Текст книги "Покушение в Варшаве"

Станислав унаследовал от отца высокое место Великого мастера Польского Востока. Он тяжело пережил стук дверей в общих собраниях, вынос и сожжение орденских знамен, хартий, мертвых голов из папье-маше, переплавку семисвечников. Это был настоящий погром. А Великий мастер никого не смог защитить!

Даже орденская казна была расхищена. Причем не кем-нибудь, а прежним главой полиции Новосильцевым. Станислав был так потрясен и так обессилен, что затворился в своем доме. Никого не принимал. Еще молодой, он начал дряхлеть. Опускал шторы, сидел в сумраке, без света. Жаловался на резь в глазах, быструю утомляемость, апатию, нежелание глотать пищу. Даже говорил через силу.

Анна бросила его именно тогда. Потому что отчаялась пробиться через стену безразличия. Но время лечит. Сейчас Стась, хоть и не перестал внутренне считать ее врагом, все же заставлял себя обсуждать с нею семейные и имущественные дела. Принимать Александра и Натали. О Морице речи не шло.

Теперь предстояло оговорить настолько щекотливую тему, что всю дорогу до особняка Потоцких графиня сжимала зубами краешек газового шарфа. Ей неприятно было беседовать со Станиславом о подобных вещах. Она еще могла кое-как заткнуть рот Вонсовичу: «Я не приняла решения… Ты получишь компенсацию… Не стоит устраивать трагедию из нашего расставания. В конце концов, ты давно не удостаиваешь меня вниманием…» Тут он полез в бутылку, стал доказывать обратное. Пришлось обещать ему вечную любовь и вечное же содержание.

Но со Станиславом надо было действовать мягче, уважительнее и вместе с тем неотступнее. К ее глубокому удивлению, Потоцкий, несмотря на апатию, отвечал разумно и тотчас понял смысл хлопот бывшей супруги.

– Дорогая, ты совершила для наших детей больше, чем я мог бы мечтать за всю свою жизнь, – проговорил он. – Мой покойный отец удостоил тебя стать сопричастной наших великих таинств. Есть способ взять с Чарторыйского страшные клятвы. В конце концов Адам наш «брат» и не сумеет отказаться, если заставить его говорить в присутствии капитула. Я все еще Великий мастер и смогу собрать… – он втянул воздух с тяжелым всхлипом, – кое-кого не из пугливых. Хотя, должен признаться, напуганы очень многие. Риск велик. Но есть одно место, где мы изредка встречаемся. Я не стану называть его тебе. Когда пробьет час, ты приедешь, чтобы выслушать клятвы князя Адама.

Анна кивнула. Если муж соберет хоть несколько представителей высоких родов: Мнишков, Огинских, кого-то из Радзивиллов, Сапег, Малаховских, – этого будет довольно. Адам обещал пообещать. А уж их дело – вписать его слова в хартию и выступить свидетелями в сейме.

* * *

Анна-София узнала о намерении мужа развестись с ней не сразу. Ее оповестил все тот же несчастный Пац, переписку с которым – редкую и очень опасную – она не прерывала все эти годы.

Ее первая реакция была:

– Он хочет меня отпустить!

Ни пятеро детей, двое из которых уже в могиле, ни одиннадцать лет брака не могли заслонить той радости, которую она испытала при известии от пана Михала.

Но уже вторая новость буквально впечатала женщину в пол. Как? Он хочет отказать сыновьям в наследстве? Обвиняет ее в измене? Он… который… всю жизнь любил только грезы своей юности! А законную жену держал на цепи, как девку из султанского гарема! Разве можно скрыть истину, даже если напялить на женщину титул, как чужое платье?

Анна-София встряхнула письмо, еще раз пробежала его глазами, поцеловала и отправилась к мужу.

Князь Адам был несказанно удивлен ее явлением в неурочное время. Обычно супруга его не беспокоила.

– Это правда? – Несчастная дама ткнула Чарторыйскому в нос листком. – Ты действительно так поступишь с нами?

Князь сразу понял, о чем она, но не подал виду. Отобрал бумажку, прочел. Пац! Опять этот негодяй! Адам поморщился, ибо простреленное когда-то паном Михалом плечо до сих пор ныло.

– И что? – Он давно взял себе за правило никогда не оправдываться. – Откуда у тебя эти сведения? От глупца, когда-то посмевшего заступить мне дорогу? Знаешь, что я могу с ним сделать?

Муж поднялся, напоминая старый кряжистый пень. Сейчас Анна-София могла бы поклясться, что в его теле кости похожи на деревянные весла. Несчастная женщина зажмурила глаза. Она очень боялась его. С самого первого дня до сей минуты. Князь не производил впечатления влюбленного, даже когда делал ей детей. А когда она их рожала, осыпал драгоценными подарками, главным из которых все равно считал себя.

Ее выбрала мать мужа, княгиня Изабелла, посчитавшая, что сыну, наконец, пора обзавестись потомством, какие бы там отношения в прошлом ни связывали его с русской императрицей, женой августейшего друга. После войны и дружбе конец, и прежним мечтаниям тоже…

К несчастью для Анны-Софии, старуха Чарторыйская увидела небольшой эмалевый портретик, где юная Сапега так походила на молодую Елизавету. Та же поза, та же фигура, почти тот же наряд. Бедная девочка и правда была почти копией далекого оригинала, только «пережаренной», как потом выражался муж. Ведь саму Елизавету звали «Лицо без красок». А тут – каштановые кудри, глаза – темные орешки, еще не убитые морозом вишни губ. Ах, вся она была почти, но уж слишком. Муж счел ее фальшивкой, суррогатом, годной лишь для самых простых действий – дать детей. И нимало не позаботился о том, что для кого-то эта женщина – самая что ни на есть настоящая. Единственная.

Бедняжка Сапега не смела и дохнуть. Вот прямо как сейчас. Но страх за детей придал ей силы.

– Даже могилы Леона и Терезы для тебя не святыня, – заявила она. – Ты чудовище.

Князь сдвинул седые брови: «Кто-то научился разговаривать?»

– Я была бы счастлива расстаться с тобой, – отважилась Анна-София. – Но почему Витольд и остальные должны за это платить?

Адам пожевал бесцветными губами.

– Хочешь стать счастливой? – в его глухом голосе было больше досады, чем угрозы. – Я обещаю, ты получишь счастье. И твой пан Людвиг-Михал тоже.

* * *

Каково же было удивление Чарторыйского, когда он узнал, что и Пац, не по своей воле молчавший больше десяти лет, жаждет выяснить отношения.

К нему прислали секундантов, а с ними особую записку великого князя Константина, в которой дуэль разрешалась, но после столь долгого времени с возобновлением всех формальностей. Этого еще не хватало! Значит, противник опять будет стрелять. Не дай бог, попадет.

Князь Адам даже хватил кулаком по столу, отчего фарфоровая чернильница в виде бюста Бонапарта с откручивавшейся шляпой подскочила и чуть не опрокинулась. Но как Константин позволил? Чарторыйский сразу понял, что без давления со стороны венценосного брата дело не обошлось. Он верно угадал, откуда дует ветер. Если бы князь умел опускать глаза ниже! Если бы приучил себя замечать женщин!

Записки от Константина добился не Николай. А «мадам Николя». И не прямо – цесаревич бы ей ничего не дал, да еще и посмеялся. А через милейшую Жанетту Лович.

– Ведь вам же известна сия печальная история, – настаивала Александра Федоровна. – Разве можно терпеть подобную подлость?

Дамы прогуливались по парку Бельведера. Княгиня Лович то и дело подзывала садовника, требуя срезать неудачно торчащую ветку куста или загнуть повисшую лозу декоративного винограда. Вся она, такая аккуратная, не терпела зарослей крапивы и хотела, чтобы розы на северной и южной сторонах фасадов выглядели совершенно одинаково.

– Я знаю историю княгини Чарторыйской, – с печалью сказала Жанетта.

– И то, что ваш супруг годами удерживает неоконченную дуэль?

– Что делать? Неужели Константин, который поставлен охранять закон, должен его нарушать?

Да сколько законов нарушил этот боров! Шарлотта чуть не топнула ножкой. Нет, тут что-то другое. Лович отлично понимает всю слабость своих доводов. Но она взяла за правило не вмешиваться в дела великих родов. И не давать Константину делать это. Ведь неизвестно еще, кто сильнее? Если их оскорбить, они могут опрокинуть лодку…

– Как хотите, добейтесь от него разрешения, – молвила гостья с непреклонностью истинной монархини. О, она была очень непроста, эта прусская принцесса, дочь великой королевы Луизы, и умела командовать… когда муж смотрел в другую сторону. – Я, со своей стороны, помогу вам. Ведь вас уже очень стесняет взрослый сын супруга от этой французской модистки мадам Вейс?

Жанетта опустила глаза. Она была привязана к мальчику. Воспитывала его, проверяла уроки. Сейчас Поль вошел в тот возраст, в котором его отец творил разные непотребства: напивался, кутил с актрисами, подбирал себе самых развязных и гадких товарищей из офицеров… К несчастью, Поль унаследовал эти склонности, и в маленькой Варшаве уже чересчур много говорили о его похождениях. Жансю сама несколько раз видела пасынка пьяным. А цесаревич все прощал, только посмеивался: молодо-зелено, словно и не замечал, как поведение сына вредит его собственной репутации.

– Я сумею избавить вас от этой головной боли, – твердо сказала императрица. – Устроить перевод юноши из Варшавы в другое место. Хочет войны? Приключений? Так у нас не окончены дела с турками, и вот-вот начнется новая пальба по персидской границе.

– О, ужас! – Лович прижала пальцы к щекам. – А столичный гарнизон или Москва?

Шарлотта покачала головой.

– Там он уже начнет портить репутацию моего мужа. Но если вы так боитесь за его жизнь, есть места потише Дуная и Кавказа. Не сомневайтесь во мне.

Лович собрала все свое мужество и через силу кивнула. Без Поля под рукой ей станет куда как легче.

Она никому не рассказывала, как добилась от мужа той записки. В конце концов, Константин сам ненавидел Чарторыйского и хотел его ущипнуть. А кроме того, нельзя позволить Николаю принимать на себя вид благодетеля поляков – справедливого и милостивого судии, каким был Александр. Последнее и сыграло роль.

Глава 15. Нечаянные встречи

Варшава

Старая княгиня Изабелла была неприятно потрясена, увидев, как царь прогуливается по Варшаве. Без охраны и сопровождения русских военных. Его окружала толпа. Люди кричали: «Виват!» Теснились, оставляя лишь маленькое пространство для его шагов. Только белый султан на шляпе был различим с расстояния.

Он нравился им! Чарторыйская испытала шок, нечто похожее на скандал, участницей которого ее не сделали. Неужели они забыли все? От суворовской Праги до страшного наполеоновского отступления, из которого не вернулось более 80 тысяч их соотечественников?

И ничего. Смеются, скалят зубы на его шуточки, готовы взяться за руки в цепочку и защитить от злоумышленников. Нестерпимо! Он еще немного вот так погуляет по улицам, и не только няньки с младенцами, типографские рабочие, разносчики, торговцы сдобами, зеленщицы и продавцы лакричной воды, но и господа офицеры станут носить этого царя варваров на руках. Те уже появились в толпе, Изабелла узнавала их по малиновым, как у снегирей, грудкам. Сердца этих мальчиков он покупал на раз – княгиня ужаснулась, – они теснились, старались коснуться его рукой, отвечали на замечания, легко извиняли, что он сам де польского не знает, но сын учит, учит…

Что за вздор! Изабелла не могла и предположить, что Никс говорит серьезно. И всегда держит свои обещания. Ее семья годами знала тонкого и любезного императора Александра. Истинного Ангела. За его достоинства ему можно было простить даже то, что он русский, людоед по природе. Царь людоедов. Да это почти и не замечалось. Говорят, въезжая в Краков, он отказался принять его ключи, говоря: «Я друг поляков, а не их господин». Как тогда ликовали!

Новый же, напротив, во всем держался как хозяин. И именно этим нравился простолюдинам. Быдлу. Одно спасение, что уличные люди себе, в сущности, не принадлежат. Даже в новообразованные войска рекрут поставляют магнаты – живущих на их земле крестьян или ремесленников, связанных поставками с резиденциями и готовых лучше пожертвовать кого-то из семьи, чем ссориться с покровителем. Каждый пользуется помощью одного из великих семейств. Офицеры – не исключение. Их шляхетские фамилии в родстве, давней службе, свойстве или землячестве с кем-то из магнатерии.

Нет, княгиня Изабелла покачала головой, здесь не Россия, где цари всех подмяли под себя. Так что пусть толпа гогочет, тянет руки и называет гостя «крулем», придет час… Старуха поджала губы и вытянутой палкой стукнула кучера в спину.

Между тем Никс продолжал свое очень медленное движение от Саксонской площади к Бельведеру. Он завел правило по утрам навещать брата. И с каждым днем толпа любопытных, вовсе не враждебно настроенных людей становилась все гуще.

Сзади, очень далеко, шел адъютант, обычно сам поляк, и принимал жалобы. Царь давно отметил, сколько ему подавали, – просто вороха. Ночью он корпел над ними, откладывая в сторону те, что касались Константина, то есть почти все. А потом сердился, жаловался, пылил, язвил и кричал. Но брата выдавать не собирался. Слово дано. И слово будет сдержано. Пусть даже дано не им. Но сдержано любой ценой.

– Даже ценой доверия эти людей? Ваших подданных? – не одобрял Бенкендорф.

Никс еще больше бесился. Долг нашел для него на долг. Как коса на камень.

Александр Христофорович тоже шел в толпе, одевшись в общевойсковой генеральский мундир или просто в сюртук и чувствуя себя единственной бесполезной охраной. Ему и в голову не могло прийти, что совсем рядом, тоже в толпе, следует Мориц. Юноша не первый день слонялся за царем, имея в карманах два заряженных пистолета. Он еще не решил, чью жизнь хочет забрать: непрошеного отца или императора, – и утешал себя тем, что может сделать это в любую минуту.

Конечно, после толпа сразу разорвет его, если не зарубят адъютанты, охрана или полиция, которая, как верил Мориц, переодетая держалась где-то рядом. Но он был готов к жертве. Лишь бы исполнить сокровенную мечту. Чью? Ему казалось, что собственную.

Княгиня Изабелла заметила юношу в толпе, страшно удивилась, но уже в следующую минуту потеряла из виду. А царь зашел в мануфактурную лавку, где торговали тканями из Лодзи. Он придирчиво смотрел товар, сжал в кулаке, чтобы проверить, сильно ли мнется, намотал на локоть и потянул до треска – не порвалась.

– Хорошая штука. Куплю аршинов 15 дочерям на платья, а то они повадились на прогулках найти чей-нибудь амбар и прыгать с балок в сено.

Он не врал, но его слова приняли за шутку и засмеялись.

– Единственно боюсь, что какой-нибудь нерадивый хозяин бросит вилы, – пожаловался император.

– Тогда возьмите с шелковой нитью, – предложил продавец.

– Это что ж, кираса? – возмутился царь.

– Кираса не кираса, а если жало пойдет не прямо, по касательной, то соскользнет.

– Будем надеяться, – буркнул Никс. – А хороший у тебя товар, любезнейший.

Похвала полюбилась.

– Ваше величество похожи на вашего покойного брата. Он тоже сюда заходил.

– А покупал?

– Понемногу.

– Ну мы не князья Радзивиллы. Прошлый-то в Париже всегда забирал полмагазина, говорил, что потом легче выбросить ненужное. Парижане были в восторге.

– Лучше бы он в Варшаве тратился, – послышались голоса. – Нам бы тоже понравилось. А то за границей деньги на ветер бросать!

– Это какой Радзивилл? Молодой или старый? Граф Доминик или его папаша?

– Папаша, – сразу отозвался император. – Хотя и Доминик хорош. Не только изменил присяге. Но и дочку бросил. Фанни. Ее моя мать приняла на свое воспитание.

Кто-то закивал головой: жаль сиротку. Кто-то закусил ус: многие тогда подались к Бонапарту, не след вспоминать.

– Хотя не могу не восхититься его храбростью, – продолжал император, всем естеством чувствуя настроение толпы. Даже чужой, латинской. – В сражении, где его убили, он, видя, что снарядов больше нет, подбирал руками вражеские ядра и еще горячими заталкивал их в жерла пушек.

Вокруг пришли в восторг: вот истинно польское геройство!

«Пока одним из ядер ему не оторвало голову», – подумал Бенкендорф. Он видел, что государь наигрывает, но не осуждал его. Император должен нравиться. Покойный Ангел умел это блестяще. Никс учился.

Подвиги Радзивилла воодушевили офицеров. Они разом заговорили, что и сами готовы на лету ловить ядра.

– Эх, братцы, – с заметной печалью вздохнул император. – Вас-то мне на Дунае очень не хватало. Что ж дома хвастать? Я уже и провинцию для вас приглядел. Валахию. Но вы замешкали.

Что тут началось! Славы и трофеев хотелось всем. Новых земель для изобиженной Польши тоже. «Мы бы… Мы бы…» Силен здесь народ глотки драть.

– Что говорить? Проворонили, – обрезал царь. – Не захотел брат вас в поход снарядить.

Пусть знают, на кого сердиться. При имени Константина толпа недовольно загудела. Вот тут Бенкендорф увидел Морица. Тот был совсем рядом и имел настолько бледное лицо, что генерал сразу заподозрил неладное. Ну не бывает у добрых подданных таких лиц! Парень явно решился на что-то ужасное.

Александр Христофорович дернулся вперед, своротил несколько человек, получил локтями по ребрам и очутился перед юным графом Потоцким даже быстрее, чем ожидал. Мориц ошалело уставился на него, а отец, не мешкая, прижал его всей грудью к стоявшим позади, в ужасе ощутив животом спрятанные под мундиром пистолеты. И рявкнул:

– Меня ищешь?

Мориц побледнел еще больше и попытался податься назад, в образованную испуганными людьми брешь. Александр Христофорович был склонен отпустить паршивца. Его аж холодный пот прошиб, и ноги подогнулись. Ведь мог выстрелить, и не в него, грешного, а в демонстрировавшего приязнь польскому сброду государя!

Но переодетые полицейские не дали Морицу далеко уйти, подставили подножку бегущему, тот разлетелся на мостовой. Мигом на юношу навалилось человека три, заломили руки, отобрали оружие и поставили на ноги.

Толпа ликовала, точно ей показали фокус. Государь бровью не повел. Приблизился, с высоты своего роста окинул мальчишку хмурым взглядом. Причем Морицу показалось, что он вместился в этот взгляд полностью: с ног до головы.

– Сколько тебе лет?

Парень сжался.

– Который год, говорю? – Император перешел на французский, видя, что молодой человек из хорошей семьи.

– Семнадцать! – выпалил Мориц по-польски.

– Шестнадцать, – прошептал Александр Христофорович. – Ваше величество, полных шестнадцать. – Он обрел голос и шагнул вперед. – Это младший сын графини Потоцкой.

Император как будто не обратил на шефа жандармов внимания. Он смотрел в лицо юноши, чем-то ему очень хорошо знакомое.

– Ты собирался выстрелить?

– Да, государь. – У Морица хватило мужества сказать правду. Он сначала опустил, а потом резко вскинул голову. Среди толпившихся вокруг людей были и студенты университета, такие же «мальчишка», как он, которые с большим сочувствием смотрели на попавшегося. Мориц поймал на себе несколько полных понимания и поддержки офицерских взглядов. Он сам был в форме – голубой ментик с серебряным шитьем. Император тоже узнал форму Виленского гусарского полка.

– Хорошо, что вы не скрывались за фраком, – похвалил он и обратился к толпе. – Фрак – все равно что маска. Его надевают те из военных, чья совесть нечиста. Бабахнуть из-за чужого плеча и скрыться. А тут все сразу о человеке сказано: корнет, ни одного боя не видел, но готов умереть. Мундир всегда изобличает честного человека.

Его слова о форме понравились офицерам. Они закивали. Хотя враг, а верно говорит о самой сердцевине их жизни. Фрак – дело хорошее, если во тьме идешь под балкон к даме и с тьмой же хочешь слиться. А если задумал дело делать, изволь себя показать. Надень мундир.

– И за что же ты меня так ненавидишь? – тем временем спросил государь, подступая к Маврикию. – Что я лично тебе сделал?

Юноша растерялся. Этот рослый царь ему еще ничего сделать не успел. Да и собирался ли? Захотелось бросить прямо в чистое мраморное лицо стихи Красиньского:

– «Я с молоком матери всосал, что ненависть к вам свята…»

«Что с молоком матери, это точно», – подумал Александр Христофорович.

– Вы убиваете нас, унижаете, ограбили. Связали, сели на грудь и хотите, чтобы мы не дергались. Так удобнее будет размозжить голову камнем! – выпалил Мориц.

Вокруг опять загудели: парень-то смелый. То-то, знай наших! Помирает, а все огрызается.

– Стоп! – рявкнул на него, а больше на толпу император. – Все эти глупости я и без тебя знаю. «С Востока мудрость лжи и ночь коварства. Капкан из золота, ногайка рабства. Грязь, мор и яд», – процитировал он Цаприана Норвида, показав тем самым, что не питает иллюзий. Русские для поляков – семь казней египетских, а он сам – страшный фараон. – И про Прагу, и про ваше отступление знаю. Кстати, зачем пожаловали? Лаптем щи хлебать? – последняя фраза показывала, что Николай ради этих подданных вовсе не готов сойти с места и убеждений менять не будет. – Но я-то сам тебе чем насолил? – Он переводил разговор в непозволительную для патриотов плоскость. – Вот я человек, и ты человек. Я что тебе, человеку, сделал?

Мориц был не готов. Ничего дурного этот верзила ему еще не делал.

– Ты любишь свой дом. Я тоже люблю свой. А что дома наши на месте стоять не могут, если ты не выстрелишь в меня или я тебе шею не сверну?

– Вы отобрали у нас…

– Да, согласен, – кивнул государь. – Многовато цапнули.

Вокруг послышался смех.

– Но ты скажи, там, где цапнули, поляки живут? Католики?

– В Литве живут, – отозвался юноша.

– Вот она к нам никак и не прирастает, – вздохнул император. – А где еще?

– В Подолии, на Волыни, в Малороссии, много где, – послышались голоса. – Да мы везде живем.

– А я вам разве запрещаю? – немедленно парировал Никс. – Хоть в Москве. Хоть в Казани. Кто мешает? И в Подолии, и в Малороссии ляхи все пришлые, а народ православного исповедания. Мне еще немало сил стоит охранить вас от неистовства местных. Есть ведь такие, кто вашей смерти хочет?

Люди закивали. Хмельнитчина, Колиивщина, да и взрывы поменьше были памятны.

– Мое дело, – продолжал Никс, – везде закон и порядок, чтоб никто никого не трогал. Я потому и приехал короноваться к вам, чтобы и здесь был единый закон. А то непонятно, чьи вы подданные: мои или…

Он чуть было не сказал «Константина», и все его разом поняли, начали толкать друг друга локтями в бока, хмыкать, кивать: дело говорит. Круто им при великом князе, солоно.

– В том-то и беда, что мы ваши подданные, – отважился Мориц. – Отпустите нас.

Последнее вышло совсем по-детски. Так что многие засмеялись со снисходительной горечью.

– Не могу, – развел руками император. – Кто бы на Русь ни шел, обязательно использует вас как плацдарм. Ты человек военный, должен слово знать. Остальным поясню: место, где копят силы и припасы для броска. Да вас же и объедают.

Недавние французские демарши были еще памятны.

– А вот тебя отпущу, – продолжал Николай. – Ты всего на шесть лет моего сына постарше. У кого дети, знает, что за такой срок руки-ноги отрастают, а мозги не особо.

Вокруг опять раздались смешки. Нет, он им решительно нравился. Жаль только, что не свой король, что надо такое сокровище делить с москалями.

– Что я буду за государь, если возьмусь воевать с мальчишками? – продолжал император. – Тебе бы ремня.

С последним толпа была сердечно согласна. В Польше не просто порют детей, но и требуют потом поцеловать папеньке ручку за урок.

– Забирай свои пистолеты и уходи, – сказал Никс. Но, вспомнив, что тут он конституционный монарх, решил-таки задним числом посоветоваться с народом. – Ну что, отпустим, братцы?

– Отпустим! – было ему басистым ответом с разных сторон.

«А народ не сильно от нашего простотою отличается», – заметил про себя Александр Христофорович.

Мориц скрылся, прижимая к груди оба заряженных пистолета и ожидая, что стоит ему завернуть за угол, как его схватят. Но нет.

* * *

Путешествие императора до Бельведера закончилось. Никс чувствовал себя усталым и, войдя в парк, сразу сел на скамью. Бенкендрф встал рядом с ним. Государь махнул рукой: мол, присаживайтесь.

– Что ж это за дела, друг мой, – молвил он. – Ты будешь развлекаться с графиней Потоцкой, а я не знать, как твоего сына из лужи вытянуть? Ты уж следи за отпрыском.

Александр Христофорович опешил.

– Да видел я, видел твое лицо, пока мы говорили, – бросил император. – Ты же готов был сам на меня кинуться с голыми руками.

Бенкендорф очень удивился. Неужели у него на лбу был написан страх за Маврикия?

– Ваше величество, – подал он голос. – Сын графини Потоцкой в меня хотел выстрелить, не в вас.

– Вот как? – Никс поднял брови. – А почему?

Александр Христофорович собрался с мыслями.

– Я практически не знаю этого мальчика, но уверен, что такое происхождение пятнает его в глазах родни и друзей. Для них я ваш сатрап.

Оба задумались, понимая всю неочевидность ситуации: а как бы Бенкендорф поступил, если бы Мориц все-таки выстрелил в императора? Убил бы на месте сына ради человека, которому не просто служит, а которого знает с детства? На его лице было написано: не заставляйте выбирать. Ясно же, что он выберет. Но как с этим потом жить?

– Друг мой, – почти взмолился Никс. – Я что, турецкий султан? Вы сотни раз доказывали свою преданность. Неужели еще надо расписываться? Я вам – не вы мне обязаны. В том числе и жизнью. Хоть даже вот и по дороге сюда. А вы сомневаетесь во мне. – В голосе государя был укор. – Вам в любом случае надо поговорить с ним, – подытожил император. – Мало ли чему учили в семье. Моя семья, например, учила никому не верить. А я вот верю и ни разу не пожалел. – Он хлопнул себя по коленям и встал. – Пора. Братец ждет. Вот и ему хотел бы верить. Никак не получается. Я наивен?

* * *

– Говорят, ты чуть не убил царя? – Август вошел в комнату для занятий, где брат искал нужные выписки, распахнув здоровенный французский Филиппа Депорта[83]83
  Депорт Филипп (1546–1606), придворный поэт и летописец жизни Генриха III Валуа, сопровождавший его в Польшу и бежавший с ним оттуда. Автор «Прощания с Польшей»: «О варварский народ, пусто, кичливый, / Высокомерный, ветреный, болтливый, / Лишь на словах ты проявляешь прыть…»


[Закрыть]. – Поздравляю. Так почему не убил? Был бы герой.

Братья любили друг друга, но скрыто соперничали. Август слишком походил на мать, не мог не подкалывать, не язвить. Он и внешне уродился в Анну: тот же лоб, нос с горбинкой, подбородок, та же темная масть волос при молочной коже с разгарчивым румянцем. Вот только темперамент более рассудочный, мужской.

Младший получился какой-то чересчур светлый, даже рыжеватый. Добродушный до глупости. Очень верный и готовый с восторгом отдать последнее, лишь бы вышло по справедливости. Графине иногда казалось, что именно с ним она поделилась душой.

– Говорят, царь тебя пощадил. Позорище.

Мориц вспыхнул.

– Я не его хотел убить.

– Еще глупее, – бросил Август. – Раз уж затеял покушение…

– Я не затеял, – мотнул головой юноша. – Там был этот человек.

– Стрелять в родного отца, – констатировал брат. – Очень достойно.

– Я не выстрелил! – Мориц со стуком захлопнул Депорта.

– Дитя мое, – раздался в дверях голос графини. – Что я слышу? Вся Варшава только и повторяет рассказ о твоем дерзком поступке. Ты хотел убить царя? – Анна предстала перед сыном с таким озабоченным и восторженным лицом, что у юноши не хватило духу сказать правду.

– Нет, мама. Он хотел убить Бенкендорфа, – вмешался Август. – Каков простофиля!

Анна наклонила голову к плечу, вглядываясь в лицо сына.

– Нельзя, чтобы это стало известно. Сейчас ты герой. Пусть неопытный и неуклюжий. Все списывают на юность. Подумать только, тебе шестнадцать, конечно, ничего не получилось. И не могло получиться. Но каков порыв! Тебя славят по всем аристократическим гостиным и, я думаю, среди школяров в университете, в казармах.

– Славят не меня, а императора, – возразил честный Мориц. – Он меня пощадил.

Тень набежала на лицо графини.

– Ну да, и его тоже. Но тебя в первую очередь. И если все узнают, что ты собирался стрелять вовсе не в царя… Словом, дитя мое, молчи и будь достоин случившегося. – Она помедлила. – Хоть я и понимаю твой порыв.

Анна обняла Морица за голову и поцеловала в обе щеки.

– Иди, ложись спать, тебе надо отдохнуть. Ты и так натерпелся за день. А завтра мы отправим тебя в деревню, чтобы царь не спохватился. От русских можно ждать чего угодно. Московитское коварство недаром вошло в поговорку.

Оставшись наедине с Августом, она начала рассуждать о странности мышления соотечественников.

– Все в восторге: вот настоящий польский герой, говорят они о Морисе. Юный и пылкий, готовый жертвовать собой. С нежным, еще неогрубевшим сердцем. Такие врачуют своей кровью раны родины. И тут же хвалят царя: не стал-де мстить мальчишке, отпустил. Великодушен. Истинный монарх. Они довольны им, Август! Хотят такого короля – это худшее из того, что могло произойти!

Август, который на семь лет был старше Морица и куда более хладнокровен, покачал головой.

– Хвалят и того и другого? Но стоит другому совершить хоть один неверный, я бы сказал, непольский шаг, который не отзовется пониманием в сердцах, и он себя похоронит. Ведь царь же не может знать, какие мы изнутри, что нас воспламеняет, а что лишает покоя. Верь мне: он совершит ошибку и сам ее не заметит. Тогда похвалы обратятся в хулу. Вот и все. Ты зря расстроилась.

– Я расстроилась из-за Мориса, – призналась Анна. – Неужели он так переживает?

– Еще бы. Из сына героя он стал сыном палача. Да он сам себе бы сейчас руки не подал.

* * *

Мать и брат еще беседовали, приглушив голоса, чтобы он не слышал. Но Мориц и не хотел. Переживаяния сегодняшнего дня накатили на него, как прибой. Юноша ушел к себе в спальню, запер дверь и сел на кровать. Теплый воздух окутывал его с ног до головы, а он все вспоминал, как стоял под императорским взглядом – неподдельно строгим и вместе с тем удивленным, не злым. «Скажи, за что ты меня ненавидишь?»

Мориц был готов расплакаться. Он мог бы в деталях объяснить все, что русские сделали с его бедной родиной. Обобрали до нитки. Сожгли сядзибу[84]84
  Сядзиба – усадьба.


[Закрыть]. Привязали к позорному столбу и, как холопы пленную шляхтянку… Такого простить нельзя. Забыть нельзя. С таким позором как жить? Ведь это мать твою пустили по рукам под солдатский гогот.

Но «что я как человек сделал тебе – другому человеку?» Юноша еще немного подышал, а потом полез в окно. Он не хотел, чтобы дома знали о его отсутствии. Ну, спит и спит. А самому до одури желанна была эта ночь – хотелось брести по дорожкам парка, упасть где-нибудь, приникнув головой к траве, и слушать, слушать поздних соловьев, ощущая, как из-под опущенных век ползут на щеки теплые слезы.

Мориц вылез на карниз, прошел немного и, держась руками за медную водосточную трубу, соскочил в сад. Сколько раз он так делал! Никто не всполошился. Юноша быстро перебежал лужайку под сень английских кленов, бросавших резные тени на дорожку. Пошел по ней. Вон та лавочка. Потом откос. И беглец на месте своего тайного ночного блаженства: он и весь мир в кружении светил над головой.

Но вдруг сзади его кто-то схватил. Не ударили по затылку, а зажали рот и нос омерзительно пахнущим платком.

Морицу показалось, что он открыл глаза в следующую секунду. Сначала пленник ничего не увидел. Но по неприятному щекотанию холста понял, что на голове у него мешок. Руки были связаны. Под задом чуть тряслось и подскакивало на ухабах сиденье. Он в карете.