Текст книги "Покушение в Варшаве"

Все-таки генерал-губернатор в любую минуту дня и ночи оставался при исполнении и, что бы он сам ни думал, по долгу службы пресекал подобные идеи.

– Кто это сказал?

Его пытались зашикать.

– Кто это сказал? – когда Дмитрий Васильевич сердился, его голос бывал даже громовым.

– Ну я сказал, – с дальнего кресла поднялся Федор Толстой по прозвищу Американец[96]96
  Толстой Федор Иванович (1782–1846), граф, известный авантюрист, бретер и карточный игрок, совершил путешествие в Америку, попал в плен к «дикарям», приятель А.С. Пушкина.


[Закрыть]. Мужчина грузный, лет под сорок, с разочарованно пустоватым взглядом человека, так и не нашедшего, на что бы потратить свою удаль и угробившего ее в себе, как иные гробят талант.

Катя даже присела, чтобы не попасться ему на глаза. Ибо их считали «черными». Говорили, будто, находясь в плену у туземцев, он хотел продать душу, но одумался. Однако когти дьявола расцарапали ему все тело. Без табака Федор обходиться не мог и теперь вертел в руках трубку с длинным чубуком.

– Надеюсь, вы не собираетесь здесь курить? – осведомился князь. – Татуированный туземец. Нераскаянный дуэлянт. Карточный шулер и цыганский барон будет давать советы, как изменить форму правления.

– А что? – не смутился Толстой. – У многих, кого повезли после 14-го в Сибирь, были те же предложения. Раз мы могли выбрать тогда, можем и сейчас.

– Это форменное безобразие, – сказал князь Дмитрий Васильевич, садясь. – Я отказываюсь слушать. Скажите спасибо, что вы все не арестованы мною.

– Спокойствие! Спокойствие! – как пушка прогремела Марья Алексеевна. – Мы удаляемся от предмета.

– Почему же удаляемся? – картинно пожала плечами Зинаида Волконская. – Многие тогда пострадали. Мой несчастный кузен Серж, его молодая жена… Бестужевы, Муравьевы, Трубецкие.

– Дело не в их проступках, – заявила одна из старых дев Татищевых. – И при Грозном князьям головы рубили. Но на всякий род свой респект. Что же их на одной доске с, прости Господи, Пестелями да поляками Каховскими?

– Закон, мадам, один, – снова попытался вмешаться Голицын, но махнул рукой: мол, не объяснишь.

– Закон один, да люди разные, – сообщила Архарова. – Разного разбора, я хочу сказать. И вот теперь с Грибоедовым, это что такое особое унижение для наших семей – все терпеть?

– А вы что предлагаете? – сорвался кто-то из Глебовых-Стрешневых. – Персов передушить?

– Было бы недурно.

– Давно пора.

– А что из этого выйдет? – Бабушка настояла взять с собой еще и дядю, однорукого генерала Дмитрия Бибикова. Именно он и попытался урезонить дам. На взгляд Кати, все служивые мужчины были несколько напуганы воинственным поведением жен и матушек. Интересно, будь дома граф Петр Толстой, он бы приструнил свою благоверную? Вряд ли. Марья Алексеевна привыкла командовать сначала в семье, а уж потом в остальном городе.

– Выйдет, дамочки, новая война с Персией, – Дмитрию Григорьевичу никто не отказал бы в храбрости. – В тылу у Паскевича. Хорошо ли?

– Да чего уж хуже нынешней с турками? – заявила бабушка Екатерина Александровна, явно разочарованная отпрыском. – Ни славы. Ни трофеев. Год между трех крепостей, как между трех сосен.

Многие ее поддержали.

– А до того с персами, – сообщил Толстой-Американец. – Мы их пощадили. Пашалыки отдали. А как они нам отплатили?

Все почувствовали себя едва ли не обобранными.

– Решать надо, – провозгласила хозяйка дома. – Чем Москва ответит? И на басурманское убийство, – она помедлила, а потом решилась, – и на коронацию у врагов.

Глава 22. Проконсул

Варшава

Подтверждения догадок о персах стоило запросить у человека, знающего тамошние повадки. Авторитетного настолько, что даже государь, несмотря на личную неприязнь, к нему прислушается. Словом, у Ермолова[97]97
  Ермолов Алексей Петрович (1777–1861) – генерал от инфантерии, военный и государственный деятель, герой войны 1812 г., с 1816 по 1827 г. – наместник на Кавказе, «проконсул», командующий Кавказским корпусом.


[Закрыть]. Опального уже второй год и злого на правительство – сил нет.

Хуже того – лично на императора. И лично на Бенкендорфа. Ибо один ему после событий 14 декабря не верил. А второй это недоверие поддерживал, поскольку сам не верил еще с армейских времен.

Александр Христофорович хрустнул пальцами. Что делать? Идти к государю и просить написать под Орел милостивое письмо? Чтобы проконсул почувствовал: с ним советуются? Что правительство село в лужу, а он говорил…

Никс взовьется выше крыши. Потребует причин такого шага. А причины вот они: просрали собственную миссию. Надобно отвечать и надобно выкручиваться. На его, Бенкендорфа, характер – в отставку. Громыхала Ермолов не у дел? И правильно, что не у дел: в 1826 году сам раздувал войну с персиянами, сам не удержал границу.

Если бы у нас в народе так не любили «несчастненьких», на которых, по уверению попов, «особенное благоволение Божье», благородное общество, давно забывшее о вере, не выворачивало бы эти понятия наизнанку – не нянчилось бы с «друзьями 14-го», не махало бы мокрыми платками вслед их женам. А Ермолов со своими верблюжьими колючками на языке не был бы никому интересен. Ой, доиграются!

Но нет, с ним носятся, и он красуется «незаслуженной» опалой, как новым Георгием! Зла не хватало. Шурка кусал ус, захватывая уголок верхней губы, и ничего не мог придумать. Наконец, решился идти к государю.

Никс, против обыкновенного пребывания в Петербурге, где мог и рыкнуть, и гадостей наговорить, в Польше был, как струна. Натянут до звона. Только бы не порвать.

– Почему я должен написать Ермолову? Зачем? Чтобы узнать то, что и так известно: британцы гадят.

– Алексей Петрович ездил туда в посольство. Целый трактат написал – «Журнал путешествия в Персию», в копиях ходит.

– У вас есть?

– Конечно.

– Принесите. Вы думаете, он сможет предугадать дальнейший ход событий, исходя из своего знания о персах?

Бенкендорф поклонился.

– Лучше Паскевича спросить. У него армия.

Ну, два взгляда на один провал не повредят.

– А он не заартачится?

Есть риск.

– Я его наглость и угрозы еще по Парижу помню.

Пора забыть. Жизнь идет дальше. Полезные люди на дороге не валяются.

– Не люблю его, – признался Никс. – Эта двусмысленная позиция в дни мятежа… По мне, либо ты верен, либо нет. А так выходит: хочу быть революционным маршалом с приглядкой к короне. Император Стены[98]98
  Общее прозвище для тех римских императоров, которых «выкрикивали» легионеры в Британии на Стене, отделявшей римские провинции от диких кельтских земель. Ермолова обвиняли в стремлении использовать преданную ему армию для захвата власти в Петербурге.


[Закрыть], как в Риме. Не доверяю.

Не о том надо думать.

– Алексей Петрович если кому не изменит, то только себе, – сообщил Бенкендорф. – В надежде на возвращение во власть он заставит себя замолчать и перестанет ругать правительство. Уже хорошо. Преданность говорунов покупается. Необязательно за деньги.

– То, что покупается, – не преданность, – вздохнул император. – Что можно ему посулить? Много не дам, сразу предупреждаю.

Александр Христофорович помялся.

– Намекните на место в Государственном совете. Он тщеславен и понадеется подняться оттуда.

Государь долго молчал. Потом кивнул и посмотрел на шефа жандармов, как на рвотное.

Бенкендорф ушел. А Никс остался один. «Что они со мной делают? – думал император. – Выворачивают, требуют и требуют». Великим князем был уверен, что тяжело, почти невозможно, сносить чужое иго, заставлять себя делать, что прикажут. Слишком своеволен!

Теперь оказалось трижды тяжело, хотя приказы отдает он сам. Каждый день понуждение. Ломать себя своими руками. Поминутно совершать насилие над собой. Страшная участь!

Хотя бы вот с Ермоловым. Этот человек противен. Притворяется громоподобным гигантом, а сам хитер, как лис. И вечно ставит на две-три карты сразу. Давно проигрался, а все кочевряжится, все доказывает, что третий из царевичей еще тогда, наглым мальчишкой, невзлюбил его, заслуженного генерала, героя, который имел мужество поставить его на место.

Не так?

Совсем не так. Простить Ермолова мудрено. И как человеку, и как императору. В 1815 году в Вертю под Парижем после смотра войск союзников Александр I указал брату на Алексея Петровича, который приглядывал за своими артиллеристами, заложив руку за борт мундира, и проронил: «Уже мнит себя Бонапартом». А потом, заронив в душу семнадцатилетнему, прямому, как мачта, нахрапистому цесаревичу негодование, послал его же передать Ермолову – этому человечищу – высочайший выговор за нерасторопность его батарейных расчетов.

Алексей Петрович смолчал бы, говори сам государь. Но Никс по молодости удержу не знал. На попытку генерала не согласиться рявкнул. И был, как щенок, прижат к месту той силой, что давали опыт и жизнь под ядрами.

– Вы слишком молоды, чтобы кучиться. А я слишком стар, чтобы такое слушать, – проронил Алексей Петрович и отвернулся.

Раздавил лапой и не заметил под одобрительные взгляды своих офицеров. Генералы после войны хотели мериться с императором властью. Влиянием в войсках. Славой. Тянули головы. Казалось: вот-вот, и им уступят, ради них потеснятся, их будут слушать, и они станут решать… Что бы они нарешали – бог весть.

Николай морщился, ходил по кабинету из угла в угол, вспоминал тот день. Он с самым младшим из братьев – Михаилом – пошел обедать в ресторан «Прокоп». Сидел, ел суп, никого не трогал.

Как вдруг ввалился Ермолов со своими присными – уже явно после шампанского, иначе ему бы такая выходка в голову не пришла. Увидел царевичей, а главное – Никса, с которым только что поцапался, – и решил додавить гаденыша, пока голову не поднял.

– Скажите своему брату…

Такого неуважения великий князь стерпеть не мог. Право слово, коленки подогнулись – на него орет не человек, гора. Однако лучше пусть его растерзают, чем он снесет подобный позор для своей семьи.

– Вы нам угрожаете? – Никс поднялся из-за стола и зашипел, как гусь. – Вы забываетесь, ваше высокопревосходительство. Вы говорите о своем государе, которому обязаны присягой…

Нет, в тот раз царевич не стал «кучиться», но высказал все, что накипело, и пристыдил развязных артиллеристов, как следует.

– Вы осмеливаетесь говорить, будто его величество не ценит ни русской славы, ни русской крови. Сегодня день святой памяти Бородинской битвы. Нас с братом вы не упрекаете, ибо видите наше сочувствие. – На столе у великих князей действительно стояло по бокалу. Для них сие было нарушением всех запретов. Но они втихую решились.

– За что же не верите императору? За то, что он не отозвался на слова адъютанта: как хорошо сегодня быть только в кругу соотечественников? Без союзнических прихвостней? Да он спиной стоял, не слышал. Не мог слышать! Он же почти глухой. С юности. Как вам не стыдно!

Никс почувствовал, что его руки сжимаются в кулаки, а из глаз готовы брызнуть слезы.

– А когда так, – заявил Ермолов, разглядывая царевича, как червяка: стоит нацепить на крючок или слишком дохлый? – Когда так, то мы погибших товарищей шампанским не поминаем.

На столе для офицеров был сервирован черепаховый суп – ухи Париж еще не знал – и по высокому стакану водки каждому. А поскольку сие были артиллеристы, то генерал насыпал из лядунки пороху в глубокие бокалы, которые сверху накрывали простым ржаным солдатским хлебом.

Никс шагнул и взял один из стаканов, с сомнением вглядевшись в мутноватую жижу.

– До дна, – предупредил Ермолов.

Один из присных офицеров толкнул его в бок:

– Может, не стоит? Сопляк. Сплющит.

– Ничего-ничего, – хмыкнул Алексей Петрович. – Когда-то надо начинать. Настоящее бивачное пойло, ваше высочество.

Вот точно так же брат Константин подначивал его курить. Никс разом хватил весь стакан, проглатывая водку большими порциями, так что окружающие видели, как на тощей мальчишеской шее ходит кадык. А он сам ощущал, что горло ободрали наждачной бумагой да еще облили смолой по горячим ссадинам.

– С Кубком Большого Орла[99]99
  Кубок Большого Орла – бокал, куда входило 1,5 литра водки, которым на пирах Петр I угощал провинившихся гостей.


[Закрыть] вас, – шутовски поздравил Ермолов, снова чем-то в ухватках напомнив Константина. – Ну, слава богу, всех помянули. Даром что в глаза не видели.

Что за человек? Зачем издеваться? Разве он, Никс, с первого дня войны не просился в армию? Разве виноват, что ему заявили: «Вас берегут для других надобностей…» Теперь понятно для каких. А тогда горше них с Мишкой никто не плакал.

В первую секунду голова царевича даже не закружилась. Во вторую – зал ресторана «Прокоп» сдвинулся с места и задрожал сквозь горячую пленку в глазах. Никс схватился руками за стол, но почувствовал, что скатерть едет вместе с приборами.

Если бы он рухнул, сметая все со стола, под гогот собравшихся, Ермолов почувствовал бы себя отомщенным. Артиллеристы отнесли бы поверженного великого князя во дворец Тюильри и сдали охране с рук на руки: с них взятки гладки, набрался молодец, бывает.

К счастью, подоспел Михаил, подхвативший брата под спину. С минуту Никс балансировал у него на руках, а потом нашел в себе силы выпрямиться. Такое трудно было представить, но, опираясь на руку брата, он сумел пройти через зал ресторана и очень аккуратно просочиться сквозь стеклянные двери. Просто чудо о двух ногах!

– Ничего, его на улице вывернет, – сообщил Алексей Петрович разочарованным голосом. После утреннего унижения на маневрах он предпочел бы, чтобы наглеца вырвало на собственные колени.

Но этого не случилось. Помогли не то неправильная циркуляция крови, не то склонный к коликам кишечник, который изверг содержимое не сразу, как любой здоровый, а покрутив порядком и доставив хозяину изрядную боль.

Царевичи успели уйти за угол ресторана, потом вверх по улице, прежде чем старший согнулся. Было очень стыдно. Все оборачивались. У Николая до сих пор взмокали ладони при одном воспоминании.

Позже, ночью, его рвало еще несколько раз. Мишка ходил за братом с трогательной заботой, хотя обычно склонен был язвить и издеваться.

Так Никс первый и последний раз в жизни напился. Хорошая была бы штука – водка, если бы позволяла хоть на несколько минут потерять контроль над собой. Беда в том, что он уже тогда не мог. Полностью собранный, несчастный ребенок. Даже пойло с порохом его не взяло. Отвечал за эту вечную готовность желудок – колики случаются на нервной почве. Поминутная тревога и страх калечат человека, и если жить с ними долго, получишь заворот кишок. Света белого невзвидишь.

В ту ночь Никс и невзвидел. Наутро августейший брат ничего не сказал, хотя по его лицу было видно, что он все знает.

– Вы решили заступиться за честь нашего дома крайне неудачным образом, – молвил государь, взяв брата за не по-детски тяжелый подбородок. – Одно меня утешает: вы не отступаете даже в заведомо проигрышных ситуациях.

Тем не менее ни развода, ни участия в других дневных экзерцициях, когда младшие братья должны были оставаться после него в седле, не отменил: пусть терпят.

Никс терпел. Правда, к вечеру валился с ног, а увидев издали артиллерию Ермолова, едва подавил желание немедленно поскакать туда и снова напуститься на вчерашнего обидчика.

Прошли годы. Проконсул командовал на Кавказе. Самоуправничал. Держал и местные народы, и свою страшно гордую армию в черном теле. Напали персы. Он попятился. Пришлось менять. Теперь все говорили, будто Паскевич выигрывает войсками Ермолова и берет победы только на их выучке. Тогда почему сам Алексей Петрович требовал немедленной помощи?

Опять лукавил? Играл, как в Вертю? Хотел себе под руку больше корпусов? Зачем? После двусмысленной истории, когда он промедлил с присягой новому императору, после всех вскрывшихся на следствии материалов на Ермолова, мудрено было ему доверять.

Но Алексей Петрович хотел именно этого – безграничного, слепого доверия государя к нему как командующему. К человеку, который был изобличен тайным делопроизводством в связях с заговорщиками.

Проконсул пошел ва-банк, с простодушием честного солдата написал царю: «Не имев счастья заслужить доверенности вашего величества, я пребываю в положении трудном и опасном. Отсутствие доверия лишает меня решимости в военных делах и совершенно охлаждает к оным». Нетрудно было угадать расчет: император испугается просьбы об отставке и напишет: доверяю, конечно, доверяю, как вы могли подумать… Но Никс отставку принял. Может, вспомнил водку с порохом? А может, слова августейшего брата: «Видит себя Бонапартом»?

Теперь приходилось задавать вопросы человеку, которому не верили ни в 25-м, ни в 27-м, а сию минуту – еще меньше. Хотелось показать крутой нрав, заартачиться… Но к утру письмо было написано. Обещания включить в состав Государственного совета даны. Пусть сам Никс больше доверяет мнению Паскевича, старого «отца-командира». Тот учил его, мальчишку, а не позорил. Тем не менее и совет, как удержать персов от разрыва, из уст Ермолова будет полезен. В конце концов, император должен знать больше, чем «отец-командир». Такая теперь должность.

* * *

Окрестности Орла

У Жоржа хватило наглости на пару дней покинуть подопечных персов и отправиться под Орел в село Лукьянчиково, где Ермолов вековал отставку.

Он не собирался ни притворяться, ни выдавать себя за простого проезжающего, который вздумал поглядеть на проконсула, как приложиться к Иверской перед дорогой на Кавказ. У него имелось рекомендательное письмо. Правда, отец предупреждал, что сия рекомендация может сыграть с юношей злую шутку, ибо Алексей Петрович его не любит и даже винит в наушничестве государю: де, неверен, неверен.

Можно подумать, что верен! Но теперь обстоятельства требовали почти просить. На расстоянии Александр Христофорович чувствовал, как будет рад его унижению, а затем и унижению государя тот, кто предпочел бы видеть государем старого друга Константина. Или ловить рыбу в мутных революционных водах, чтобы выудить оттуда потрепанную треуголку Бонапарта.

Капитан-исправник сказал Жоржу, что Ермолов отказывается принимать только местных чиновников. Остальные же могут ехать свободно. В Лукьянчикове имелись две длинные конюшни, выходившие на круг. Хозяин был возле него, выдерживая на длинном ремне ахалцихского жеребца золотистой – изабелловой масти.

При геркулесовом телосложении Ермолова и подчеркнутом нервном изяществе лошади нетрудно было догадаться, кто победит. Проконсул не терпел ослушания, а конь требовал выездки.

«Хорошо, что отец не видит», – подумал Жорж. Бенкендорф терпеть не мог сурового обращения с лошадьми и готов был доказывать, что они умнее собак, их нельзя ни пугать, ни ранить, но можно уговорить. Как именно? Только сам Александр Христофорович знал секрет, но всякий раз лез в бутылку, если ему не верили.

Ермолов, как видно, держался иных методов. Жеребец его побаивался.

– Я привез не меньше тридцати лошадей с Кавказа, – бросил он подошедшему юноше. – Отправил к матери, где можно устроить конный завод. Но вот беда: там жеребчики разгулялись, а наши деревенские кобылки принялись рожать уродов. Вот полюбуйтесь.

Стало быть, конь был полукровкой, а не чистым ахалтекинцем. Однако явно не «уродом». Видно, в мамаши попалась не крестьянская сивка-бурка.

– Орловская рысачка. Недурное наследство. Думаю, их можно скрещивать. Хотя персы – великие враги всяческих смешений. Они предпочтут плохую лошадь с родословной, в надежде, что от нее родятся добрые кони, рослой и сильной, из страха, что в ее потомстве проявятся дурные качества.

Жорж хотел представиться. Но проконсул остановил его жестом. Он вытер потный лоб и перекинул повод одному из своих мужиков.

– Можете не рекомендоваться. Вы слишком похожи на отца.

Молодой человек поклонился.

– Так зачем приехали?

Опальный наместник Кавказа не выглядел ни злым, ни даже особенно сердитым. Скорее ему было скучно, а прибытие нежданного гостя развлекало.

– Персидское посольство сейчас в Москве.

Ермолов закинул за голову ручищи и короткими пальцами взъерошил седые волосы так, что они встали дыбом.

– Глянуть бы хоть одним глазком. А вернее, взглянуть в глаза этим наглым тварям.

– Думаете, это они убили посла?

– Двор точно в стороне не остался, персы раболепны и лживы, – отозвался Ермолов, жестом приглашая гостя в дом.

– А англичане? Они приложили руку?

– Безусловно. – Проконсул сцепил зубы. – Торговая нация, – на его лице мелькнуло презрение. – Об этом должна была знать ваша побочная тетушка Ливен. А если не знала, ну и дура же она.

Жорж посчитал, что не будет возмущаться из-за дамы, ему незнакомой и явно чванившейся бы при встрече.

– А-а-а, – как будто догадался Алексей Петрович. – Она прокололась. Поздравляю. Надо понимать, на кого полагаешься…

Денщик, оставшийся с генералом и в отставке, принес барину с гостем по кружке кваса.

– Берите, берите. У нас не Тебриз, не отравят. – Ермолов отхлебнул. – Грушевый, на гренках.

Жорж попробовал и пришел в восторг.

– Славно! – провозгласил проконсул. – Так о чем, бишь, мы? Об англичанах. Совести у них нет. Какая честь у нации, если ее кровное дворянство вырезали еще во времена Столетней войны? Те, что со времен Тюдоров, накупили титулов с имениями, торгаши. Их интересует прибыль, а не доблесть. Я говорил Грибоедову остеречься. – На лице хозяина появилось холодное выражение. Видно, он не прощал измены. А таковой считал службу бывшего сотрудника другому начальству. Грибоедов перешел к Паскевичу – значит, предал. И Алексей Петрович отрезал его от сердца, как ломоть от буханки хлеба. – Нда-с, говорил. Неугодно было послушать. Макдональд то, Макдональд се. Ну и где был этот, с позволения спросить, Макдональд, когда наших резали?

Проконсул затосковал. Его там не было! Уж он бы показал!

– На Востоке понимают только силу. Милосердие, разумные доводы, это для них пустые звуки. Слабость. А слабости они не прощают. Вывернутся и ударят в спину. Что и произошло.

Жорж был согласен. Но ради них стоит ли забывать о собственной душе?

– Эти кизилбаши, – отрезал проконсул, – отъявленные разбойники. Они другого языка, кроме сабли, не знают. Я слыхал один имам сокрушался: «Народ мой – зверь. Никогда не сделает ничего хорошего, если не занести у него над головой шашку». Впрочем, это не персы. У меня, среди диких племен, в горах воду баламутил.

– Вы его убили?

– Нет, – с явным сожалением сказал Ермолов. – Утек. Надо отдать должное англичанам. Если возьмутся кого скрывать… Они с этими чертями умеют договариваться. Ружья им продают. Холодное оружие у них самих о-го-го. Ну да вы у меня в доме посмотрите.

Собеседники стояли уже на ступенях барской усадьбы, которая была не то что небогата – бедна. Сразу становилось ясно, что грозный Ермул-паша за годы службы ничего не награбил, а царь – не пожаловал.

– Я не просил, – буркнул Алексей Петрович, точно угадал мысли юноши. – А обирать этих нищих, знаете, как-то неловко. Они и без того от меня страдали. Землю за моей кибиткой готовы были целовать, что уехал.

Он жестом пригласил гостя внутрь. Сени, лестница, зала. Все по-простому. Только кабинет хозяина выделялся изобилием ковров и дорогого холодного оружия, развешанного на них. При этом роскошные персидские с цветами и толстым ворсом валялись на полу. А простенькие, грубые кавказские циновки были прибиты к стенам. Именно на них и красовались шашки, шишаки, кольчуги и круглые железные щиты.

– Это барахло пытались мне всучить вместо аманатов, – заявил генерал. – Никак не могли взять в толк, что наместник белого царя берет заложников. Раньше верили на слово. А у них дать слово гяуру, что плюнуть на ветер. Родная же кровь очень ценится. Всполошились, – Алексей Петрович изобразил охватившее старейшин возмущение. – Вай-вай! Белый царь никогда… Я их отучил от этой мысли, сказал: я служу белому царю, но сам я Чингизид по матери, брата моего не видали – чистый татарин. Что правда, – он подмигнул. – И тут же все унялись, и уважение совсем другое. И подчинение полное. Боялись. Не то секир башка будет. От Чингизида только этого и ждали. А ведь у них у самих такие варварские бывают наказания… Должнику, например, вбивают в череп его же вырванные зубы. На таком фоне моя невинная затея – собрать детей мирных князей и поселить у себя во дворе, чтобы их роды сохраняли верность – просто благодеяние. – Он засмеялся, но его смех был неприятен, как глубокий грудной кашель.

Генерал поместился на полосатом диване, жестом приказал слуге подать трубки.

– Курите?

Жорж покачал головой.

– Но не препятствую другим. В Москве у персов прекрасный табак.

– У меня лучше, – ворчливо сообщил Ермолов. Он подогнул под себя ноги в носках и чуреках и затянулся.

– Божественно! Теперь только на Кавказе и встретишь открыто курящего офицера.

– Государь не одобряет.

– Он бы еще солдатам водку запретил, – хмыкнул Алексей Петрович. – Ну, я весь ваш, пытайте.

Жорж поерзал.

– Фехи-Али-хан, нынешний шах, каков он?

– Слаб, двуличен, малодушен. Тиран со всеми вытекающими из подобного звания качествами. Куплен англичанами. Вы ведь учтите, что при самомнении персов им искренне кажется, что любой посол прибыл перед ними заискивать, просить покровительства и на все соглашаться, счастливый уже оттого, что увидел «колебателя семи небес». Проигранные войны их ничему не учат. Они их тут же забывают. Для них конец света пришел не когда их разбили, а когда я как посол отказался снять туфли и надеть красные чулки, чтобы предстать перед шахом. – Он засмеялся своей давней каверзе. – Я так и попер в сапогах.

Жоржу помимо воли очень нравился этот человек. Что за кошка пробежала между ним и отцом? Между ним и государем?

Эта кошка называлась цесаревич Константин Павлович. Друзья его юности все были против Николая и ждали от коронации своего кандидата больших перспектив по службе… Не дождались. Впрочем, колебания верности тем сильнее, чем больше человек подвержен влиянию французских просветителей. А Алексей Петрович любил ворошить Вольтера с Монтескье. Хотя им обоим предпочитал римлян – Тацита и Вергилия.

– А Аббас-Мирза? Его сын? – задал Жорж следующий вопрос.

– Третий сын. – Ермолов поднял палец. – Совсем другой человек. Хищный. Умный. Я бы сказал, сильный, если бы тиран мог быть силен. Но он так же боится предательства своих вельмож, как они боятся его гнева. Аббас-Мирза уговорил отца допустить англичан в армию учить солдат. Британцы считают его полностью преданным себе. И оплачивают эту преданность. Однако принц не тот человек, на которого может положиться кто-либо.

– Он мог отдать приказ убить посла?

Ермолов пожевал пухлыми губами, вынул изо рта трубку и сплюнул себе в кулак.

– Мог. Но вряд ли. Его интересует польза, которую можно от нас получить. И он не простил англичанам прошлой войны. Они толкали персов нападать на нас, уверяли, что мы не сможем оказать им сопротивление.

«Так бы и случилось, – подумал Жорж, – если бы мятежники победили в Петербурге и заварилась гражданская война. Почему бы соседям не оторвать кусок по границе?»

– Шах провозгласил Аббас-Мирзу наследником, он слушает его? – вслух спросил гость.

– Вовсе нет, – фыркнул Алексей Петрович. – Но делает вид, что слушается. Я был против провозглашения его наследником. Хотя из Петербурга Нессельроде дал мне такие указания и даже требовал идти на уступки. Вести себя как филантроп в отношении этих дикарей. Я счел, что он знает здешние дела хуже меня, и не стал следовать его системе. Нам выгодно, чтобы наследники шаха, а их три, воевали друг с другом. Точно так же, как они утешались мыслью, что у нас сцепятся два шахзаде. Нда-с, не выгорело.

Жоржу показалось, что собеседник говорит с сожалением.

– А теперь скажите, юноша, чего вы от меня хотите? – Ермолов прищурился. – Чего хочет ваш отец, я знаю. Подтверждения его догадок насчет англичан. Да, они. Чего хочет «человек в сапогах», Карл Иванович, я тоже понимаю. Узнать, все ли когти старому барсу открутили? Можно ли его пустить хоть в Совет, на краешке стула посидеть? Можно. Нужно! – едва не закричал собеседник. – А вы? Что надо вам?

Жорж почувствовал, что от глаз-буравчиков проконсула ему не по себе.

– Я пытался прояснить ситуацию, – отозвался он.

– Хороший ответ, – похвалил Ермолов. – Но вряд ли за прояснением ситуации вы поскакали бы под Орел. Я ведь могу и заставить вас говорить. – Генерал посмеивался в седые усы.

В комнату вошли два молодых человека, немногим младше самого Жоржа. Такие же кряжистые, как Ермолов, но со смуглыми, оливковыми лицами и темными быстрыми глазами.

– Мои сыновья, Север и Омар, – представил Алексей Петрович, – их матери из очень уважаемых семей. Я взял жен, чтобы иметь под рукой преданную родню. Чтобы скрепить мир. Так-то на Востоке дела делаются. Если царь хочет мира с персами, пусть отдаст за Хозрев-Мирзу одну из своих дочерей. Беды нет, что маленькая, там подрастет.

«Да он издевается!» – мелькнуло в голове у гостя.

– Шучу, конечно, – подтвердил проконсул.

– Она православная…

– Я тоже, – рассмеялся Алексей Петрович. – Однако жены были. Я отпустил их с дочерьми обратно к семьям, щедро одарив. Но сыновей забрал с собой. Теперь пойдут в артиллерийскую школу. Будут офицеры. Надеюсь, не опозорят моих седин.

– Я приехал за советом, – выдавил Жорж. – Как удержать персов в узде.

– А я его дал, – без тени усмешки отозвался генерал. – Поманите их девкой и держите, как морковку на веревочке перед мордой у ишака. Если не царской дочерью, хотя это совершило бы полный переворот, и они были бы наши… так хоть большого паши. Принц успел в Москве в кого-то влюбиться?

– Нда-а, – протянул гость. – Мадемуазель Демидова, мадемуазель Бибикова…

– Это что, падчерица вашего отца? Славно.

– Ничего славного, мать в ужасе! – вырвалось у Жоржа. – Отец ничего не знает.

– Ему и не надо, – заверил Ермолов. – Заставьте девку делать шахзаде авансы. Остальное посольство одарите по-царски. Другого способа кроме денег с этими алчными мерзавцами нет.

– Но вы ведь сами говорили про силу. Наша умеренность после войны не была оценена…

– Вы так и не поняли, – огорчился Алексей Петрович. – Сначала поманить, а потом скрутить в бараний рог, чтобы пикнуть не могли. Вот это по-персидски. Жаль, убить нельзя, – он повел бычьей шеей. – А потом в мешке отправить головы домой. Это они понимают. И, поверьте, именно этого ждут. Считают достойным. А наши игры в милосердие для них лишь приглашение к новой резне на границе.

Жорж задумался.

– Девкой, девкой нужно действовать, – повторил Ермолов. – Я и подсылам от московских родов сказал: никакой резни посольства, через девку всего добьетесь.

– Каким подсылам? – поразился юноша. «Быстры на ногу!» – От каких родов?

Но Ермолов хитро заулыбался.

– Вижу, вы и сами догадываетесь. Если удастся связать их интересы с нашими, то только через отправку ловких барышень в гаремы.

Жорж вообразил Катю в костюме одалиски и покачал головой.

– Если одна из московских барышень лучших кровей станет супругой шахзаде, это очень обяжет наше дворянство, – внушал Ермолов.

– Но она другой веры!

– То-то и беда. Была бы мусульманка, вмиг бы все решили! – сожалению проконсула не было границ.

– Так у вас нет совета?

– Есть. – Ермолов насупился. – Царь должен немедленно вернуться. Хоть бы и Польшу бросить.

– Я этого не решаю.

– Но ваш отец может поторопить. Дела Востока уводят за собой все дальше. От одного народа к другому. Европа давно поделена. Там завоеваний сделать нельзя. Черт ли эта Польша – оторви и брось. А в Азии мы можем быть сильнее всех. Приобретем без большой крови наследие Александра Македонского, вдвое против нашей империи.