Текст книги "Покушение в Варшаве"

Глава 8. Въезд

– И зачем нам два цесаревича?[57]57
  Константин Павлович попросил Николая I оставить ему титул цесаревича, т. е. наследника престола, который был дарован еще Павлом I. При этом официальным наследником являлся сын Николая – Александр Николаевич.


[Закрыть]

Казалось, император начал жаловаться еще в Петербурге и продолжал до Варшавы с перерывами на сон и поломки экипажей. Бенкендорф никогда не видел его таким: взъерошенный, злой, точно сам перед собой оправдывается и сам себе объясняет, почему должен надеть корону Польши, которая принадлежит ему по праву.

– Я обязан решиться хотя бы ради сына. А то выходит, у меня два наследника. Вот потонули бы в прошлом году в шторм[58]58
  Имеются в виду события 1828 г. – плавание на корабле «Императрица Мария» из-под Вырны к Одессе, когда император попал в шторм и судно погнало ветром к Турции. Тогда было принято решение взорвать корабль. Подробнее смотри мою книгу «Южный узел».


[Закрыть]. Или отнесло бы нас к турецкому берегу. Или помер бы я, ну бывает же…

Бывает. Но редко. Просто так государи не мрут. Причина нужна. В этом Александр Христофорович был убежден.

– Кто наследует? По всему должен бы сын. Я и регента, случись чего, назначил – брат Михаил[59]59
  Великий князь Михаил Павлович (1798–1849), младший брат Николая I, главнокомандующий гвардейскими и гренадерскими корпусами, пользовался полным доверием императора.


[Закрыть]. Ему доверяю. Но у Константина-то тоже титул! И его права неоспоримы. Ладно, он мне уступил. Но обязан ли уступать ребенку? Да и сколько таких, кто предпочтет видеть царем взрослого дядьку, а не одиннадцатилетнего мальчика? Я не могу, коснись беда, поставить Сашу в такое положение…

Н-н-да. Ситуация. Никсу не позавидуешь. Вечно под ударом.

– Я оставил все, как есть. Боялся тронуть осиное гнездо. Но нельзя вечно жить в страхе. Точно половина тела парализована.

«Ну, не половина, не преувеличивайте!» Но поживи-ка с мертвой рукой или ногой. И так колодку за собой таскать тяжело. А она еще и тянет из остального тела силы. И деньги. Каждый год на военные игрушки Константина, как барышне на булавки, изволь, подай миллион рублей из казны! Так Ангел повелел. Мы должны платить за нанесенные полякам обиды. К счастью, деньги шли и на обустройство западных губерний: дороги, мосты, городские улицы, освещение… Не в коня корм. Вернее, не своего коня кормим, в этом Бенкендорф был убежден. И если бы только он!

– Я иногда думаю, – цедил Никс, – что брат Александр лелеял Польшу как некий русский Уэльс. Там должен бы сидеть наследник. Набираться опыта. Оазис цивилизации на наших диких равнинах. И на нашей шее. – Царь хмыкнул. – Монарх за годы в Варшаве привыкает и к Конституции, и к правам подданных. А потом несет их в наши леса и болота.

За прошедшие три года отношение Никса к покойному Ангелу стало жестче. Нетерпимее. Навалились нерешенные братом дела. Еще хуже были дела решенные… С возрастом в лице императора стала проглядывать суровость – неподдельная строгость, особенно очевидная в минуты, когда он замолкал и отворачивался к дороге. Тогда его черты застывали маской из еще влажного, несхватившегося гипса. Бенкендорф, быстро взглядывая на него, и видел, как прежде мягкое и растерянное становится твердым, отточенным, непреклонным. «Константин даже и не подозревает, кто к нему едет!» Самодержец. Вовсе не родственник.

Александр Христофорович захотел отвлечь спутника. Сколько можно? Извелся весь.

– Скоро пойдут места, где я в минувшую войну все изъездил верхом вдоль и поперек, – сообщил он. – Покажу и расскажу, где с кем схватывались.

Он знал: Никсу это интересно. Сам не поспев на драку с Бонапартом, тот при хорошем описании переживал, как будто видел и даже участвовал в деле. Давал комментарии: а надо было так, а почему вон оттуда не зашли?

Хороший перерыв в бесконечном «Плаче по Константину».

Не тут-то было! Искомый миллион, которого так не хватало на родном бездорожье, оказался очень недурно употреблен в Польше. Впрочем, не самими поляками, а чиновниками, работавшими для них. Немецкими чиновниками русского подданства.

Зла не хватало. Спутники так друг другу и сказали. Благо в выражениях не стеснялись, а мнения чаще всего совпадали. Зачем? Кого кормить? Завтрашних мятежников? Мечта Ангела о том, будто русские и поляки под единой короной смогут мирно предаваться взаимной любви, – да не будет этого! Слишком много крови пролито.

– Здесь были такие болота и торфяники, что всадник с конем увязал! – бубнил Бенкендорф. – А пески! Прямо от Белостока шли зыбучие дюны. По кромочке приходилось проскакивать. Гиблые места.

Ничего подобного. Широкая мощеная дорога вела до самого Тыкоцина. Шаткий мост и грязная плотина, которые хорошо помнил Шурка, исчезли. Чистенькие дома таращились на улицу, словно умытыми дождем стеклами. В палисадниках тюльпаны поднимали к небу луковичные головки. Дорожки были обсажены каштановыми деревьями, которые тоже, кстати, цвели.

– Боже, – протянул государь, – а у нас…

Дома еле из грязи вылезли. Апрель – время едва наметившихся дорог. Хорошо, если избы топятся по белому. Но сколько таких, у которых дым валит и в двери, и в заволоки!

– Я предпочитаю черные, – ободрил императора спутник. – Клопов меньше. Опять же прилипчивых болезней нет, блохи дохнут, люди живут.

Оба заржали с грустью и пониманием. Дым – штука здоровая, обеззараживает даже чуму. Дети – которые выжили, конечно, – оспы не боятся, не привьешь, организм отторгает. Но хочется-то чистоты, красоты и улыбок. Вон, лавочница рукой машет проезжающим. И не знает, что царь катит, – просто так, от полноты жизни. Теперь он понимал Александра, желавшего царствовать в таком миленьком благоустроенном королевстве!

А наши? Вылезут лохматые из-под застрехи. Смотрят, насупятся, не говорят – мычат что-то невразумительное. Медведи!

Если бы государь стал ругаться или морщиться, как временами делал его покойный брат, Шурка бы ответил, не стерпел. Но Никс и сам был из другого теста. Он только кряхтел, поглубже накидывал на себя шинель, втягивал голову в плечи и неодобрительно смотрел вокруг. Ишь, разжились на наши деньги!

Ночевали в Пултуске. Сюда прибыл поезд императрицы. Далее предстояло следовать вместе. Более медленно и торжественно. Поэтому к следующему вечеру вереница карет остановилась в имении Яблонна Йолли, чтобы на другой день вступить в Варшаву.

Когда-то поместье принадлежало князю Юзефе Понятовскому[60]60
  Понятовский Юзеф (Иосиф) Антоний (1763–1813), племянник последнего польского короля, главнокомандующий Войском польским, маршал Наполеона. Погиб, прикрывая отход французских войск от Лейпцига, переплывая через р. Эльстер.


[Закрыть], несостоявшемуся польскому королю, маршалу Бонапарта, который перед смертью подарил его храброй Анне Потоцкой, ныне графине Вонсович.

Анна отличилась. Бенкендорф с удивлением смотрел на высоченную статую наполеоновского героя, украшавшую главную аллею парка и как бы встречавшую императорскую чету. Подавляюще огромный, как не полагается быть побежденному. Бедная императрица Александра Федоровна с опаской косилась на каменного гиганта. Надгробье командора!

– Приходи ко мне нынче ужинать! – сквозь зубы бросил Никс.

Бенкендорф представил, как утонувший под Лейпцигом в Эльстере маршал, явившись из ада, начнет за столом давиться стылой мутной водой. И его замутило.

Гостевой дом в виде большой шахматной фигуры, готические ворота красного щербатого кирпича, тихая Влтава внизу, сад в цвету… Все бы хорошо, да только русские испытывали неловкость в этом пантеоне вечной славы павшим героям неприятеля. Лучевые просеки вели к павильону-храму, где хранились старые изорванные знамена – реликвии похода на Смоленск и Москву. Сабли польских королей. Все, что Потоцкая собрала, устроив алтарь для поклонения – места скорби и гнева, слез и закушенных до крови губ.

«Яна[61]61
  Бенкендорф называл в мемуарах графиню Яной, а не Анной, согласно ее семейному прозвищу.


[Закрыть] во всей красе!» – с досадой думал Александр Христофорович, знававший хозяйку в молодые годы.

Но как раз самой-то хозяйки и не было. Императорскую чету встречали с королевской роскошью, но как гостей, а вовсе не как господ, которым принадлежит эта земля. Никс катал желваки, хотя делал вид, что ничего не замечает.

– Ваша добрая подруга не почтит нас своим присутствием на церемонии встречи? – насмешливо бросил он Бенкендорфу. – Это невежливо.

Как будто Шурка виноват! Какая подруга? Так, случилось кое-что по молодости… Но факт ее неприезда – вопиющий. Он был принят и государем, и его окружением как знак.

– Нам тут не рады, – пожал плечами император. – Что ж, нельзя сказать, что и мы рвались сюда всем сердцем. – Он ободряюще глянул на супругу. – Завтра уже будем в Варшаве. Надеюсь, дом моего брата окажется более гостеприимным.

Но Александра Федоровна внимательно осматривалась вокруг, с немецкой точностью подмечая малейшие нарушения этикета, малейшую неловкость и невежливость. Она умела быть очень придирчивой, эта прусская принцесса, и никогда не простила полякам ликования времен Тильзита. Тогда ее мать королева Луиза[62]62
  Королева Луиза Прусская (1776–1810), Луиза Августа Вильгельмина Амалияжена прусского короля Фридриха Вильгельма III, мать императрицы Александры Федоровны. Непримиримый враг Наполеона. В 1807 г. при заключении Тильзитского мира просила Бонапарта за побежденных.


[Закрыть] едва не на коленях умоляла Наполеона пощадить Пруссию, а получила: «Женщина, ступай домой! Найди свою прялку!» Дикарь. Хорошо еще, что добрая Шарлотта не знала, как эта самая Анна Потоцкая насмехалась над августейшей просительницей, – все поляки были за Бонапарта. А Бенкендорф знал, слышал, закрывал Яне рот сначала шутками, а потом поцелуями. Не смог переспорить. Хотя и не сразу понял это. Ну да дело прошлое.

Августейшая чета зашла в гостевой дом, свита потянулась по флигелям. Перед сном Александр Христофорович успел черкнуть несколько слов домой – изысканно вежливых, как учили, но заключавших в себе один тоскливый вопрос: «Вы как?» Получил донесения и сел распечатывать.

* * *

Варшава лежала в 14 верстах. Русские и польские войска еще с ночи заняли свои места и потели при полной выкладке – великий князь не пощадил солдат. Кавалерия ожидала царский поезд по другую сторону реки, растянувшись по улицам, через которые должен был проследовать кортеж. Ниже Пражского моста был выстроен другой, понтонный, который позволял множеству повозок двигаться через город параллельно, не задевая толпы. Могло показаться, что государь пробирается в польскую столицу бочком-бочком, никого не беспокоя. А прохожие, подводы, торговки – текли себе и текли из предместья, точно и не замечая августейшего визита. У них были свои, неотложные дела.

– Я поеду по мосту, – твердо сказал император. – Поворачивайте кареты.

В открытом экипаже ехали императрица с сыном и княгиня Лович. Сам же Никс обычно скакал верхом чуть впереди. Весь кортеж не стал спускаться со взгорья к наплавным понтонам, а поворотил на Пражский мост. Толпа прянула к перилам, теснясь и уступая дорогу. Кареты застучали ободами по брусчатке. Солдаты закричали: «Ура!!!» Поляки и русские стояли рядом. Их батальоны великий князь свел в общие полки. Одинаково обмундированные и вымуштрованные, они, казалось, ничем не отличаются друг от друга. Солнце играло на лаковых козырьках киверов, на штыках, ветер развевал короткие флажки. «Ура!» – перекатывалось от колонны к колонне.

Александр Христофорович внимательно следил за выражением лиц и не мог уловить на них ничего, кроме воодушевления, желания понравиться молодому красавцу-императору, гарцевавшему мимо них. Быть им замеченными, получить похвалу.

«Да нет же, наваждение, – сказал себе Бенкендорф. – Эти люди уже настолько сжились друг с другом. Прав был Ангел. Грешники те злонамеренные владыки, которые стравливали их, заставляли лить кровь друг друга. Теперь с этим покончено». Но червячок в груди заворочался, засомневался, укусил игольчатыми зубками за сердце: «Все может быть».

Цесаревич Константин скакал впереди брата, как бы открывая ему путь и показывая войска. Вдруг, ровно посередине моста, над самым глубоким местом Вислы, на стремнине, белый конь великого князя чего-то испугался, заартачился, шарахнулся в сторону и чуть не вышиб великого князя из седла.

По рядам солдат пробежал удивленный ропот. Константин был прекрасным наездником. Впрочем, как и все его братья. Александр Христофорович, и сам старый кавалерист, замечал и ценил в людях это умение. Правда, манера цесаревича чересчур круто натягивать повод и драть лошади шенкелями бока ему не нравилась. Спокойнее, спокойнее, она же не дура! Сама пойдет.

Однако на сей раз конь сам никуда идти не хотел. Бешено косил глазами и явно норовил избавиться от седока. Константин побагровел и попытался было справиться – только еще больше напугал бедную лошадь! Та встала в свечку, и цесаревич заметно начал сползать грузным задом на круп. Разгневанный, он спешился, выругался, махнул рукой, словно говоря: «Да ну вас!» И быстрым шагом двинулся по мосту, оставив за спиной и озадаченного брата, и свитских офицеров, и праздничные экипажи. День был для него испорчен!

На другой стороне цесаревичу подвели другую лошадь, тот взгромоздился на нее с грацией циркового медведя. Жанетта Лович, сидевшая напротив государыни в открытом ландо, вся сжалась. «Как она его боится! – отметила Александра Федоровна. – Не хочет раздражать. Даже я…» О, ей очень повезло с Никсом. Хотя он бывал и капризен, и несносен, и даже весьма деспотичен в семейной жизни, требуя от жены неукоснительных добродетелей, как у маман. Но все же, все же лелеял, баловал, усмирял свой крутой нрав и искренне считал ангелом. Она всегда действовала на него умиротворяюще.

– Душа моя, – тихо обратилась царица к спутнице. – Разве из-за поведения лошади он будет сердиться на вас?

Жанетта снисходительно глянула на августейшую гостью, будто говоря: «Вы ничего не знаете».

– Но он будет сердиться, – вслух произнесла она. – Все равно на что.

Эти слова показались императрице угрожающими. Всегда ровная и спокойная, пребывавшая в одинаково добром, чуть приподнятом расположении духа, она точно была создана, как громоотвод, отдалять удары чужих душевных ненастий. Но знала, как это сделать, только со своим мужем. Константин оставался для нее загадкой.

Цесаревич между тем следовал теперь уже за братом, с обнаженной шпагой в руках, и, судя по нахмуренным бровям, был совершенно лишен удовольствия представлять государю войска, выправкой и ловкостью которых так гордился. В его раздраженных взглядах подчиненные офицеры уже видели неблаговоление – к чему привыкли, но не смирились. Константин казался потерянным и несчастным. Уже было понятно, на чью голову изольется его гнев.

– Господа! Я отменно доволен! – Кажется, император понимал состояние своего брата и, побывав когда-то во время недолгих визитов в Польшу в его команде, знал, что за разнос может воспоследовать на пустом месте. Он и сам по молодости бывал горяч, вздорен, мог обидеть подчиненных. Накричать. Но с годами выправился.

– Я выражаю вам свою благодарность и свое благоволение!

Крики «Ура!» были ему ответом. Бенкендорф отметил этот неуместный отзыв войск. Следовало прокричать: «Рады стараться, ваше императорское величество!» Но Константин сам ввел новый порядок, желая отличать своих солдат от собственно русских. Толпа же вообще вопила на французский манер: «Виват!» Стоило бы отучить за столько лет.

Кареты большим кругом проследовали на Королевскую площадь. Здесь княгиня Лович присоединилась к знатным дамам столицы, которые встречали императорскую чету у ступеней лестницы. Среди них опять, как мог заметить Александр Христофорович, не было графини Вонсович. «От меня она, что ли, прячется?» – удивился он.

Королевский дворец с фасада, обращенного к площади, напоминал ратушу. Даже башенка имелась. Другое дело – фасад к клумбам и паркам. Но до него следовало еще добраться. «Избушка, избушка! Встань к лесу задом, ко мне передом!» – съязвил Шурка.

Замок был старым и резко контрастировал с барочными и классическими особняками остальной столицы. Его готические стены видали виды, горели, отстраивались заново. Но сколько ни перелицовывай шубу – все равно сносится. Хоть бархатом сверху крой, дыры в подкладке все равно останутся. Потому ни особого уюта, ни роскоши в современном смысле слова Круликарня не являла.

Круликарня – ей-богу! Как пекарня или псарня. При одном слове Александру Христофоровичу почему-то представлялись пироги с крольчатиной. Новое место обитания ему сразу не понравилось. Почему Константин не поселил брата у себя в Бельведере? Да, конечно, здесь – в центре города, на виду у всей Варшавы. Восторженные толпы могут собираться перед окнами… Но все же в Бельведере было бы безопаснее. А тут сотни комнат, заставленных громоздкой средневековой мебелью, непонятно куда ведущие двери, лестницы, переходы. Как разместить охрану? Полагаться на польские посты? Увольте. Хоть самому с саблей ложись у порога!

Словом, Бенкендорф для начала хорошенько облазил, что смог. Заглянул в углы. Не обнаружил под столами и кроватями злобных «патриотов» с заряженными пистолетами и только тогда запустил императорскую чету в жилые покои. Его ждал хмурый взгляд Никса: мол, сколько можно? И благодарный Александры Федоровны: вы наш ангел-хранитель. Она тоже здесь ничему не доверяла.

* * *

Москва

Александеру нравилось наставлять Жоржа. Хотя он и не простил мальчишке своей поимки в Севастополе. Но так звезды сошлись. Большого искусства в том не было, одна расторопность.

Зато теперь шпион мог поучать парня всласть: тот не смел и слова возразить. Даже жаль его! Ну да пусть послушает – полезно. Сам Джеймс накопил горы мудрых мыслей и тьму особых, только резиденту важных умений. Девять лет такой службы – не каждому дано. А он ведь выходил и в Кашмире, и в Гиляне из таких передряг, которые Жоржу или его малопрофессиональному папаше не снились. Что может армейский генерал во главе секретной службы? Меньше, чем ничего. Как бы ни старался. Здесь особые навыки. Действия скрытны, награды неявны. Плоды велики. Но познать, как они вызревают, дано единицам. Когда-то полковник перешел на службу в Ост-Индскую компанию именно потому, что показал ловкость в тайных операциях.

Теперь он сидел верхом рядом с юношей, который служит другой короне и употребит полученные от Джеймса знания во зло. Но Александер не мог удержаться от жгучего желания, подпиравшего изнутри: учи-учи, пригодится. Не мог оставаться запечатанным, как бутылка. Ведь все, что он накопил, никому не нужно!

Москва гремела колоколами. Пестрая толпа собралась у Рязанской заставы, которая с некоторых пор именовалась еще Черкесской, ибо через нее пребывали все, кто двигался с Кавказа. Горские татары, армянские купцы, единоверные грузинские царевичи и вот теперь – персы. Целое посольство в цветных кашемировых халатах и черных бараньих шапках.

– Персы придают великое значение встрече дипломатов, «истаквал», как они говорят. – Александер позвенел стременем о стремя Жоржа и с легкой улыбкой превосходства продолжал: – Раз в Лондоне их посланник был потрясен, когда никто не вышел поклониться его карете.

– Дикари, – сквозь зубы процедил Жорж.

Полковник привстал на стременах, глянул на толпу и сдержанно усмехнулся.

– Не такие уж дикари, если их представление о почете разделяет столько ваших соотечественников.

Юноша нервно покусал губу. Соотечественниками он был недоволен. К чему эти толпы? Праздничная одежда? Уважение, выказываемое убийцам нашего посольства? Да их стоило бы притащить сюда на ремнях! Кровь застучала в висках. Он сам не ожидал от себя ни такого гнева, ни такой склонности к варварству.

«Все-таки очень француз», – глядя на него, решил Александер.

А вот отец бы удивился, что сын вышел весь в него: такой же горячий, вспыльчивый. Вот только воспитывался не на дворцовых паркетах Царского Села, а в Сиротском доме в Москве и потому впитал в себя все предрассудки и крутой нрав старой столицы.

– Не судите горожан слишком строго, – протянул полковник. – Где они еще увидят персов?

– В зверинце, – зло бросил Жорж. – Неужели государь простит их?

Джеймс флегматично пожал плечами.

– А у него есть выбор? Вы хотите, чтобы в тылу у вашей армии открылся еще один фронт? Думаю, турки заказывают за это намазы.

Юноша едва сдержался. Если судить с холодной головой, то англичанин прав. Но его бы воля…

Звуки труб возвестили о приближении посольства. Потом раздалось несколько залпов. Толпа взволновалась. «Вон они! Вон они!» Женщины вскакивали на носки и выглядывали из-за плеч впередистоящих.

Первым гарцевал отряд казаков в синих мундирах и с длинными пиками в руках. За ними – эскадрон жандармов в небесно-голубых мундирах. Следом вели двенадцать великолепных скакунов из Ахалциха в полной сбруе персидского образца, инкрустированной золотом и осыпанной нешлифованной бирюзой. Дальше двигалась свита в бухарских шапках и темных длинных одеяниях – шаабах, какие носят на погребениях.

– Почему мы явились в форме, при всех орденах, чтобы оказать принцу достойный прием, а персы облачились, как на похороны? – простодушно возмутился какой-то пехотный генерал, стоявший рядом с лошадью Александера.

Джеймсу почему-то захотелось объяснить, чтобы старый вояка понял. Зачем? Но, с другой стороны, недопустимо, чтобы люди приписывали другим ложные мотивы.

– Нет-нет, – воскликнул он. – Персы никого не хотят оскорбить! Они обескуражены случившимся и показывают скорбь и раскаяние. Когда принц Аббас-Мирза проиграл войну, он явился перед шахом босой, в рваном платье…

– Рванины тут только не хватало! – фыркнул пехотинец. – Продули нам в открытом бою. И напали исподтишка на тех, кто был заведомо слабее. Трусы! Да еще и не умеют как следует явиться на люди.

Между тем, по мнению персов, они как раз соответствовали моменту. По случаю вступления в город все вельможи опоясались богатыми шалями, концы которых мели пыльную дорогу. За поясами у всех были кинжалы с костяными рукоятками, а у писарей висели на шее разукрашенные пеналы с перьями и чернильницы на цепочках.

Перед москвичами прошли не менее сорока бородатых угрюмых незнакомцев, которые избегали смотреть людям в лицо – на востоке это неприлично – и считали невозможным удивляться чему-либо вокруг, чтобы не обидеть хозяев и не уронить собственного достоинства. Так поступают только невежливые люди, не получившие воспитания у родителей и не услышавшие наставлений начальства.

Поэтому персы сверкали диковатыми взглядами из-под черных сросшихся бровей и поглаживали бороды, скрывавшие половину лица.

– Вы знаете этих господ? – спросил Жорж. – Кто из них кто?

Полковник начал указывать.

– Вон тот – идет, руками не машет – бывший посол в Англии Мирза-Салех. Это он хотел, чтобы его встречал весь Лондон.

Жорж едва не заржал и снова глянул на наивных соотечественников.

– Другой посол, оглядывается по сторонам, Эмир-Казим, он приезжал сюда с миссией. Вон, рядом с ним, высокий – главный командующий армией наследника Махмуд-хан. Позади врач Мирза-баба, учился в Англии. Отпустили бы они принца без доктора? Вдруг отравят? Рядом, седой и маленький, учитель Лала. Еще ближе астролог Минухим, еврей. Интересно, что он предвещает спутникам?

– Похороны, – неудачно пошутил Жорж.

Наконец, в открытой карете с лаковыми расписными стенками ехал сам принц[63]63
  Принц Хозрев-Мирза (1813–1875), сын наследника престола Аббас-Мирзы, внук правителя Персии Фехт-Али-хана, отправлен в Петербург с «искупительной миссией».


[Закрыть]. Юноша лет 16, необыкновенно серьезный, с тонкими чертами задумчивого поэтичного лица, без тени веселости или даже живости. Такие пишут стихи по-арабски и читают их при луне тайной возлюбленной из отцовского гарема.

– Что дальше? – спросил Жорж.

Не отвечая ему, Александер чуть тронул лошадь пятками в бока и выехал вперед так, чтобы персидские вельможи его видели. Мирза-Салех, цепко вглядывавшийся в толпу, заметил Джеймса. Его брови было поехали наверх, но он учтиво сдержал удивление и едва приметно поклонился.

– Все нас заметили. – Теперь Джеймс мог считать дело сегодняшнего дня выполненным. – Завтра мы нанесем визит. Нас будут уже ждать.

– И все? – удивился Жорж.

Полковник кивнул.

– Пока все. Не нужно сразу много делать в одни сутки. На востоке считают: кто торопится, тот вообще не живет.

* * *

На следующий день они с Александером отправились во дворец генерал-губернатора Голицына[64]64
  Голицын Дмитрий Владимирович (1771–1844), князь, генерал-губернатор Москвы, пользовался доверием императора и расположением жителей Первопрестольной.


[Закрыть], где под охраной поместили посольство. Ведь и в Москве могли найтись разгневанные толпы. Поэтому казаки и жандармы больше стерегли принца со свитой, чем изображали почетный караул. Персы это поняли и повесили носы. Чуть только за ними затворили высокие двери, голубые мундиры встали на пост, а синие штаны с лампасами расположились по периметру дома. Очень красивая, но неотступная стража.

Однако гостей к дипломатам все-таки пустили, ибо начальник жандармского эскадрона был извещен запиской Бенкендорфа. Жорж потыкал ему бумажку в нос. Капитан аж глаза вытаращил: он никогда не видел ни почерка, ни подписи грозного шефа. А тут, на тебе, какие-то мальчишки! Примиряло только то, что второй из посетителей вроде человек солидный, к тому же иностранец. А к иностранцам у нас особое почтение: они ж, как дети, или заблудятся, или подумают что не так. Потом отвечай. Лучше лишний раз под ноги выстелиться. Уедут к себе, начнут говорить лишнее… Дурачье, и так начнут!

Жорж и Александер прошли по мраморной лестнице. Плитки пола были закрыты коврами. Столько цветной шерсти с узорами юноша не видел за всю свою жизнь. Точно со всего генерал-губернаторского дома стянули ковры, дорожки и покрывала, чтобы гости чувствовали себя привычнее.

Когда двери растворились, Жорж углядел еще более странную картину – горы вышитых подушек, накиданных на пол, обитый войлоком, а сверху покрытый шелковыми портьерами. Среди этого театрального великолепия сидели несчастные персы. Кое-кто поспокойнее курил кальян, другие тоскливо фланировали мимо высоких окон. Принц примостился на полу, поджав под себя ноги, напротив целого блюда с фруктами и, видимо, думал: есть – не есть.

– У нас не травят, – вместо приветствия сказал Жорж по-английски.

Юноша встал, ожидая, что ему учтиво поклонятся с другого конца комнаты. Ничуть не бывало. Жорж еле сдерживал враждебность. Александеру даже пришлось незаметно взять его за руку.

– Как не стыдно, – сквозь зубы проговорил Джеймс. – Нравятся они вам или нет, вы на службе. Играйте. Они убили вашего посла? Они кажутся вам зверями? Тем вежливее вы будете. – И, когда юноша раздраженно дернул щекой, добавил уже совсем тихо: – Не позорьте меня.

Полковник склонился в три погибели, заставляя спутника последовать своему примеру, и подступил к принцу с видом хорошо разыгранной робости.

– Вот где вашему высочеству пришлось расстелить ковер отдыха? – провозгласил англичанин. – Нравятся ли вам ваши новые покои? Достойно ли вы приняты генерал-губернатором? Ваш вчерашний въезд в столицу был поистине великолепен!

– Спасибо, – осторожно отозвался принц. – Прием, нам оказанный, соответствует высокому достоинству двора и великодушию императора…

Ответ показался Жоржу затверженным наизусть. Так Хозрев-Мирзу научили отвечать всем, кто спросит. Но что же он думает в действительности?

– Все в порядке, мой господин. – К наследнику Аббас-Мирзы приблизился его доктор – хабиб Мирза-баба. – Это друг, он долгие годы помогал вашему отцу и пребывал в благосклонном доверии посла Макдональда.

– Я его адъютант, – подсказал Джеймс, – нукер.

Жоржу показалось, что персы облегченно выдохнули. Они расслабились и обмякли.

– А кто это с вами? – недоверчиво осведомился Махмуд-хан, командующий Аббас-Мирзы, головой отвечавший за сына повелителя. Когда он подошел, казалось, померк свет от окна, настолько его широкие плечи загораживали солнце.

– Это мой друг Джордж из британской миссии в Турции, мы оба возвращаемся домой с театра военных действий. Кажется, там не будет ничего нового. Русские увязли между трех крепостей. Переход через Балканский хребет, о котором они мечтали, невозможен. На что же тут смотреть?

Жорж выдавил из себя усмешку, повинуясь строгому взгляду своего учителя.

– В Стамбуле думают так же, – по-английски подтвердил он. – Сердце Порты неуязвимо. Новая кампания вряд ли принесет изменения.

– Ошибаетесь, – проронил Махмуд-хан, радушно приглашая гостей сесть возле столика, накрытого расписным платком и уставленного блюдами с фруктами. – Сейчас принесут мокко и лукум. Мы доставили с собой особый сорт, с лепестками ширазской розы.

Александер закатил глаза к потолку.

– В Истамбуле ведь нет такого? – продолжал персидский командующий, испытующе глядя на Жоржа.

И тут спутник потряс англичанина.

– Нет, сартиб, – отозвался он, верно назвав чин недоверчивого перса. Видно, всю ночь долбил таблицу званий. – Ко двору султана привозят варенье и лукум из роз, растущих в Спарте. У них особенно мясистые лепестки. А ширазских я не пробовал.

Махмуд-хан радостно закивал в ответ.

– Увидите. Легкий вкус ничем нельзя потом перебить. Даже если съешьте стручок красного перца.

Персы засмеялись, переглядываясь и кивая.

– Все равно во рту останется благоухание розы, – закончил мысль сартиб. Он помедлил, как бы взвешивая слова, и добавил с едва заметной надеждой в голосе: – Напрасно вы покинули театр военных действий. Там будет на что посмотреть, клянусь бородой Пророка. Этот год не должен оказаться таким же скучным, как предыдущий. А мы… все наши унижения тут… обретут достойный вес перед лицом Всевышнего.

– Разве вас дурно принимают? – невинно осведомился Александер. – Вам стоит только сказать генерал-губернатору князю Голицыну, и я уверен, все будет исправлено.

– Не в наших традициях на что-либо жаловаться, – вступил в беседу Мирза-Салех, рассудительно поглаживая бороду. – Наши покои великолепны. Но на улице шум. Не уснуть ни днем, ни ночью. Повозки стучат колесами, кони копытами по камню.

– Это город, – удивился Жорж, который с детства привык считать Москву чуть ли не деревней по сравнению с людным Петербургом.

– Разве нельзя оставить улицы без камня? – удивился достойный учитель Лала.

– Это тротуар, – еще больше поразился Жорж, но вынужден был замолчать, потому что спутник ущипнул его за ногу. Кстати, больно. Синяк останется.

– Поселив вас в самом центре столицы, князь Голицын полагал оказать вам особый почет, – проговорил англичанин.

Персы несогласно покачали бородами.

– Дай бог, чтобы наш великий шах, зоря мировой славы, поскорее разрешил нам вернуться домой. Здесь нет покоя. Нет истинного наслаждения.

– Вчера чуть только мы приготовились отдохнуть, как явился генерал неверных. В зеленом – что за неуважение к Пророку! Он разве хаджа? И приказал нам идти в театр. А до того нам показали картины в этом доме. Что за позор! Неслыханно! Священные книги, да пребудут они в мире, запрещают изображать людей.

Тут Александер попытался вспомнить персидские миниатюры, которые ему когда-то очень нравились. Но на него посмотрели со снисхождением. Одно дело – рисовать по благословению и с разрешения аятоллы – примера для подражания всех верных. А то рисует всяк, кто хочет и что захочет!

– Я уверен, что русские не хотят нанести обиды, – настаивал Джеймс. – Зеленая у них форма. Цвет мундира. Как у меня красный.

Гости закивали: да, красный – другое дело, никакого бесчестья Пророку. А так – они дразнятся!

– Картины и театр… Наверное, они думают, что вы скучаете, и хотят вас развлечь.

– Они суетны, – заявил Махмуд-хан. – Они дики. Поминутно оскорбляют нас и даже этого не видят. Спектакли – пустая затея, один человек выдает себя за другого, которым не является. Это обман. А для них и греха нет.

Жорж, в прошлом актер, должен был глубоко вздохнуть, чтобы справиться с собой.

– Им и в голову не приходит, что у нас самих есть сокровища тысячу крат ценнее, – протянул Лала. – Они хотят нас удивить. Но есть ли тут дворец, способный сравниться с Шар Минар? Или Домом Сорока Колонн в Исфахане? – Учитель почти негодовал. Как он будет наставлять принца, если тот прельстится фальшивой роскошью неверных? Продаст свое детское сердце за спектакль или кучу тряпок с масляными разводами?