные когтистые чудовища, заклевали храброго белого орла. Он погиб, прикрывая отступление великого Бонапарта из Лейпцига. Ни на миг не изменил долгу. Дрался до последнего. Анна чуть не заплакала. Юзеф оставил ей цвет их недолгой любви на яблонях. А теперь в поместье запросто заезжают эти захватчики со своими цепными воронами и топчут их цветы.

А что еще захватчики могут делать с цветами? Не плести же из них венки? Такого Анна не могла приписать врагам даже в воображении. Она если уж ненавидела, то всем сердцем. Поэтому, когда после войны Варшава рукоплескала Александру I с его лживой конституцией, она отмалчивалась. Ей и сам-то освободитель Европы казался не более чем натянуто-любезным офицером. А восторги и праздничные встречи – только проявлением вежливости, далеко не достигавшим энтузиазма времен вступления Наполеона.

Она была упряма. Не желала верить очевидному и до последнего вздоха, как Юзеф, оставалась предана истерзанному Белому орлу[79]79
  Белый орел – символ Польши, изображен на ее гербе.


[Закрыть]. Когда-то любовь к нему с ней разделил один француз, граф де Флао. Или ей так казалось…

В последние дни в Варшаве Анна все чаще вспоминала другого своего давнего любовника, совсем не похожего ни на маршала Понятовского, ни на побочного сына Талейрана. Этого наглеца графине не удалось поставить на службу Белому орлу, увлечь поклонением жертве. Напротив, он служил иной силе. Был врагом – тем самым черным цепным вороном – и не стыдился этого.

Вот чего Анна не могла взять в толк. Как? Умный, пылкий, тонко чувствовавший и влюбленный в нее человек продолжал оставаться со злодеями? С русскими? Хотя сам был немцем. Почему ради нее он не встал под знамена проигравших? Заведомо обреченных? В чем особая романтика и особая боль. Жалость пополам с любовью. Оковы, омытые слезами и увитые розами. Как он мог?

Анна гневно сдула со лба черный завиток. А что завораживало ее? Что притягивало? Наверное, то, что он враг. Это необыкновенное чувство – любовь через силу. Через преодоление. Когда один, наконец, складывает оружие и говорит: «Я твой, делай со мной, что хочешь». О, она хотела! И делала!

Однако его неуступчивость, нежелание покинуть своих хозяев превратили их хрупкий, противоестественный союз в химеру. Каждый двинулся своим путем. Анна – с затаенной обидой. Он – с беспечностью и забывчивостью, свойственной мужчинам.

Поэтому ребенка, который своим рождением был явно обязан этому долговязому немецкому предателю, графиня без смущения приписала де Флао и назвала в честь «деда», великого французского канцлера, Морисом. А первый муж, дабы избежать бесчестья, был вынужден признать своим, хотя и относился к Морицу с подозрением. Ему она просто сказала: «Помнишь, как Бенкендорф спас тебя из-под ареста, когда русские снова взяли Варшаву? Считай это платой за свою голову».

Потоцкий попытался было задохнуться от возмущения – ведь ребенок родился раньше. Но Анну трудно было смутить: «Ну, вкладом в твое будущее освобождение. И не забывай, что пансион на содержание младенца поступает от господина Талейрана, поэтому будь, как все, уверен в отцовстве де Флао, это сильно поправит финансовые дела Потоцких».

Такого издевательства бедный граф не вынес, и вскоре Анна получила развод, оставив себе титул и всех троих детей. При ее богатстве и толпе поклонников она чувствовала себя не внакладе. Второй муж, тоже служивший в армии Бонапарта, генерал Вонсович, относился к отпрыскам возлюбленной с флегматичным спокойствием: не он же их кормит.

Сказать по правде, и самого Вонсовича кормила Анна, а потому причин для беспокойства не было. До последнего времени. Ведь ее старое, несчастное увлечение явилось в Варшаву в свите русского царя. Собственной персоной.

Впервые она увидела его именно в Яблонне. Анна не встречала императорскую чету, но ночью приехала посмотреть на свое оскверненное чудо. Когда вся свита спала, он гулял по саду. Проходил под аркадами цветущих деревьев, вдыхал запах. Смотрел на ясное, без туч небо. Пусть полюбуется, как должны жить люди! Ему-то в Петербурге не каждый день показывают, что над головой – голубое или иссине-черное. Там всегда свинец. Всегда олово. И холод, мелкий дождь, изморось, исключая те дни, когда лед и ветер. Так пусть смотрит!

Анна не подошла. Хотя разглядывала его всласть. Постарел. Огрузнел. Оплешивел. Но не критично. Вонсович, например, в большей степени. Однако прожитые годы не щадят. Графиня прижала руки к щекам. Неужели и она? Узнают ли ее теперь?

Шурка поднялся на цыпочках, преклонил к себе цветущую ветку и длинным носом уткнулся в белую сердцевину цветка. Все тот же. Романтичен до одури. Вот почему они прежде понимали друг друга с полуслова! Жаль, ах как жаль! У него было такое тихое, человеческое выражение лица, что Анне захотелось приблизиться. Но она сдержалась. Так и уехала, не поговорив.

Теперь жалела. Жизнь коротка, и легко вообразить, как бы они вспомнили старое в ночном бескрайнем саду, где не унимались еще майские соловьи. Темнота скрыла бы ее возраст. Да и его, смежив веки, графине так легко было представить прежним…

Просмущалась. Глупство!

В результате они встретились на официальном приеме, в залитой светом тысяч свечей зале, где каждый предстал в обжигающей правде своих лет и закованный в броню светского высокомерия. Он держал нос выше дверной притолоки. Она явилась гордая, как крепость, сданная врагу, но еще не подписавшая капитуляции.

* * *

Анна вступила в зал об руки с двумя сыновьями. Дочь Натали теперь вел Роман Сангушко, и эта пара как боевой арьергард следовала сзади, в фарватере графини.

Ясновельможная графиня окинула пространство гордым взглядом и увидела мужчину своего разочарования в трудной ситуации. Его домогалась какая-то дама, с виду весьма привлекательная, а он, судя по выражению лица, не знал, как от нее отделаться.

Александра Христофоровича атаковала графиня Апраксина[80]80
  Апраксина Софья Петровна (1800–1886) – графиня, урожденная графиня Толстая, гофмейстерина.


[Закрыть], урожденная Толстая, дочь его отца-командира Петра Александровича, ныне генерал-губернатора столицы. Гофмейстерина, прибывшая на коронацию, в знак особой милости августейшей четы к ее семейству. Старая зазноба, когда-то в юности исповедовавшаяся ему в пылкой страсти и получившая от немолодого уже, израненного генерала решительный отказ.

Шурка до сих пор помнил свои слова и, что греха таить, гордился ими: «Вам едва шестнадцать. Мне тридцать четыре. Вы только вступаете в свет. Я должен вскоре покинуть его увеселения. Что вы станете делать с мужем-стариком, едва не калекой?»

«Мне все равно, я люблю вас».

«Это вам сейчас так кажется, а через год брака вы начнете кусать локти. Из уважения к вашему семейству, из благодарности вашему отцу я вынужден отказаться. Хотя, помните, вы прелестны, и, я уверен, найдете свое истинное счастье».

Истинным счастьем стал генерал-майор Апраксин, за которого Толстой с немалыми трудами спихнул дочку. Видно, брак оказался не так сладок, как она воображала, потому что теперь преследования продолжались. Шурке оставалось только поздравить себя с тем, что в свое время он не попал на удочку: молодая жена – вовсе не такое утешение, как многие думают.

Был званый вечер, за ним ужин, который в Круликарне давал цесаревич Константин в честь своего августейшего брата. Одна тонкость: если бы великий князь принимал в Бельведере, где жил сам, или даже в Саксонском дворце, официальной, деловой резиденции, его поступок не вызывал бы ненужных толков. Но цесаревич устраивал прием в королевском замке, где пометил императора, будто подчеркивал, что брат, хоть и коронуется, хозяином все равно остается он, Константин, – монарх без венца.

Сперва Александру Христофоровичу показалось, что великий князь демонстрирует силу русским, приехавшим с императором. Но, обведя глазами зал, он вдруг понял: «Не в нас дело!» На лицах собравшихся поляков изображалось слабо прикрытое улыбками недовольство. И обращено оно, против чаяния, было не на государя, а на его не к добру застрявшего здесь братца. Константина прямо-таки видеть не могли. При его словах опускали глаза или отворачивались. Грозного взгляда избегали. Даже самого облика цесаревича – грузного и косматого – брезговали. Ну не нравился он им!

В отличие, кстати, от молодого государя – высокого, красивого, галантно ухаживавшего за супругой и не забывавшего лишний раз улыбнуться дамам. А маленький наследник, кроткий и серьезный, с лицом ангела, тот и подавно всех очаровал. Между ним и отцом при всей официальности даже в движениях сквозила такая короткость, какая бывает только между людьми в семье, много времени проводящими вместе. Она не оскорбляла приличий, но замечалась и нравилась.

Бенкендорф поднял плечи и выпятил грудь: нас любят. А Константина нет. До него доходили неумолчные жалобы на самовластье цесаревича. Что хочу, то и ворочу. А хочу то, что моей правой ноге вздумается. И это в конституционном краю! Наместник больше своим, варшавским, чем приезжим, хотел показать, кто в доме хозяин. Мол, царь уедет, а я останусь – не спешите жаловаться. «Вот кто нам тут больше всех вредит!» – с раздражением подумал Александр Христофорович.

В начале ужина цесаревич даже привычно хотел пройти во главу стола, пропустив перед собой нежную княгиню Лович и побочного сына Павла[81]81
  Александров Павел Константинович (1808–1857), внебрачный сын великого князя Константина. С 1829 г. – флигель-адъютант, штабс-ротмистр.


[Закрыть] в кирасирском мундире. Вошедшее в зал августейшее семейство тоже двигалось к тем же местам. Им-то грех задумываться. Все, кто заметил происходящее, затихли, ожидая недоразумения, взаимных извинений, поклонов. Очередной неловкости, как на мосту.

К счастью, Константин вовремя запнулся. Притормозил. Александр Христофорович мог бы поклясться, что видит, как в его толстой, плотно остриженной голове – совсем седой стал, а был-то рыжий, как братья, – ворочаются жернова мыслей. Напоказ. Разыгрывает тугодума. А сам скор и на соленую шутку, и на двусмысленность, и на каламбур. Отчего же теперь показывает, будто его волосы приподнимаются торчком, будто еж под листьями? Заранее все спланировал? Как рванется к привычным креслам, остановится, смиренно вздохнет и поплетется на места пониже?

Неужели чтобы понаблюдать за реакцией подданных? Из-под кустистых седых бровей зыркнул и притушил угольки глаз – огонь ушел внутрь, но в любую минуту, помните, в любую минуту… «А он боится!» – поразился Александр Христофорович. Боится, что до братских рук дойдут жалобы. И при этом великий князь не уймется, даже если строго-настрого приказать. Потому что ему, Константину, так любо. И еще потому, что цесаревич не собирается облегчать молодому императору задачу в Варшаве, как не стал облегчать ее когда-то в Петербурге. Там Никс справился. Не без крови, конечно. Справится и тут. Но сколько ее прольется в чужой, так и не ставшей русской, стране? Среди искони враждебного нам народа? Бог весть.

Чувствуя злость, Бенкендорф пружинистой походкой прошел к своему месту. Сегодня он надел общевойсковой генеральский мундир, чтобы великий князь, не дай бог, не прицепился. Он был все еще раздражен, когда увидел, что за дама села визави с ним.

Софи Толстая, пардон, Апраксина. Очень неожиданная встреча!

Графиня, склонив темно-русую голову, увенчанную тяжелой крученой косой, рассматривала своего давнего рыцаря, человека, который отверг ее, а теперь стал благодетелем отца, покровительствовал всему их дому, двигал по карьерной лестнице братьев, считал Толстых своим прочным тылом. Как такое возможно? Ведь ее-то не взял? Люди редко понимают, что мир вращается не вокруг них.

– Добрый день, Софья Петровна, – ласково сказал Бенкендорф и сел как ни в чем не бывало. Даже слова через стол не сказать, хотя приборы совсем рядом. Протяни руку и…

Их разделяла красивая гирлянда белых лилий, вставленных в цветущий остролист, тянувшаяся от высокого серебряного шандала к другому. Сознавая преграду непреодолимой, Александр Христофорович занялся ближайшими соседями. Русских чередовали с поляками, и он попал как раз между двумя кардиналами в красном. Сам примас восседал выше, возле императорской семьи.

Въезжая в город, его величество остановился возле кафедрального собора и причастился святой водой, что вызвало ликование у приверженцев католицизма, и теперь кардиналы были настроены очень благодушно. Они в один голос хвалили шефу жандармов то те, то иные закуски: утиные хлебцы с черносливом, тонко нарезанную спаржу в местном маринаде с горчичными зернами – словом, то, чего в Петербурге нет, и никогда не будет. А когда узнали, что он воспитывался в иезуитском пансионе аббата Николя и говорит по-латыни не хуже магистра медицины, пришли в восторг и расслабились.

– Если бы ваш государь пожелал править нами, как он правит в России, с таким же тщанием и справедливостью, – доверительно сказал правый сосед, размерами соперничавший с колоколом, – многие бы тут легко позабыли о Конституционной Хартии. А мы тем более – конституции не от Бога.

– Но они – узда для черни, – вставил сосед слева, с вытянутым рыльцем хорька и маленькими, бегающими по столу глазками. – Жаль только, принцы не хотят их соблюдать, – его взгляд уперся в Константина. – Неужели мы настолько несчастны, что государь оставит нас под управлением этого чу… – он было не сказал «чудовища», но спохватился, – …своего брата?

– Видно, Господь считает, что мы очень грешны, – со вздохом кивнул правый обладатель алой мантии.

– Видимо. – Бенкендорф рассеянно смял хлеб. Он понимал, что сейчас начнутся жалобы на цесаревича, слушать которые глава III отделения не имеет права. – Простите, господа, но дама напротив хочет мне что-то сказать.

Александр Христофорович покинул кардиналов, почти бежал, сознавая, что из беседы с ними мог бы узнать много интересного. Но император раз и навсегда сказал ему: «Константин останется там, где есть. Вы представляете, что это будет, если он вернется в Петербург и начнет во все вмешиваться? Наш Ангел недаром держал его на расстоянии. Так хлопот меньше».

В последнем Бенкендорф был не уверен. Судя по всему, хлопоты и немалые у порога. «Аз есмь при дверях». Но сейчас, прямо на торжественном ужине, нельзя было поощрять доносительство на великого князя. А то вал подметных писем и череду приватных разговоров, каждый из которых сводился к одному пожеланию: «Уберите Константина», не остановишь.

Генерал быстро обошел подкову стола и, раньше чем госпожа Апраксина успела опомниться, подсел к ней.

– Вы пронзаете меня взглядом, любезная Софья Петровна, точно намереваетесь нанизать на булавку и засунуть в гербарий для насекомых. – Он забыл, как по-научному называется эта штука: коробочки, бабочки в них…

– К сожалению, вы не из моей коллекции, – отозвалась графиня Апраксина. – И никогда не хотели к ней принадлежать.

Александр Христофорович взял ее руку и поднес к губам.

– Сознайтесь, я поступил весьма достойно. Не нарушил ни правил чести, ни вашего будущего благополучия.

– Мое благополучие? – усмехнулась она, глянув на Шурку глазами без улыбки. – Вам это так видится?

Бенкендорфу стало не по себе.

– Я замужем и благополучно, тут вы правы, – сказала она. – Нравится ли мне такая жизнь? Я предпочла бы другую.

Теперь он ругал себя за то, что пересел.

– И другого человека рядом, – закончила Софи. – Но мы не всегда получаем в жизни то, чего хотим. Вы объяснили мне это очень доходчиво в шестнадцать лет, и, наверное, я поняла, усвоила урок. Но скажите, вы ни разу не пожалели?

Было бы очень к месту заявить: «Жалею сейчас». Наверное, именно этого она и ждала. Или очень жестоко: «Нет». Последнего он не мог допустить. Первого не хотел.

– Вы не жалеете, – мягко констатировала дама. – Не надо меня смущаться. Это так естественно. Вы счастливы.

«Где счастлив-то? Весь с ног сбился!» – чуть не рявкнул Шурка.