Текст книги "Покушение в Варшаве"

Дошло до начальства. Как на грех, из Вильно прибыл князь Новосильцев[88]88
  Новосильцев Николай Николаевич (1767–1838), друг Александра I, с 1815 г. комиссар в Царстве Польском, официальный автор проекта Конституции для России – переделанного варианта польской Конституционной Хартии, которую для него переводил князь П.А. Вяземский по приказу императора.


[Закрыть], командовавший прежде польской полицией, а теперь исполнявший обязанности наместника Литвы. Его самоуправство в Варшаве хорошо помнили, но это вовсе не смущало старого вельможу. Когда-то он входил в круг «молодых друзей» Александра I, в его Негласный комитет. И вел себя так, точно время остановило течение свое.

Явившись в Варшаву, Новосильцев крутанул гайки, полицейские забегали и вмиг сыскали источник неприятных сведений – младшего сына госпожи Вонсович. А поскольку посещения Лукасинского были строжайше запрещены, то Мориц оказался виновен в тайном проникновении к узнику, которого, как Железную Маску, содержали в строжайшем секрете.

Де Флао остался чист, потому что знал: юноша его не выдаст. Самого же Морица забрали быстро, прямо из казармы, так что даже мать не успела об этом оповеститься.

Зато оповестился Александр Христофорович. Он понимал, что будет конфликт ведомств, что парень сам виноват. Но надо же его спасать!

Накануне выпал тяжелый разговор с государем. Не в смысле – выволочка. А в смысле обоим не по себе после откровений бесноватого майора.

Вечером Бенкендорф возвращался к себе по коридорам. Заметил слабый свет в одной из дальних гостиных. Сколько их здесь? Подошел проверить, мало ли? И в проеме окна застал всхлипывающего императора. Давненько не видел. С самой коронации в Москве, когда персы первый раз ударили по кавказской границе.

– Что же я за несчастный государь? – повторял тогда Никс. – Я еще не начал править, а у меня уже отбирают провинцию за провинцией!

Пришлось Паскевичу ехать на Восток…

Теперь император смотрел на город, едва зажегший огни, и тяжело, со слезами дышал.

– Что же я за несчастный государь? – повторил он давнюю фразу. – Я даже не успел показаться подданным, а в меня начали стрелять. Вторую войну ведем, хорошо ли?

Да уж чего хорошего?

– И вот мне интересно, что я такое должен сделать, чтобы все радовались моей смерти? Но главное: чем сын-то виноват?

– То есть вы этому смраду верите? – переспросил Бенкендорф. – А насчет меня предсказание вам уже донесли?

Тут Никсу стало стыдно. Откровенно стыдно. Он о себе, о наследнике… Стоит, себя жалеет. А вернейший из его слуг…

– Простите меня, – выдавил император. – Матушка мне говорила, что я эгоист. Да я не верил. Выходит, права. – Никс встрепенулся. – Но ведь вы же не верите? Он нарочно сказал, чтоб вам больно было.

Бенкендорф выжидал: «А вы? Что скажете вы?»

– Не в нашей воле сделать так, чтобы старость и болезни не приходили, – серьезно проговорил император. – Но я никогда не оставлю вас, друг мой. Никогда не отвернусь, как от ненужной вещи. Неужели вы этого не знаете?

«Дай мне Бог твердости и ума уйти вовремя, – подумал Бенкендорф. – Но не всякому такой ум посылается».

Они сели на диван друг подле друга, взялись за руки и замолчали. Это большое умение – молчать друг с другом. Дается только близким.

– Я так устал от этой Варшавы, – сказал Никс. – Думаешь, брат был прав, положив на нас целое королевство?

Прав – не прав. А бери и неси.

– Мне иногда кажется, что этот крест может раздавить Россию.

* * *

Всю справедливость этих слов Бенкендорф почувствовал на следующий день в кабинете Новосильцева в Саксонском дворце. Дело выглядело так, будто шеф жандармов на аудиенции. А ему такие ощущения не положены. Теперь он доверенное лицо императора, и робеть надобно Новосильцеву. Вот одного из «молодых друзей» Ангела – старика Чарторыйского – отправили в Пулавы. Хотите, чтобы и вас?

Однако уверенности не было. Просто беда. Все потому что шел с просьбой. Выступал стороной заведомо слабой. Ну и нарвался, конечно. На теплый прием.

Его встретил человек, который по службе теперь вообще не заведовал здешней полицией. Но она ему подчинялась. «Вот объясните мне, как?» Польша.

– Корнет будет предан суду в соответствии с законами.

На Бенкендорфа смотрел старик с белым пушком вокруг лба. В шитом золотом камергерском мундире. С руками, удерживая дрожь которых, он прикладывал заметное усилие.

«И я таким буду, – ужаснулся Бенкендорф. – Буду корчить из себя вельможу и заменять ум напускной строгостью».

– Мальчик не сделал ничего дурного, вы же знаете.

Старик откашлялся.

– Вы говорите по просьбе графини Потоцкой. Когда-то в молодости вы были с ней близки. Теперь безутешная мать приникла к вашим ногам. – Он сделал выразительную гримасу. – Я давно знаю эту даму. Самый длинный и самый вольный язык Варшавы. Записная интриганка. Вечные каверзы правительству. И сын туда же пошел. Добрался аж до Лукасинского. Это ж надо уметь! Кто-то ему помог. Все узнаем. У меня есть мастера.

Шурка содрогнулся.

– А вы, – с укором, почти с насмешкой заявил сановник. – Размякли от хорошеньких глазок, которые пускают слезу. А может, и не только от них? Ваше попустительство всем известно. Хотите быть добрым? С ними? А не след.

Ну, все. Бенкендорфу надоело. Побыл просителем. Не понравилось.

– Я забираю корнета для своего ведомства.

Новосильцев было рыпнулся:

– Нельзя-с. Он задержан полицией и разбираться с ним…

– Напомните мне, как называется ваша нынешняя должность? – Одним голосом Александр Христофорович отодвинул хозяина кабинета от себя и поместил значительно ниже. Его дело – приказывать. Дело Новосильцева – подчиняться. Забыл? Так он напомнит.

– На основании чего вы, прибыв в Варшаву, вновь взяли на себя роль комиссара по внутренним делам? Его величество такого указа не подписывал.

Вельможа не то чтобы смешался, а как-то сбился. Как бывает с пожилым человеком, который нетвердо различает свои сегодняшние роли и все тяготеет ко вчерашним, когда он был и молод, и силен, и уверен в себе.

«Уйти, уйти, уйти вовремя!» – взмолился Бенкендорф.

– Я лишь… – руки старого сановника затряслись еще больше. – Я лишь прибыл на коронацию, и старые подчиненные удостоили меня просить совета.

– Не следовало, – отрезал Александр Христофорович. – Я приехал забрать юного графа Потоцкого, а вовсе не пререкаться с вами. Как вы понимаете, высшая полиция стоит над полицией обычной.

У Новосильцева мелькнула спасительная мысль. Он был оскорблен, и сейчас для старого вельможи делом чести было спровадить незваного гостя, не отдав мальчишку.

– Вы еще не разграничили полномочий с министром внутренних дел Закревским. А меня, пока не назначена замена комиссара в Варшаве, государь просил совмещать обе должности…

Бенкендорф жестом отмел возражения. Бодаться так бодаться! Просить можно у тех, кто дает. У Бога, например. А у этого злыдня зимой снега не допросишься. Хоть слезами изойди.

– В любом случае данные вопросы не в вашей компетенции. Я доложу государю, что меня задерживали при исполнении долга. Государь не желает обижать самые видные здешние семейства как раз перед коронацией. Юноша не более чем шалун. Пребывание на полковой гауптвахте – вот чего он заслуживает. Полиция же от неумеренного усердия готова передать дело в суд. Курам на смех!

Новосильцев побледнел.

– Смеяться не над чем, сударь мой, когда вся Варшава повторяет слухи…

– Так его приведут? – нетерпеливо осведомился Бенкендорф, всем видом показывая, что ему недосуг слушать бредни.

– При вашей беспечности вы провороните бунт! – вскричал старый сановник. Он был готов полечь костьми. – Я оставляю за собой право лично передать арестованного его императорскому величеству! А не тот ли это самый злодей, который на днях пытался стрелять в государя?

Новосильцев вообразил себя спасителем отечества.

– Послушайте. – Бенкендорф дернул щекой. – Я не хотел прибегать к этому аргументу. Но вы не оставили выбора. Скажите, что подумает государь, узнав, что большую часть казны Великого Востока Польши вы забрали себе?

Старик будто прозрел: «И этот масон!»

– Вам здесь наговорили…

– У меня свои источники, – скромно отозвался шеф жандармов. – Но, поверьте, будет лучше государю с ними не знакомиться.

Морица привели. Лохматого и расхристанного. При виде Бенкендорфа он аж попятился. Генерал забрал его с собой. Сел в карету и уехал. Дорогой оставался хмур и непроницаем.

– Куда мы едем? – не выдержал Мориц.

– В Мокотув.

– Домой?

Кивок.

– И вы так просто отпустите меня?

Снова кивок.

– Почему?

– Непонятно? – Бенкендорф был очень зол. И на себя. И на мальчишку.

– Куда вас понесло? Кто вас надоумил?

– Не могу сказать, – юноша закусил губы.

– Я и так знаю. Граф де Флао. – Александр Христофорович раздраженно дернул головой. – Заметьте, он вами воспользовался. А сам остался в стороне.

Мориц это уже понимал.

– Меня будут судить?

– Нет.

– А как же?

– Я разберусь.

У юноши родилась новая мысль.

– Мне следует бежать? Скрываться?

Шеф жандармов против воли засмеялся. Дети! Ну, куда он может бежать, чтобы его не нашли? В казарму родного полка? В Яблонну? А все-таки стоит подразнить, чтобы до конца прочувствовал всю подлость де Флао.

– Если только у вас есть возможность уехать с графом Шарлем-Огюстом в Брюссель.

– Уехать? – ужаснулся Мориц. – А мать? А сестра? А вся прежняя жизнь? К тому же… он меня не звал.

– И не позовет, – удовлетворенно заявил Бенкендорф. – Когда-то я сказал вашей матери, чтобы не рассчитывала на этого хлыща. Вы больны той же наивностью? – Карету тряхнуло. – Приехали.

Александр Христофорович приказал остановить у ворот.

Мориц колебался.

– Сударь, может быть, вы окажете мне часть и войдете в наш дом? – Он не знал, как выражают благодарность врагу.

– В другой раз, – кивнул головой отец. – Вылезайте.

* * *

Граф де Флао занимал три комнаты во втором этаже. Прекрасные апартаменты с видом на реку. Александр Христофорович не стал унижать себя ни засадой, ни выманиванием Шарля-Огюста на улицу. Дело личное. Он бы даже сказал, семейное.

Когда слуга открыл, просто прошел внутрь.

– Сударь, сударь! Без доклада…

«Мне можно».

Граф обретался в гардеробной, намереваясь потребовать светлый галстук. Но вместо лакея увидел шефа жандармов, который без дальних околичностей въехал ему в челюсть.

– Полиция! – придушенно закричал слуга.

«Я – полиция». – Бенкендорф пронаблюдал на лице графа медленное узнавание.

– Я уже бил вас дважды, – сообщил он. – Сегодня третий. – Кулак снова приблизился к лицу де Флао и застыл перед самым носом. Сломать? Оставить? – Никогда больше не приближайтесь к моему сыну.

Шурка ослабил хватку. Де Флао сполз на пол и вытер кровь с разбитой губы.

– А я уже говорил вам, что вы деретесь, как мужик. Если бы вы были человеком чести, я предпочел бы дуэль. Но, во-первых, вы не человек чести…

Генерал не собирался слушать, что во-вторых. Он уже устал от издевательств над голубым мундиром. И ни в каком случае не думал оправдываться.

– Я бы не стал поганить об вас саблю. Вы подставили под удар мальчишку. Такого же дурака, как его мамаша, имевшая наивность когда-то вам поверить…

– О, она больше не наивна, – возразил де Флао.

Бенкендорф не позволил ему говорить о Яне. Взял за шею и слегка приподнял.

– Вы сегодня же покинете Варшаву.

– Это беззаконие, – прохрипел граф, норовя пнуть противника ногами в живот. – Всякий иностранец имеет право свободно пребывать в городе…

Александр Христофорович сжал пальцы.

– У меня хватит сведений доказать, что именно вы проникли к Лукасинскому. Тогда что? Арест?

Вопрос был риторическим. Эмиссар бонапартистов понимал, что немедленный отъезд – лучшее из возможного.

– Позвольте мне хотя бы написать письмо сыну. Моему отцу нравится думать, что у него есть внук.

– Нет у него никакого внука, – отрезал Бенкендорф. – Пусть слуга складывает вещи. Немедленно.

* * *

Когда-то Анна приезжала благодарить любовника за спасение первого мужа «из лап кровожадных казаков». Теперь приехала сказать спасибо за сына.

Госпожа Вонсович, слава богу, без бриллиантов, в простом визитном платье из английской шотландки и с белым воротником появилась в его кабинете ближе к обеду. Было видно, что пани не отказывает себе ни в сне, ни в размеренном завтраке: покой разливался по ее лицу, подсвечивая фарфоровую кожу ярким зимним румянцем.

Генерал встал.

– Чем обязан, ваша светлость?

Она мгновенно приблизилась к столу и опустилась в кресло для посетителей, издавая ошеломляющий шорох атласных нижних юбок и источая тонкий аромат мускатного ореха.

Мужской запах, решил Бенкендорф. Ах, Яна, Яна, характер выбалтывается в предпочтениях. Сколько ни заматывай себя в кружева, сколько ни кутайся дорогими мехами, а внутри этих лоскутков, как в бархатных ножнах, старинная стальная сабля с бело-красным темляком. Он-то видел!

– Вы прекрасно понимаете, чем мне обязаны, – проговорила графиня глубоким грудным голосом, от которого на спине волоски вставали дыбом. – Вернее, чем обязана я. Вы спасли моего сына от этого варвара Новосильцева. Неужели не ожидали, что я захочу поблагодарить?

Голос захлестнул его за шею петлей и потянул к себе через стол.

– Нашего сына, – с трудом взяв над собой верх, проговорил генерал.

Анна поколебалась. Потом сделала удрученное лицо, словно говорила: ну, раз вы обо всем догадались…

Нетрудно было догадаться!

– Сударыня, – Бенкендорф почувствовал, что с каждым его возражением удавка на горле слабеет. – Совершенно излишне было приезжать сюда… – «И вот так сидеть, шуршать, пахнуть…» – Было бы достаточно простого письма. Ведь, появляясь в кабинете у начальника III отделения, вы компрометируете себя перед своим окружением.

Анна поморщилась, показывая, что плевать она хотела на окружение – пусть знают свое место! И в этот миг очень напомнила ему старую Яну, маленькую принцессу, которая всегда шла напролом, что бы и кто бы ни говорил.

Шурка протянул руку и по-дружески коснулся ее пальцев.

– А помните, как вы в Париже поехали прямо к Талейрану требовать моего освобождения?

Маска на мгновение упала с лица гостьи, обнаружив дерзкое, храброе выражение.

– Юзеф тогда помог, – выдохнула она. – Я верю, что под Лейпцигом вы пытались его спасти.

Бенкендорф слабо улыбнулся. Сколько воды утекло! В том числе и в проклятом Эльстере.

– С учетом нашего прошлого я просто не мог поступить иначе, – вслух сказал он, вспомнив, как Яна рыдала у него на плече, когда де Флао впервые поступил с ней подло. – Много времени прошло, сударыня, и оно жестоко к нам.

– Хотите сказать, что я постарела? – возмутилась графиня.

Совсем не это. Но она уже негодовала: зря одевалась и приводила себя в порядок!

– Вы стали очень невежливы, – продолжала негодовать Яна.

Опыт подсказывал Бенкендорфу, что возмущенной даме лучше позволить выплеснуть гнев. А потом уж можно оправдываться.

– Я хотел сказать, что я – семейный человек.

«Разве вас это когда-нибудь останавливало?»

Тут нужно было выйти из-за стола и закрыть ей рот поцелуем. В старые времена он бы так и сделал. Но старые времена прошли.

– В нашу последнюю встречу, тогда давно, я просил вас, сударыня: не внушайте ребенку своей ненависти, – напомнил Александр Христофорович. – Хотя бы помня, что его отец по другую сторону.

– А ты должен быть на этой стороне! – воскликнула Анна, стукнув ладонью по его мраморному письменному прибору и отбив руку. – Зачем нужна жизнь в оковах?

– Жизнь вообще нужна, – вздохнул Бенкендорф. – Прощайте. Надеюсь, Мориц больше ни во что не влипнет.

* * *

Это была иллюзия. Казалось, юноша нарочно родился для того, чтобы «влипать».

Подготовка к нападению на царя продолжалась. Но теперь Мориц видел ее иначе. Ему представлялось, что двести верных, которые скроются за ткаными драпировками зала, всего-навсего окружат Николая и потребуют восстановления старых законов, возвращения территорий и возможного отказа от престола в пользу того короля, которого они сами себе выберут.

Что будет, если царь не согласится, он старался не думать. Когда на тебя направлены двести шпаг? Когда семья – жена и сын – в залоге?

– В любом случае надо быть готовыми к убийству, – твердил Лелевель. – Все, кто носит их форму, не могут восприниматься как люди.

Но воспринимаются. Теперь. Чтобы спокойно убить врага, надо не видеть в нем человека. А Мориц уже знал, что император запросто ходит по магазинам, на скулах у него веснушки, и он не склонен сам лишать жизни даже зверье на охоте. Бенкендорф боится за него, Морица, каким бы пропащим, с точки зрения истинного друга свободы, ни был сам.

От всего этого голова не вставала на место. Помог, как всегда, Август.

– Убийство есть убийство, – рассудительно сказал Август Лелевелю. – Это не лекции читать, не статьи писать, а потом заявлять в притворном ужасе: мы ничего подобного не хотели, к крайностям не призывали, надо же различать слово и дело.

– Русские, кстати, не различают, – подал голос поэт Козмян, вертевшийся тут же, на очередном собрании «верных» в Лазанках. – Что показал их процесс над мятежниками 14 декабря. Судили за злоумышление. За мысль!

– Хороша себе мысль, – оборвал Август, – выйти с оружием на площадь. Не значит, что я не готов. Значит, что вы останетесь дома. Для любого из тех, кто хочет пожертвовать собой ради родины, для всех этих мальчиков, которые здесь здоровы кричать, убийство – грех. Хоть бы даже и царя. А потому они должны получить разрешение. Отпущение греха еще до его совершения. Вы поняли? Идите к кардиналу-примасу. А если он откажет, к любому другому кардиналу, и принесите для «обреченной когорты» индульгенцию.

Лелевель взвился. Он хорошо знал священников, которые с радостью бы дали разрешение, обеими руками перекрестили бы коленопреклоненное рыцарство. Лишь бы – на Москву. Вернее, на нечестивого царя. Но кардинал-примас Теофил-Сиприан Волицкий к ним не принадлежал. Тут нужен был свой «брат».

Когда-то римский престол очень негодовал, что среди польского духовенства много масонов. Папский нунций Дурини, иезуит, возмущался тем, что священники наполняют ложи «Побежденная тьма» и «Низвергнутый предрассудок», а монахини соблазняют нужных людей, чтобы потом со сладостью предаться покаянию.

Копию этого гневного письма давали в ложах читать под великим секретом, далеко продвинувшимся адептам. По дороге в Гнезно Август вынул ее из кармана и показал Морицу.

– Ты зря думаешь, будто нам не дадут благословения.

– Я не думаю…

– А то я не видел, как ты облегченно выдохнул, когда я предложил ехать к дяде Мартину.

Сам престарелый и больной Теофил-Сиприан, пожалуй, ничего уже не хотел. Лишь бы его не беспокоили. А вот подпиравший спину кардиналу-примасу архиепископ Гнезненский Мартин Дунин мог быть полезен. Кузен второго мужа госпожи Вонсович, он вряд ли отказал бы в просьбе, поскольку по уши был втянут в общие патриотические волнения. Кстати, это был один из кардиналов – толстый колокол, – которые сидели рядом с Бенкендорфом на званом приеме у Константина и рассказывали шефу жандармов, как будут рады поляки отказаться от конституции, если Николай возьмется править ими вместо брата…

– Вам стоит поехать самим, – сказал Лелевель. – Вы почти племянники достойному прелату. А потому ваш визит к нему не вызовет подозрений.

Заручившись рекомендательным письмом генерала Вонсовича, братья Потоцкие отправились в Гнезно. Пан Станислав хорошо относился к пасынкам, особенно сочувствовал Морицу в его беде. А после того, как угроза развода с Яной миновала, поскольку Чарторыйского упекли в Пулавы, Вонсович совсем расплылся и только предупредил молодых людей:

– Вы не заигрывайтесь больно, братцы. Хорошо поорать под пунш и покидать сабли в воздух. Аж на душе легче. Но, когда пойдет пальба, каждый будет думать только о том, как унести ноги. Помните это.

Отличное напутствие! Мориц смерил отчима презрительным взглядом. А вот Август с пониманием пожал руку. Он вовсе не рвался лезть на рожон. Его бы устроила малая замятня, без последствий. Но такие, как Лелевель, тянули в самое сердце водоворота. Толкали туда честных мальчишек вроде Морица. Хорошо, что есть он, Август, который одной рукой удержится за берег, а другой выдернет брата! Но многие, многие пойдут на дно, как дядя Юзеф. Даже муж сестры Роман Сангушко хоть и хороший пловец, но рискует оказаться на стремнине – им придется пожертвовать.

Через сутки экипаж доставил молодых людей в уютный городок с едва мощеными центральными улицами, где о фонарях, конечно, слышали, но зажигали их по большим праздникам. И где деревянные мостовые обрывались на окраинах в растоптанную землю или заросли крапивы. Двуглавый кафедральный собор осенял зеленоватыми бронзовыми шишечками средневековую площадь, и каждая собака готова была протявкать, что именно здесь проросла первая столица, когда о Варшаве никто и не слышал.

Братья явились в тесные хоромины старинного замка, обращенного в архиепископские палаты, и долго дожидались выхода Мартина. У Морица от ладана разболелась голова. Он все еще надеялся, что архиепископ просто не сможет дать им благословения на такое дело. А значит…

Почтенный прелат и правда принял их как дядя. Не зря мать передавала столько средств в гнезненскую казну. Письмо самого господина Вонсовича, конечно, тоже имело смысл, но не настолько великий. Знали Анну. Сочувствовали ее борьбе и понимали: именно она за своими хрупкими плечами ведет все соцветье родов, к которым теперь, посредством брака, сподобился присоединиться и второй муж с польской веткой Дуниных.

– Вы слишком многого просите, дети, – провозгласил архиепископ. – Ведь ваши товарищи-офицеры, все как один, присягали. Вы хотите, чтобы я разрешил их от клятвы? – По хитро перебегавшему с лица на лицо взгляду темных глаз дяди Мартина, сидевших глубоко, как изюмины в сдобном тесте, было видно, что он понимает все сложности ситуации.

– Мы хотим развязать им руки, – сказал Август. – Вернее, души. Мой брат желал бы знать, возможно ли обойтись без кровопролития? Он тут на прогулке подружился с царем.

Насмешливый тон оцарапал Морица. А дядя Мартин взглянул на юношу с откровенным осуждением.

– Церковь всегда призывает решать дела без кровопролития, – молвил он. – Даже когда речь о еретиках. Если царь одумается, примет требования, пойдет на смену веры и поведет за собой свой народ…

– Да его тогда сами русские разорвут, – возразил Август.

– Венчание на королевский престол схизматика оскорбительно для нас, – сказал архиепископ. – Помните, что от их ереси даже ангелы в корчах, а Пречистую Деву мутит. Допустить подобное – святотатство. – Дядя Мартин тяжело вздохнул. – Делать нечего. Опуститесь на колени. Я благословляю вас и всех ваших товарищей на великое для родины дело.

Он забормотал по-латыни. А Мориц подумал: «Неужели все?»

– Мы что, теперь должны убить царя? – спросил он у брата на улице.

Тот едва не захохотал.

– Не мы и не сейчас, – а потом терпеливо пояснил: – Мы всего-навсего получили благословение. Когда им воспользоваться – другое дело. Хотим завтра. Хотим через год. Захотим – и вообще никогда. Тем и хороша Польша… Сегодня господа во главе с Лелевелем есть. Глядишь, утекли сквозь пальцы. Они песок. Мы – соль этой земли – всегда остаемся, сколько ни лей воду. Мы должны иметь подобные благословения для других. Но действовать осмотрительно. И самим стараться себя лишний раз не показывать. Не как ты с де Флао в истории Лукасинского. Понял?