Текст книги "Покушение в Варшаве"

– Варшаву плохо мостят. – Голос принадлежал человеку, который двумя пальцами сдернул с головы юноши мешок. А потом обеими руками развязал платок, которым Морицу перетянули рот.

Света не было, но сквозь опущенные окна экипажа внутрь входила уличная темнота, изредка прорезаемая уличным сиянием фонарей.

– И плохо освещают даже центральную часть. Мы возле Трех крестов. Похоже на сердце города?

Несмотря на сумрак, Мориц хорошо узнал того человека. Он сидел напротив, один, и холодно смотрел на юношу, не торопясь развязывать тому руки.

– Государь велел мне с вами примириться, – выдавил генерал. – Ведь вы хотели меня убить.

Мориц поерзал, всем видом показывая, что, если хотят поговорить, руки не связывают. Но Бенкендорф проигнорировал его немые ужимки.

– Итак, вы хотели меня застрелить.

– И сделал бы это снова, – презрительно бросил Мориц

– Почему?

Юноша задохнулся.

– А вы полагаете, большое счастье иметь такого отца?

Александр Христофорович пожал плечами.

– Мои дочери не жалуются. Падчерицы тоже.

Пленник недоверчиво боднул головой.

– У вас есть дети? – Эта подробность не ложилась в образ, как если бы у манекена для платьев вдруг отросла человечья нога. – Падчерицы?

Бенкендорф пожал плечами: мол, почти у всех есть.

– После войны было много сирот. Мы потом уточняли, их отца убили под Смоленском. В первые же часы наступления неприятеля. Вам напомнить, кто шел в авангарде французов? Ваши же соотечественники. Так что сиротами мои падчерицы стали от польской сабли. – Он помолчал. – А мой другой побочный сын, Жорж, сейчас в Москве. Там ваших соплеменников очень помнят. Мародерство, грабеж, расстрелы пленных, поиск фуража, так что потом вся семья висит на воротах дома. Словом, черная работа, которой французы сами брезговали.

– Я вам не верю, – отозвался Мориц.

– Вольному воля, – вздохнул Бенкендорф. – А поспрашивать стоит. Всего вам, конечно, не расскажут. Но обмолвками узнаете достаточно. Я-то в партизанском отряде как раз запирал дорогу из Москвы и всякого насмотрелся. Не буду говорить даже, во что вы превратили наши храмы в Кремле. Сам опечатывал.

Мориц не справился с удивлением.

– Вы командовали партизанским отрядом?

Бенкендорф хмыкнул.

– А вы думали, мне эти игрушки, – он скосил глаза себе на грудь, где непарадным образом красовались всего пара звезд, пять крестов, медаль за взятие Парижа, Георгий на шее и Александр Невский у плеча, – повесили за то, что я пленных в обозе расстреливал? Нет, с этим успешно справлялись и ваши соотечественники. А вот отбивать пленных приходилось. Однажды мои донцы с наскока взяли живыми человек тридцать, все поляки. А вокруг до двух тысяч наших пленных с разбитыми прикладами головами. Кормить-то нечем. Мозги по снегу. Вам рассказать, что донцы сделали с этими конвоирами? Или сами способны вообразить?

Он, наконец, взялся за веревки и освободил потрясенному Морицу руки.

– Не вообразите. Вы мальчик из хорошей семьи. Такого даже в книжках не читали. Да и я не хотел бы видеть. Но пришлось. – Бенкендорф вздохнул. – Запомните твердо: если начнем мериться кровью, не уверен, что ваш счет выйдет длиннее. Да и надо ли теперь?

– Я не хотел стрелять в вас, – выдавил из себя Мориц. – И ни в кого не хотел. Просто ходил с пистолетами… – Он понимал, что его слова звучат жалко. Но собеседник как-то сразу поверил ему.

– Хоть раз в человека стреляли?

Юноша покачал головой.

– Я еще не был на войне.

– И не надо, – заверил его генерал. – Туда никому не надо. Знаете, как я рад, что у меня дочки? Женщины рожают детей. А мы что можем? Только голову снести. Плохое это дело.

Теперь, походив с пистолетами, Мориц был готов согласиться.

– Вот государь даже в животных стрелять не любит. На охоту не ездит. На Дунае под пулями ходил, а сам стрелять так ни разу и не взялся.

Совсем неожиданное, лишнее, даже вредное знание про царя. Да и про самого шефа жандармов тоже.

– А вы любили мою мать? – неожиданно для себя спросил Мориц. То есть этот вопрос он с самой первой минуты, как только увидел Бенкендорфа на приеме, держал в голове. Но вовсе не думал, что спросит вслух.

Александр Христофорович даже крякнул. Любил ли он Яну? Жоржину, пожалуй, сильнее. Но это ли хочет услышать побочный ребенок?

– Вы дитя очень сильного чувства, – сказал он, глядя сыну прямо в глаза. – Вот все, что вам надо знать.

– У вас много других сыновей? – продолжал настойчивый расспрос Мориц.

Александр Христофорович пожал плечами.

– Не знаю. Трудно сказать. Ты второй, о ком известно точно. Я начал воевать в твоем возрасте. Поэтому… – он сделал неопределенный жест рукой.

– А что ваш сын делает в Москве? – Морица так и подмывало спросить: «А он на меня похож?» Но юноша не решился.

– Встречает персидское посольство, – отозвался не проследивший за подоплекой его мыслей отец. – У нас в Тегеране убили посла. Тамошний принц отправил своего сына с извинениями. В том смысле, что жизнь за жизнь.

Мориц открыл рот. Какие все-таки восточные народы гадкие! И если русские много лет живут с этими головорезами граница о границу, то неизбежно набрались дикости. Тут их понять можно.

– И что, царь убьет этого мальчика? Ну, сына принца?

Бенкендорф опять хмыкнул.

– Тебя же он не убил. А вы одного возраста. Кстати, ты бы убил?

Мориц опешил от такого предположения.

– Я не варвар.

– Вот и он не варвар.

«Очень в этом сомневаюсь».

– Но он велел повесить пятерых ваших борцов за свободу.

Александр Христофорович пожал плечами.

– Надо было больше. – Он не стал говорить, что как следователь спасал, сколько мог. Не поверит. Решит, что собеседник оправдывается. – Они нарушили присягу, раз. – Отец стал загибать пальцы. – Хотели убить царя, два. А если взялись освобождать крестьян, взяли бы и отпустили своих собственных. Безвозмездно. С землей. Как я сделал.

У Морица совсем глаза полезли на лоб.

– Вы отпустили своих крестьян? У вас нет рабов?

Александр Христофорович зашелся тихим смехом.

– Рабов у меня отродясь не было. Я, если вы заметили, не римский патриций. По закону крепостной привязан к земле, а не к барину. Хотя, конечно, многие нарушают и мнят себя хозяевами людей. В любом случае сия практика чудовищна. Я сначала освободил своих крестьян в Лифляндии. А потом в русских имениях. Однако не до каждого сразу доходит.

Мориц терялся в догадках. Перед ним сидел очень странный человек. Если он таков, как кажется, то почему служит царю? С этим страшным понятием для юноши было сопряжено все злое, темное, вся дикость и варварство, все угнетение, которое дьявол налагает на род людской.

– Но если убить царя, то можно разом освободить всех, – предположил он. – И несчастных безгласных рабов, и тех, кто выше, но все равно лишен свободы перед его лицом.

Бенкендорф болезненно поморщился. Как же Яна загадила парню мозги! Теперь ведь не объяснить… Поэтому он сказал просто:

– Если вы убьете царя… Ну-ну, не открещивайтесь, мне по службе положено знать, что за каша варится в ваших республиканских умах… Так вот, если вы убьете царя, то убьете целый народ. Как бы вытащите из него душу. Ты к этому готов?

Мориц задумался. Убить разом всех русских? Так, чтобы их совсем не было? Но ведь это мечта – не жизнь.

– Ага, – кивнул собеседник, – а потом немцев, турок. Кто вам еще мешает? Уверяю, что и французы вскоре окажутся не так хороши, как вы думали. Нашел: евреи, вот кого вы станете по старой традиции сажать на колья и вешать у лавочек. Еще есть литовцы, которые вроде бы вы, но не совсем… – Собеседник зло смеялся, а у Морица сердце опускалось: ведь правду говорит.

– Ты меня не понял, – жестко оборвал его мысли Бенкендорф. – Русские вовсе не исчезнут. Их корова языком не слизнет. Но они лишатся души. Сострадания. Бога в сердце. Будут, как ожившие мертвецы, бродить по свету без единой воли и совести, которая их сейчас сдерживает. Вот тогда пощады не ждите. – Александр Христофорович помолчал. – А пока есть царь, она возможна. Как возможно прощение. Он – тот канат, который связывает свой народ с Богом.

– Вы поэтому ему служите? – выдохнул Мориц.

Трудно сказать. Невозможно выразить.

– Вы поляк и воспитаны в аристократических традициях, – подбирая слова, сказал Бенкендорф. – Поэтому нет смысла объяснять. Знайте вот что: сейчас очень светлый, редкий момент, когда можно если не забыть и не простить друг друга, то хотя бы начать с чистого листа. У вас есть иная дорога, кроме как палить по государям и получать от них же воздаяние в виде свинцовых оплеух.

Юноша покусал губы.

– Но я люблю родину, – жалобно произнес он.

– И я люблю, – вздохнул его отец. – Свою. Но сейчас такая минута, когда она могла бы стать у нас общей. Этого хотел Александр Благословенный, прощая вас после войны.

– Но мы не хотим прощения! – выпалил весь побелевший юноша, разом ставший похожим на Яну в минуты праведного гнева.

– Хотите смерти? – Бесстрастно осведомился собеседник. – Говорю вам: сейчас можно все изменить.

– Не у нас, у вас все изменится, – прошипел Мориц, удивляясь, какой у него злой, чужой голос. С интонациями даже не матери, а Лелевеля.

– Жаль, – вздохнул отец. – Боюсь, уже неисправимо. – Он осторожно взял юношу за плечи, наклонил к себе, поцеловал в лоб и перекрестил. – Бегите домой.

Карета остановилась у чугунной решетки с несколькими выломанными прутьями.

– Отсюда вас забрали. – Александр Христофорович помедлил: говорить – не говорить? Но потом все-таки решил, что острастка лишней не будет. – Подумайте над тем, что я сказал, и если все-таки решитесь на покушение, помните, что для моих служащих нетрудно вынуть вас не то что из сада, из постели в Париже.

Не стоило угрожать. Это разом перечеркнуло все добрые впечатления от разговора.

– Вы тоже спите вполуха, – сообщил Мориц. – Варшава – неспокойный город.

Александр Христофорович захохотал. Храбрый мальчишка! В долгу не останется.

Глава 16. Папаши

Младший сын графини Вонсович благополучно вернулся домой и сел на кровать, стараясь справиться с разноречивыми чувствами. Часа через полтора к нему зашел брат. Август был озабочен и пытался говорить о завтрашнем отъезде из столицы.

– Я никуда не еду, – отозвался Мориц. – Скажи матери, меня никто не станет преследовать.

Август застыл прямо перед ним.

– Кто тебе мог дать такие гарантии?

– Мой отец.

– Когда? – не понял брат.

– Только что. Я его видел.

– Ты бредишь, – Август протянул руку и коснулся лба Морица.

Тот пылал.

– Мама! Он бредит! У него жар! – закричал старший.

Прибежала Анна.

– Говорит невесть с кем, – продолжал Август. – В таком состоянии он не может ехать.

Было решено, что после пережитого потрясения Мориц все еще не пришел в себя. Графиня пригласила докторов. Те послушно прописали постельный режим, который юноша соблюдать, конечно, не собирался.

– У него слишком много отцов, – со вздохом констатировала Анна. – Удивительно ли, что голова у мальчика идет кругом? Если бы он познакомился с графом де Флао…

Анна и не знала, как будет раскаиваться, когда ее желание исполнится.

Вена

Меттерних ждал писем из Варшавы. Из Петербурга. С каждым днем коронация царя в Польше приближалась. А искомая война русских с Персией пока не началась.

Посольство кизилбашей двигалось медленно. Уже дошло до Москвы, а их никто не карал. Аманаты оставались на свободе, да еще и были осыпаны императорскими подарками.

Канцлер сминал на рабочем столе бумаги. Ничего. Ни одной путной новости. Он больше не мог ждать, хотя и привык к долгой охоте из засады. Кто же против него играет? Клеменс чувствовал с противоположной стороны не то чтобы уверенную руку, нет, но какую-то непроницаемую защиту. Стену, которая не пропускала его вглубь. Молодой царь делал ошибки. Его генералы бывали то дурны, то бездарны. Среди министров всегда найдется продажный… Но их всех словно бы покрывали сверху. Давно должна была начаться вторая война на востоке. Граница держалась на живой нитке: и все же не рвалась.

В Польше мог полыхнуть мятеж, но, по сообщениям из Варшавы, там Николая просто носят на руках! А должны были бы… Известия из Турции не утешали. Султан и паши храбрились, хотя прошедший год войны был для них совсем нелегок. И на суше, и на море. Но Австрию волновало совсем другое. Русские сразу же оккупировали Молдавию и Валахию. Эти земли Вена хотела бы себе. И тут были хороши любые средства. К ним относился и сын эрцгерцогини.

Франц – хотя все больше харкал кровью. Надо было успеть воспользоваться им, пока он все еще жив. Меттерних знал, что принц сам завязал отношения с Варшавой и с бонапартистами в Бельгии. Вернее, они с ним. Все голуби, летевшие в Шенбрунн, делали остановку на столе у канцлера. Клеменс находил хороших птицеловов. Иногда в силки попадала дичь покрупнее.

Сегодня к Меттерниху привели человека, который удовлетворился бы визитом инкогнито к самому герцогу Рейхштадтскому, но Клеменс всегда умел направить своих вооруженных слуг в нужное место. И вот при выходе из замка через южные, дальние, ворота, за Оранжереей эмиссар был схвачен. Не на дороге, а после разговора с Францем. Это позволяло оставаться в курсе последних договоренностей. Но сейчас главное – убедить гостя, что они не враги, напротив. У Австрии с сыном Талейрана много общих целей.

– Какой неожиданный визит! – канцлер радушно указал вошедшему на стул. – Что привело к нам достойнейшего из французских генералов? Истинного пэра Франции?

Гость поклонился. Он был высок и худ. Черные с проседью волосы лежали на лбу волной. Красивое лицо выдавало усталость. Ему было за сорок, но живость, свойственная уроженцам юга, не покидала его. Церемонные соседи и хотели бы, да не могли перенять этот волшебный дар французов: до старости оставаться подростками, искрить, переливаться и демонстрировать легкомыслие, даже когда последнего в помине нет.

– Граф Огюст Шарль Жозеф де Флао де Биллардри, – провозгласил канцлер. – Я ждал, когда ваш неугомонный отец проявит к нашим делам настолько сильный интерес, что пошлет вас. Как его здоровье?

– Подагра, – сообщил гость, садясь и потирая запястья рук. Как видно, при поимке его слишком крепко связали. – Семьдесят восемь – не шутка. Он полностью отрешился от суетности мира и пишет мемуары в своем поместье.

На лице Меттерниха отразилось глубочайшее недоверие.

– Значит, вы по своей воле посещали нашего юного герцога?

– Римского короля, – поправил гость, называя старый наполеоновский титул. – Вашего узника.

– Сына эрцгерцогини.

– Сына Наполеона.

Принесли вино и поджаренный миндаль.

– Рейнское освежает в такую погоду. – На улице стояла жара. – Значит, вы все еще верите, что орлы прилетают дважды?

Де Флао отхлебнул из высокого зеленого бокала.

– Орлята. Но и для них полет[85]85
  «Полетом орла» называют возвращение Наполеона во Францию с острова Эльба в 1814 г. и краткий период его вторичного царствования, закончившийся битвой при Ватерлоо.


[Закрыть] возможен.

Меттерних встал, прошелся по кабинету. Где-то в глубине дома преспокойно почивала Мелания, его третья жена. Но канцлеру совсем не хотелось к ней идти. Есть игры, увлекающие больше любовных.

– Я не стану вам мешать. Даже не стану спрашивать, каких обещаний вы добились от принца. У нас близкие цели.

На лице собеседника отразилось удивление.

Меттерниху иногда казалось, что он разговаривает с канарейками. Вот почему ему так сильно не хватало княгини Ливен. Неужели трудно связать брошенные нити? Тупицы! Какое наказание родиться гением!

– Нам нет дела ни до самой Франции, ни до ее орлов, – терпеливо стал разжевывать он. – Но нам всегда было дело до европейского равновесия. Смею сказать, именно мы и заключаем его в себе. Франция, с Бонапартом или без, должна быть настолько сильной, чтобы давать противовес русским, пруссакам и англичанам. С турками мы сами как-нибудь справимся.

– Вы уже два века справлялись «как-нибудь», – презрительно бросил де Флао. – Но это не наше дело. Что о принце?

– Я и сейчас ищу равновесия, – терпеливо пояснил Меттерних. – Принц, который вам так нужен, нужен и мне. Для начала он сделается польским королем и будет провозглашен в Кракове. А уж потом, как хотите.

Де Флао думал ровно секунду.

– А кто против? Почему нельзя сначала Польшу, а потом остальное?

Истинно наполеоновский размах!

– Как он вам показался?

Граф сжал и разжал пальцы.

– Честно? Вареный какой-то. Он слишком долго прожил в клетке. Недоверчив и нерешителен.

– Тогда время, проведенное у поляков, пойдет ему на пользу. Шальной народ. Но от них давно нет вестей.

– Полагаете, они отказались от первоначальной договоренности? – де Флао этому бы не удивился.

– Кому, как не вам, знать, на что они способны, – улыбнулся канцлер. – Ведь вы прожили среди них какое-то время. А нашей договаривающейся стороной была графиня Потоцкая. Они приезжали сюда с сыном Морисом. Она представляла его как внука Талейрана…

Всего сказанного было достаточно, чтобы гость почувствовал себя обязанным отправиться в Варшаву и прояснить ситуацию. Намерены там восставать, как обещала графиня. Или в восторженных головах уже родились новые планы?

– Хорошо, – кивнул тот. – Я могу на обратном пути в Брюссель сделать крюк и завернуть к полякам. Но только в том случае, если вы обещаете мне полное содействие.

Меттерних кивнул. Вступление на французский престол сына австрийской эрцгерцогини многое сулит на будущее.

– Это выгодный альянс. Но новый Бонапарт должен гарантировать австрийской монархии спокойную старость. По крайней мере, безопасность западной границы. – Канцлер улыбнулся своим мыслям. Вот удивятся в Англии, увидев через пролив нового Наполеона. Удивятся и в России. Но гораздо раньше. Если, конечно, миссия де Флао увенчается успехом.

* * *

Варшава

Приезд графа не только никого не обрадовал, но и вконец запутал ситуацию. Анна только что заключила нечто вроде объединительного пакта с Адамом Чарторыйским.

Ее визави благоволил ответить на весьма любезное приглашение графа Станислава Потоцкого и прибыть, несмотря на запрет всех лож, в закрытую крипту под собором Святого Александра на площади Трех крестов.

Странное это было место. Именно его и следовало бы именовать истинным сердцем современной Варшавы. Гордым, непреклонным, не способным смиряться, восхищенным самим собой и восходящим к небу через самоуничижение.

Собор казался совсем новым. Его возвели в честь Александра Благословенного вскоре после дарования новой конституции. Однако под ним имелись фундаменты и целые помещения более ранних храмов, еще времен Августа Сильного Саксонского[86]86
  Август II Сильный (1670–1733), с 1694 г. курфюрст Саксонии, с 1694 г. – польский король. Распространил в Польше ложи немецкого образца.


[Закрыть]. А все орденские знания в Польшу пришли через этого короля.

В назначенный ночной час кареты подъехали к костелу. На площади никого не было, даже вдали, у цепочки фонарей. Анна прибыла в сопровождении обоих сыновей – Августа и Морица. Последнего хотели бы не брать, но просто не решились оставить дома одного. Первый муж, как и собранные им наиболее верные «братья», встречали графиню внутри. Торжественный тон всех обрядов придавал происходившему сходство со свадьбой. И то, что к условному алтарю госпожу Вонсович вели члены старой семьи. И то, что сама графиня закрывала лицо подобием прозрачной вуали, уж слишком смахивавшим на фату.

Все вместе миновали темную внутренность храма, спустились в нижнее помещение для крестин. Здесь не было ни окон, ни сквозняков, потолок опускался почти на голову. Кто бы мог подумать, что есть крипты и под полом – этажи фундамента древней часовни.

– Если пойдем еще ниже, будет деревянный сруб, – шепнула мать сыну Августу. – И я не уверена, что тот храм был христианским… Бревна не сгнили, а законсервировались, как покойник в меду.

– Я знаю, – также шепотом ответил Август. Стало понятно, что отец, Великий мастер, водил его сюда.

Анна обратила воспитательные усилия на другого сына.

– Август Сильный построил здесь две колонны с крестами, отмечая ими начало «Пути на Голгофу». Народ сдуру назвал его Кавалерской дорогой. Но и тут скрыта правда: речь об особых кавалерах, о рыцарях ордена.

Против ожидания, Мориц слушал очень внимательно. Он был романтичен, его пленяло все таинственное.

– А почему площадь иногда зовут Перекрестком?

– Потому что здесь раньше сходились три дороги. Костел покрывает собой как раз пересечение.

– Поэтому говорят, что на площади в полнолуние можно встретить черта и заключить с ним сделку?

– Молчи. – Анна не на шутку перепугалась.

Юноша искренне не понимал, почему, раз уж цель святая – освобождение родины, не попросить помощи у потусторонней силы? Обречь души на адское пламя? Но разве не в пламени они сейчас?

– Однажды это случилось, – прошептала графиня. – В безвыходном положении жители города, вернее капитул ордена, пришли сюда и попросили помощи. Видишь, на алтаре череп?

Мориц глянул на покрытый черным крепом каменный блок.

– Эти кости были отрыты впоследствии в Праге. Над ним клянутся будущие адепты. В том числе и не забывать страшный опыт.

– Нас обманули?

Анна испытала мгновенный ужас, как всегда, когда приходилось говорить о таких вещах.

– Дьявол всегда выполняет обещания. Но как? Ты же потом рад не будешь. Варшава не погибла. Отцы города отдали Суворову ключи. Русские вошли и никого тут не тронули. Но до этого на глазах у восставших в незащищенном предместье они делали, что хотели. А хотят они, сынок, запомни это, только убивать. И убивать жестоко, извращенно, с мучениями.

Мориц зажмурил глаза. А с Бонапартом они тоже звали на помощь Люцифера? Или французов было достаточно? Эта мысль показалась юноше чужой, совсем русской. Может быть, навеянной разговором с отцом. И тут в крипту явился этот старый тип, посягавший на его мать и суливший Августу корону. Правда, после себя.

Чарторыйского сопровождали несколько свидетелей.

– Из немецких лож, – шепнул старший брат.

Мориц знал, что сами они и все родственные семейства принадлежат более простому французскому обряду – ложам «Добродетельного сармата» и «Северного щита». Щита, понятно, против православных схизматиков. Но князь Адам действительно совсем из другого теста. Его посвящали в старых ложах, пришедших еще с Саксонской династией – «Трех белых орлов» или «Трех шлемов».

– Видишь, Сапеги, Чаплицы… – продолжал Август. – Не знаю даже: значат ли для них что-нибудь наши клятвы?

Официальный отец Морица – граф Потоцкий – начал церемонию. Стукнул деревянным молотком по черному крепу и призвал всех к вниманию. Князь Чарторыйский приблизился, повернулся к остальным собравшимся. Твердым спокойным голосом провозгласил орденские клятвы: сначала по-латыни, потом на французском. И, положив руку на череп, заявил о своих намерениях.

Хартия была уже составлена. Ее подписал сам князь, затем все свидетели. Объединение того, что прежде было могучей птицей, состоялось. Остов готовился подняться в небо.

– Теперь корона у меня в кармане, – пошутил Август. – Осталось только ее оттуда достать.

* * *

Все произошедшее оставило у Морица тяжелое впечатление. До нервной дрожи.

– Зря мы подняли его с постели, – сказал матери Август. – Он явно не готов. Снова начнется лихорадка. Ты же будешь плакать.

Анна вспыхнула.

– Когда-нибудь ты поймешь: все, что я делаю, для вашего же блага.

Август чуть не заржал. Но, с другой стороны… Три отца – лучше, чем ни одного. А повисшая в воздухе корона предпочтительнее шляпы.

Они уже сидели в карете. Мориц клевал носом.

– Но ты прав, – продолжала мать. – Не следовало вести его с собой. Дома немедленно в постель. Давать настойку валерианы утром и вечером. В полк я напишу сама. Пусть мальчик побудет у нас под крылом. Он ведь так слаб.

Август покачал головой. Он считал, что именно домашние дела свели брата с ума. Даже в казарме ему было бы спокойнее. А так – лежит пластом. И вот тут, в довершение ко всем неприятностям, явился граф де Флао.

Шарль-Огюст нарочно не поехал ни к одному из старых аристократических знакомых. А поселился в гостинице «Принц». Лучше, если никто не знает о его прибытии. Поэтому он записался на станции перед городом маркизом Суза, использовав имя и титул своей матери. Кто станет искать? При первом просмотре списка въехавших лиц Бенкендорфу даже не бросилось в глаза. Это потом, ночью, он проснулся, потому что фамилия занозой засела в голове. Стал ходить, соображать, вспоминать, с кем ассоциируется это сочетание букв. Еще не хватало!

Примерно так же решила и Анна, получив визитную карточку. Ее эмоции были выражены гораздо изысканнее, но в целом… Было бы крайне неудобно, если бы вскрылось, что многолетний пансион от Талейрана, что благостные перешептывания за спиной у юноши, что богатые невесты, которых ему прочили, – все не имеет к Маврикию никакого отношения.

Поэтому Анна решила спешно удалить сына из города, в тот самый 10-й гусарский полк, куда вчера писала, что он почти мертв. Набросала Морицу записку, велев немедленно собираться. И приказала звать гостя. Сама вышла встречать на лестницу. Протянула обе руки, боялась показать лишние морщинки или разглядеть его седину.

– Хотел порадовать вас избитой фразой: вы по-прежнему прелестны, – сказал он. – Но с тех пор, как мы расстались, графиня, вы расцвели и превратились из резвого ребенка в настоящую королеву.

Если бы де Флао знал, как близок к истине!

– А я запомнила вас именно таким, – улыбнулась дама.

Де Флао не стал лукавить.

– Я еду из Вены. Имел беседу с канцлером Меттернихом. Он весьма обеспокоен касательно достигнутых с вами и моим сыном договоренностей. Что ему написать?

Анна заерзала.

– Возможно, господин канцлер в беседе с вами выразился не совсем точно. Договоренность состояла в том, что Австрия начнет действовать первой, короновав герцога Рейхштадтского в Кракове. Тогда и Польша не останется в долгу. Теперь ждут первого слова от нас?

Де Флао мигом схватил суть ситуации. Меттерних, как он и опасался, темнил. А поляки, много наобещав, отыгрывали назад, потому что открыли для себя новые перспективы.

– Австрия, настолько я понимаю, намеревалась действовать после разрыва России с персами…

Анна пожала царственными плечами.

– Ни я, ни вы не можем отвечать за персов.

– Австрия могла бы ответить коронацией Франсуа-Наполеона на ваше восстание, – предположил де Флао.

– Которое русские тут же потопят в крови? – парировала госпожа Вонсович. – Увольте. Нам пообещают поддержку со стороны Вены, а в реальности попытаются устроить четвертый раздел? Поверьте, Шарль, с нас хватит. Должна быть очень ненастная международная погода, чтобы мы отважились после всего, что пережили. Россия должна быть отвлечена от нас.

– Турок мало? – с легкой усмешкой осведомился де Флао.

– Как оказалось, мало даже и французов, – вернула ему смешок графиня. – Петербург должен быть занят на всех фронтах. Австрия не будет нашими руками таскать каштаны из огня. Так и напишите Меттерниху.

– А что передать несчастному мальчику Франсуа-Наполеону? – попытался разжалобить ее гость.

– Что «несчастные мальчики» в большую политику не играют, – отчеканила графиня. Она всеми силами показывала собеседнику, что восторженной девочки перед ним больше нет. Кажется, Анна уже вошла в роль будущей королевы, и это место нравилось ей куда больше, чем роль любовницы короля из династии Бонапартов.

– Неужели вам совсем не близки интересы этого бедного ребенка? – поддразнил де Флао.

«В любом случае мне ближе интересы моих собственных детей».

– Конечно, я питаю очень горячие чувства к сыну Наполеона, – твердо заявила она. – Но австрийская сторона должна сделать хоть что-то для сына своей эрцгерцогини, как они говорят. Он сам должен попробовать свои силы. Это тоже немаловажно. Зачем в нынешних обстоятельствах Польше нерешительный король? Если ему удастся заставить деда-императора и Меттерниха короновать его в Кракове, пусть приезжает к нам и попробует свои силы среди многих, могу вас уверить, многих претендентов.

Де Флао стало ясно, что Варшава, которую считали проходной картой, как и раньше, мнит себя пупом земли. Поляки ничуть не изменились. Во время минувшей войны, например, они были убеждены, что Наполеон затеял поход против России ради них и очень удивлялись, зачем это он потащился дальше Смоленска? Ведь к старой границе Речи Посполитой уже вышли!

– Вы все исчерпывающе объяснили, сударыня.

В это время двери распахнулись, и на пороге гостиной возник Мориц с материнской запиской в руке.

– Я ничего не понял… – он с удивлением воззрился на гостя. – Прошу покорно меня простить, я не знал…

Анна поднялась. У нее было такое чувство, что она при всем честном народе не наступила, а села всеми юбками в лужу.

– Дражайший граф, позвольте вам представить моего младшего сына Маврикия. Мориц, позволь тебе представить графа Шарля-Огюста де Флао.

Оба так и застыли. Гость цепко вглядывался в лицо юноши. Мориц не знал, куда деваться.

Положа руку на сердце, они были похожи. Тут Анна не прогадала. Бенкендорф никогда не признал бы, но ей нравился один тип мужчин. Высокие, худые, с впалыми щеками, длинным носом и сильным волевым подбородком. Только брови были разными: у Шурки прямыми, у Шарля-Огюста полукружьями над глубоко посаженными глазами. Но подводил цвет. Вернее, его полное отсутствие у одного любовника и переизбыток вкупе с оливковой кожей у другого.

Мориц же был, мягко говоря, рыжеват.

– Моя бабушка была рыжей, – соврала графиня.

Но де Флао был в полном восторге.

– Моя мать была почти такой масти, – сообщил он, выходя из-за стола. Граф раскрыл объятия и двинулся к Морицу с явным намерением его поцеловать.

Юноше захотелось закричать и выбежать прочь. Но он пережил и чужие руки у себя на плечах, и чмоканье воздуха с обеих сторон от ушей.

Де Флао был растроган.

– Вот ради чего стоило приехать в Варшаву!

Анна сделала страшные глаза, приказывая сыну не показывать ее записку. Но Шарль-Огюст уже отобрал у мальчика бумажку.

– Вы хотели отослать его, – воскликнул он, – чтобы не смущать меня. О, Анна! Вы всегда отличались крайней деликатностью.

«Сумасшедший дом!» – подумала госпожа Вонсович.

Ночью Морица снова посетил сон, перемешавший в одном котле все впечатления. Юноша вышел на площадь Трех крестов, чтобы встретить черта. Было страшно. В следующую минуту он уже сидел в малюсеньком кафе визави с обитателем преисподней. Тот выглядел, как Бенкендорф. В русском мундире. Но говорил по-немецки. Это из детского наставления нянюшки: «Все черти в аду – немцы».

– Так чего ты хочешь? – нетерпеливо осведомился черт. – А то я на развод опаздываю. Государь в сем случае строг.

Морицу захотелось спросить: а что, все солдаты у царя – черти? Ну, генералы точно.

– Не, – сказал черт. – Мне выискивать приходится для Корпуса жандармов. А знаешь, почему? Черти верхом лучше ездят. И все лошади у нас – кошки. Только обратились. Император знает, но молчит.

Тут за стол сел граф де Флао, и у них пошла беседа, смысла которой Мориц не угадывал.

– Да ты масон! – упрекал его черт.

– Сам масон. Тьфу на тебя!