Текст книги "Покушение в Варшаве"

– Говорят, у вас большая семья.

– Пять девочек. – Он глупо заулыбался. – Еще племянник с племянницей. Брат умер…

– Сожалею. – Она ласково коснулась его руки. – А вот мне Бог не дает и этого утешения.

Ему стало ее жалко-жалко. Ну, правда, как он мог? Такая милая, несчастная женщина!

– Не печальтесь, ведь вам еще и тридцати нет, – ободрил Бенкендорф.

– Двадцать девять.

– Вы очень хороши собой. Просто прелесть. Попался неудачный муж? Так на муже-то свет клином не сошелся.

– Что вы такое говорите? – Апраксина растерялась. – Моя матушка наставляла меня очень строго. Мы ни одной обедни не пропускаем…

А может, стоило бы пропустить? Ее матушка! Княгиня Марья Алексеевна. Достойнейшая супруга отца-командира. Сколько он, бедняга, от нее вытерпел. Богатая, как Крез. Родовитая, как сам император. Страшная, как коровья смерть. Урожденная княжна Голицына, она строила благоверного, будто гарнизон на плацу.

Сейчас Бенкендорф смотрел на Софью Петровну и находил в ее лице так мало материнского, властного, грубого. К счастью, Софи пошла в отца, молодца и красавца. Лицо чистое, сердечком, отцовская ямочка на подбородке. Его же точеный нос, разлет бровей и серьезные, зеленовато-голубые, темные глаза.

Он увидел ее как бы заново и сам себе удивился. Чего было не взять? Всем хороша. Если бы ей тогда было сколько сейчас. Неужели испугался? Другого объяснения не подобрать. Но жизнь сложилась, как сложилась. И, пожалуй, у него лично неплохо. Хотя, конечно, годы. Вот бы снова гарцевать, махать саблей, соблазнять дам. Воевать? Наверное, и воевать.

– Посмотрите на меня, – молвил он. – Это мундир все скрывает. А без него – ничего завидного. У вас же вся жизнь впереди.

На лице собеседницы было написано: не хочу я этого «впереди». Чего ждать-то?

И опять ему стало очень стыдно. Обидел девчонку. Хоть и не хотел. Напротив, хотел, как лучше.

Софья Петровна ободряюще улыбнулась ему:

– Я вас не виню. Почти.

Какая она милая. Чего-чего, а этого в русских дамах больше, чем в других. Не красоты, не умения обольщать, а тишины, мягкости, прощения и терпения.

Он улыбнулся, глядя на Апраксину, и проронил, сам не понимая, как вырвалось:

– Простите меня.

Ее лицо просияло из глубины, точно этих слов она и ждала. Не признания, будто он кусает локти, будто несчастлив, а извинений. Простых слов. Де обидел. Молодой был, глупый. Не стоило.

– Спасибо, – молвила она, как бы примиряясь с ним, а заодно и со своим прошлым. На ее лице была такая спокойная мудрость терпения, каких Александр Христофорович прежде не видел.

Софья Петровна встала, заметив, что императрица знаком руки подзывает ее. Бенкендорф проводил глазами удаляющуюся фигуру – гибкий стан в платье из темно-вишневого шелка, длинные, опущенные вдоль тела руки изумительной красоты, покатые плечи, оттененные прозрачным кружевом, – и ему показалось, что сейчас от него отошел родной человек.

Императрица что-то сказала гофмейстерине, и та, послушно склонив темно-русую голову с кудельками на висках, обернулась к стулу наследника. Того пора было увести с трапезы. Мальчик тут же послушно встал и, поклонившись гостям, покинул зал.

– Дрессированный медвежонок, – услышал генерал у себя над ухом и поднял глаза. Рядом с его стулом стоял великий князь собственной персоной. – А помните, каков в детстве был Никс? Только мы с вами, кажется, и помним. Упрямый. Выгони из-за стола – попробуй. Поднял бы крик. Упал бы на пол и катался. К стыду матери.

Александр Христофорович встал.

– Вашему высочеству не стоит говорить подобные вещи о государе.

Константин изогнул бровь. Стало похоже, что к его переносице ползет мохнатая гусеница.

– Не стоит? Отчего же? А кто мне запретит? – Последнее он бросил с заметным бахвальством: мол, не вы ли?

Александр Христофорович собрал всю свою смелость.

– Не стоит оттого, что вы говорите о своем императоре и позорите его. А запретить вам должно ваше собственное внутреннее чувство. Я помню, как вел себя маленький великий князь. К горю и слезам вдовствующей государыни, вашей матери и моей благодетельницы. Но я также помню, что вы всегда смеялись и подначивали его.

На лице Константина отразилось крайнее удивление, словно он хотел сказать: ишь, разговорился! Цесаревич скосил глаза на генеральский зеленый мундир Бенкендорфа, хотел отпустить какую-то остроту, но махнул рукой.

– В любом случае я здесь не для этого.

Глава III отделения внимательно слушал.

– Я вижу, ваша сестра княгиня Ливен почтила своим присутствием коронацию. Скажите ей, что колкости в адрес моей супруги жене посла не по статусу.

«Скажите сами!» – чуть не сорвался Бенкендорф. Он видел, как у кресла императрицы возвышалась фигура Доротеи, которая что-то оживленно рассказывала. Бедная княгиня Лович тоже хотела послушать и развернулась бы, если бы Долли не стояла к ней спиной.

Спиной! Вопиющее нарушение этикета. А государь с государыней как будто ничего не замечали. Хотя оба относились к Жанетте сердечно. Но, видимо, сегодня Константин со своим спотыканием возле императорских кресел перегнул палку. Неужели эта женщина всегда отвечает за выходки своего мужа?

Но Долли вела себя недопустимо. Поэтому, стоило ей повернуться, брат сделал рассерженный знак: мол, отступи назад, говори с обеими августейшими дамами. Куда там! Княгиня его игнорировала.

Он мог ее понять. Лович задела самолюбие сестры. И хотя Долли побывала лишь мимолетной любовницей Константина – потом были и Четвертинская, и мать Павла Жансю Вейс, – она была глубоко уязвлена и не желала оказывать почтения какой-то шляхтянке! Ей ли, княгине Ливен, которая сама создала из любопытной длинноносой девочки первую даму русского дипломатического корпуса, преклоняться перед этой умильной плаксой!

Все мысли сестры Александр Христофорович хорошо понимал, но не мог одобрить. Хотя сам вот только что наговорил цесаревичу дерзостей. И теперь готовился смолчать, пока его высочество отвесит в ответ пару словесных оплеух.

– Вы сменили мундир, – задумчиво произнес великий князь, как бы примериваясь к удару. – Стыдитесь носить голубой? Правильно. В армейском ходят люди с честью. В жандармском – доносчики. Так я разумею.

Бенкендорф честно хотел сдержаться, но…

– Что зеленый, что голубой. Лишь бы без малиновых и желтых выпушек. – Вот кто его за язык тянул?

Константин отлично понял собеседника: цвета польской армии.

– Презираете этих людей? – с деланым пониманием осведомился он. – А мой брат решил у них короноваться. Вот незадача.

Александр Христофорович пожал плечами.

– Даже если его величество решит короноваться на полюсе, я и среди белых медведей буду блюсти законы.

Константин расхохотался и по-свойски хлопнул шефа жандармов по плечу:

– Вообразил белого мишку в голубом мундире. Вы же из русских себе контингент набираете? Нет? Из немцев? Так вот, любезный друг, следите за мыслью: из поляков ни один не пойдет.

Цесаревич развернулся к собеседнику спиной и намеревался размашисто двинуться прочь, но расслышал:

– А как же я, по-вашему, собираю сведения о здешней части империи?

Сорока на ухо стрекочет? Великий князь развернулся и облил начальника III отделения презрением.

– Сведения? И много насобирали?

– Достаточно, – проронил Бенкендорф сквозь сцепленные зубы.

– Достаточно для чего?

Этот вопрос Александр Христофорович посчитал правильным оставить без ответа. «Чтобы тебя снять, боров! – вертелось у него на языке. – Если его величество благоволит».

* * *

В это время двери зала распахнулись, и лакеи в желтых шитых золотым шнуром кунтушах провозгласили:

– Графиня Анна Вонсович с сыновьями. Графы Август и Маврикий Потоцкие с матерью.

Это двойное представление показалось Александру Христофоровичу смешным. Но вот вошедшая в зал дама вызвала самые противоречивые чувства.

В свои годы графиня была еще очень недурна, вот кому возраст пошел на пользу. Шурка даже готов был признать, что из большеротой чернявой девочки, какой он ее запомнил, Яна превратилась в настоящую царицу.

Она шествовала по залу, а все за столами не смели вилок поднять. Высокая, в нежно-розовом платье, шитом серебром, эта дама в прямом смысле слова ослепляла блеском. Газовые рукава были перехвачены браслетами с бриллиантовой пылью. Лиф расшит камнями и украшен каплевидно ограненными алмазами. Темные кудри увенчаны высокой, похожей на корону диадемой в виде веток цветущей яблони. Белая накидка, спускавшаяся с головы, словно забрызгана сияющими каплями.

«Слишком много всего», – отметил Бенкендорф, как при ее первом появлении в Париже. «Долли никогда бы себе не позволила… Что ни говори, а столица элегантности – Лондон».

Графиня двигалась прямо к августейшим особам. За ней шли два юноши в польской уланской форме. Их Александр Христофорович сперва не стал разглядывать. Его внимание приковывала Анна. Это было ее первое появление перед императорской четой, и всем казалось интересным, как государь примет эту истинную хозяйку варшавского света.

Константин поспешил вперед, чтобы перехватить графиню и представить ее брату. Та холодно глянула на цесаревича сверху вниз и продолжала путь. Великий князь приноравливался к длине ее шага, а не наоборот. Это сразу бросалось в глаза.

Никс встал, чтобы приветствовать явление светила. Он был сама любезность. Жестом руки отмел ее ничего не значащие извинения: де мигрени не дают подняться с постели, а потому участие во встрече императорской четы было для нее невозможным.

– Самое главное, что теперь вы с нами, – улыбнулся государь. Но его улыбка, как и голос, не обнаруживали искренности. Бенкендорф хорошо знал эту закрытую любезность, которой Николай научился еще во времена царствования брата. Кругом броня, не пробьешься.

– Мы рады приветствовать вас, графиня, и надеемся, что ваши сыновья послужат на благо Польши.

– Я тоже на это надеюсь, – Анна не подавила лукавую усмешку, это не укрылось от государя, и он тут же парировал:

– К сожалению, о них нельзя сказать: «как послужили их отцы». Отцы служили Наполеону. Новое поколение польской молодежи должно вдвойне оправдать наши упования.

Глянув на лица юношей, Бенкендорф легко заметил их едва прикрытую враждебность, а при последних словах императора и отвращение. Видимо, молодое поколение поляков тоже с удовольствием послужило бы не России, а Бонапарту. Жаль, нет такового на примете… или есть?

– Чей портрет, любезная графиня, у вас на груди? – по-прежнему ласково спросил государь, рассматривая эмалевый образ в обрамлении крупных бриллиантов. Будь Анна Вонсович статс-дамой, и на ее персях колыхался бы императорский лик. Но графиня не служила двору.

– Это изображение моего великого кузена, князя Юзефа Понятовского, – отчеканила она. – Память о герое, погибшем за родину.

Вот это была уже полновесная дерзость. Не только носить изображение Юзефа у сердца, но и придать ему разительное сходство с жалуемыми портретами государей, точно намекая: вот истинный король Польши, которому по праву принадлежал бы трон.

Никс махнул рукой, показывая, что графиня свободна. Та величественно двинулась по проходу между столами. А государь жестом подозвал Бенкендорфа.

– Надеюсь, за ней установлен надзор? Не полагайтесь в сем вопросе на Константина. Интересно, у этой сумасшедшей и в спальне висит портрет князя Юзефа? – Он шутил, но смеяться не хотелось. – Бьюсь об заклад, она воображает, будто и сыновей родила от Понятовского.

Шурка помялся.

– Нет, сир. Думаю, Яна знает, кто чей.

Император быстро взглянул на друга и ничего не сказал. Тот провожал глазами троицу, отходившую в глубину зала. Старший из братьев, Александр, красивый малый, чем-то напоминал графа Потоцкого, первого мужа Анны. Изящество и порода. Но мало выразительности. Ничего интересного.

Зато второй, Маврикий, – придумывают же имена! – сразу приковал внимание шефа жандармов. Долговязый, бледный, светловолосый, он ничем не походил на де Флао. Зато разительно напоминал Шурке другого субъекта, которого он по молодости каждый день видел в зеркале.

Графиня прошествовала на свое место – гораздо ниже того, где обретался ее бывший возлюбленный, – но все же среди почетных гостей. Сыновья, как два пажа, следовали за ней. Отодвинули стул, пропуская мать. Та воссела, оправив розовое платье с грацией истинной владычицы мира, и тут же именно ее кресло оказалось для присутствующих поляков центральным – все головы повернулись в эту сторону. Каждый протянул руку к той закуске, которую попросила для себя Анна, и сотни ушей напряглись, чтобы услышать то, что она говорит.

«Удивительная женщина!» – помимо воли восхитился Бенкендорф. Ничего подобного в отношении княгини Лович варшавские аристократы не делали. Сразу становилось видно, что эту кроткую даму в грош не ставят. А зря! Не она ли удерживает гнев Константина, как меч, занесенный над их головами? Надо ценить. Но здесь в чести откровенные фрондерки, как Анна.

Посидев для приличия с полчаса, графиня встала. Поклонилась гостям, но не в сторону императорской фамилии – ах, бедняжка! Еще одна забыла, что не она сегодня принимает на правах хозяйки! – и удалилась. Вслед за ней сыновья.

Такое поведение было вызывающим, как и все, сделанное Анной прежде. Она словно задалась целью показать испуганным соотечественникам, покорно принимавшим царя захватчиков: можно быть смелой, ничего не будет! Этот русский сам испуган в чужой стране. Ее великолепная дерзость пленяла.

Александр Христофорович встал и тоже быстрым шагом вышел за ней. Он догнал графиню через пару залов, в длинном арочном переходе со стенами, затянутыми малиновым бархатом. Она стояла перед зеркалом, поправляя убор. Сыновья ушли вперед.

– Яна!

Дама обернулась и одарила Бенкендорфа одним из тех удивленно-равнодушных взглядов, которые так удаются женщинам: ах, это вы! я вас не ждала! Еще как ждали.

– Яна, ты что творишь? – спросил он, готовый схватить графиню за руку, тряхнуть и потребовать ответа, как в прежние времена. – Ты наносишь императору оскорбление за оскорблением. Этого нельзя делать безнаказанно.

На ее лице расплылась безмятежная улыбка.

– Пусть накажет, – она помедлила, – если сможет. Я лишь хочу показать нашим холопствующим соглашателям, что не так страшен черт, как его малюют. И если одна храбрая женщина может… То чего мы добьемся все вместе?

Забыли. Они все забыли! Как по их земле сначала прошел в восторгах шляхты Бонапарт, вконец разорив крестьян военными поборами. А потом из снежного далека пришли армии ненавистных москалей и прокатились по Польше, преследуя остатки отступающих французов. Их союзники стояли на коленях, склонив головы под меч, – Александр I поднял поляков с земли, невзирая на ропот в России. Даровал конституцию в надежде на благодарность и постоянство. Не законами, а самой жизнью здешние обитатели обязаны покойному монарху. Но забыли. Легко, как человек забывает все неприятное. Однако, на взгляд Александра Христофоровича, слишком быстро. Потратили наши деньги, поднялись и теперь снова грозят России. Хотя вроде бы и нечем.

– Милая, ты в своем уме? – свистящим шепотом спросил Бенкендорф. – Чего вы добьетесь? Новой крови? Того, что у вас отнимут дарованное? Рано или поздно Константина уберут. Император недоволен его правлением. Но вы ведь не этого хотите?

Анна покачала головой.

– Нет. Не этого. Всех провинций, которые вы отобрали. Ограбили нас…

– То-то я и посмотрю, что ты, как выставка бриллиантов! – вскипел Александр Христофорович. – Ведь не в дерюге же пришла. Все камни на себя надела, не постеснялась!

Графиня непроизвольно подняла руки и поправила свой венец.

– Да. Я хотела показать свои гарнитуры. Готова поклясться, у вашей царицы-немки чуть глаза не лопнули. Говорят, она так любит драгоценности, что заставила всех русских дам расстаться со своими и подарить ей.

Шурка обомлел. Кто говорит? Где? Что за нелепость?

– Ты видела в зале хоть одну русскую даму без надлежащих ее положению уборов?

Анна закусила губу.

– Но рассказывают, что графиня Орлова на коронации в Москве преподнесла этой немке свои жемчуга.

– Вечно у вас все рассказывают! – вспылил Бенкендорф, которого покоробило то, что Яна точно игнорировала и его немецкое происхождение. – Графиня Анна Алексеевна Орлова действительно просила государыню принять нить жемчуга, которую ее батюшка, Чесменский герой, привез из Турции. Такого крупного и чистого жемчуга ни у кого нет. Но это был подарок. Никак не выманивание. А вы сумели из одного случая вон что нагородить!

– Один случай лишь иллюстрирует практику. – Анна не готова была расстаться с картинкой, уже сложившейся в ее голове. – Я хотела показать, что здешние дамы не будут так покорны, как ваши рабыни. Мой убор дороже всех, и я им, ясное дело, не пожертвую.

– Ясное дело, – передразнил бывший любовник. – Не уверен даже, что его заметили. Все затмил портрет Понятовского. Жаль, ты не увенчала его королевской короной!

– Он не был королем, – проронила графиня. – Хотя имел на это все права. И если бы тогда… то сейчас…

Бенкендорф крепко взял собеседницу за руку чуть выше браслета и аккуратно тряхнул.

– Яна, вернись к реальности. Мы победили. Юзеф погиб. Мы были на краю смерти, отступали отсюда, я чуть не умер в ваших грязях и болотах. Сейчас мир перевернулся: твоя страна принадлежит моей, а я – советник самого могущественного из земных владык.

– Тешь себя, – бросила она.

– Ты застряла в позавчерашнем дне и не хочешь выходить, – продолжал Бенкендорф. – Тебя не тронут, это правда. И хочешь знать почему? – Он чувствовал, что жесток, но как-то надо образумить. – Потому что тебя сочли больной, полусумасшедшей…

– Пусть, – упрямо повторила Анна. – И сумасшедшая способна кое-что изменить. Отпусти же мою руку, – она с силой вырвала запястье из пальцев Бенкендорфа. – Тебя прислал твой царь. Ты говоришь от его имени. У тебя нет ничего своего! Предатель!

Последнее было совсем невпопад. Ну, назвала бы уж шпионом. Он привык и сознавал частичную справедливость такой характеристики. Но у Яны не было желания выбирать слова. Она негодовала.

– Пусти!

Ну, вот наконец-то «ты». Узнала.

В этот момент возле графини возник один из ее сыновей. Младший. Он вернулся, посчитав, что мать слишком долго задержалась у зеркала.

– Что вы себе позволяете? – Юноша выступил вперед, оттесняя графиню и норовя оказаться перед воображаемым обидчиком. Для Морица было в новинку, что кто-то запросто хватает госпожу Вонсович за руки. Он хотел бы закрыть собой мать.

Бенкендорф поднял на Морица тяжелый взгляд и уставился в свое собственное лицо. Этот был похож на него еще больше, чем Жорж. Юноша тоже оторопел, разглядывая незнакомца и не понимая, что во внешности этого генерала его так смущает.

– Ты, – гневно бросил Александр Христофорович графине через плечо сына, – ты воспитала его в ненависти, заставила носить мундир пораженцев. И вообще, как можно было назвать нашего сына Маврикием?!

Он развернулся и пошел прочь, слыша в спину:

– Это сын графа де Флао, внук Талейрана! Нравится кому-то или нет!

* * *

– Мама, о чем говорил этот человек? – уже в карете спросил озадаченный Мориц. – Какое право он имеет так говорить? И кто это вообще?

Анна только поморщилась.

– Тебе достаточно знать, что он ошибается. Твоя родословная всем известна. Прав у него никаких нет. И никогда не было. А зовут его, – графиня помедлила, – Бенкендорф. Самый цепной из цепных псов царя. Доволен?

Мориц похолодел. Нет-нет, он сын де Флао, с какой бы очевидностью сейчас ни открылось другое. Никто не должен знать!

– Собой нас делает не происхождение, – произнесла Анна, – а тот выбор, который преподносит судьба. Шаг влево – и ты слабый, вечно ждущий подачек сатрап жестокого деспота. Шаг вправо – и ты солдат, исполняющий приказы, не задумываясь об их бесчеловечной сущности. Шаг вперед – и ты герой, готовый положить жизнь на алтарь родины. – Она взялась пальцами за портрет Юзефа. – Но есть еще шаг назад. В небытие. Отступишь, уйдешь в тень, скажешь: с меня хватит – и ты никто.

Мориц задумался.

– А какой шаг сделал этот человек?

– Разве не очевидно? – пожала плечами мать.

Сын подавленно молчал.

– Но, я думаю, для русских те же шаги значат нечто совсем иное, – наконец выдавил он.

Графиня была раздражена разговором.

– Что за дело тебе до русских? Ты поляк, и для тебя может быть верна только одна правда. – Она помолчала. – Достойные люди не любят, боятся и презирают этого человека в его собственном отечестве. Он сделал нечто такое, что навсегда лишает чести и доброго имени.

– Что?

Графине очень захотелось сказать: «Ты еще мал и не поймешь». Но сын был взрослым, и если она хотела, чтобы он делал выбор, нужно говорить до конца.

– Он уничтожил немногочисленных сторонников свободы в этой ледяной пустыне и встал во главе тайной полиции, которой поручено карать и топтать все самое чистое, светлое и святое, что может произрасти в гнилостных болотах России.

Мориц сидел, вжав голову в плечи. Он был напуган и подавлен, но вместе с тем озадачен услышанным. Неужели у москалей имелись сторонники свободы?

* * *

В эту ночь Александр Христофорович спал плохо. То и дело ворочался, сминал ногами одеяло, крутил подушку. Больше обычного вспоминал семью. Тревожился за Жоржа. Донесения донесениями, но сам-то парень как? Справляется? Вроде и причин для беспокойства нет, но что-то сосет сердце, выжимает душу, как бабы белье у проруби.

Видно, приходит возраст, когда ни спокойствия, ни беспечности нет в помине. Ушли вместе с пустоголовой молодостью. Ах, как бы вернуть! Да не возвращаются. Все. С каждого бока по заботе. И тонет человек, погибает от ответственности, хотя с виду – очень импозантная внешность в мундире и при орденах. А изнутри все пустое, как бывает сгнила сердцевина у дерева, но стенки еще есть, ветки зеленеют. Можно ударить, и гулко отдается стук благодаря этой полости. Странно только, что пустота болит. Или болеет. Значит, есть все-таки что-то внутри. Какие-то склизкие грибы-наросты.

Он не удивился, когда дверь в его спальню, выгороженную из одной гостиной в Круликарне, отворилась. И на пороге возникло привидение со свечой в руке. Сколько таких случаев Шурка видел по молодости, когда ничего не представлял из себя? Сколько уже зрелым человеком при чинах? И сколько теперь, главой III отделения, ближайшим советником царя? Высокое положение соблазняет дам. Ничего не поделать.

Он сразу узнал госпожу Апраксину. По движениям и спокойному, покорному шагу.

– Одна ночь, – прошептала она. – Я заслуживаю.

Каждая хочет одну ночь, а потом предъявляет претензии. А не черт ли с ним шутит? Голова лопается от проблем. Он тоже заслужил хоть пару часов ни о чем не думать. Задуть светильник разума, как говорили философы в прошлом веке.

– Иди сюда, – его руки сомкнулись вокруг талии гостьи. Мила, да мила. Но не милее сотен. Тем более Лизаветы Андревны – законного успокоения на все времена. Однако за неимением… поехали.

Утром, ускользая от него, Софи поцеловала дремавшего любовника в лоб.

– Спасибо. Я должна была ну хоть раз попробовать.

– И как? – сквозь сон спросил он.

Апраксина слабо рассмеялась.

– Я много потеряла, если вы о себе. Но, – она помедлила, – измены – не мое. Я останусь доброй супругой. И вы очевидным образом ищите другого.

Александр Христофорович надломил бровь. Кого это, интересно, он ищет?

– Вы всю ночь называли меня Яной, – сообщила молодая женщина. – Значит, все мысли заняты ею.

Этого еще не хватало! Бенкендорф сел в кровати. Сон как рукой сняло.

– А еще что-нибудь я говорил?

– Бессвязно. Я старалась не слушать, – уклонилась Софи. Но любовник поймал ее за руку.

– И все же?

– Что-то о сыне, – призналась Апраксина, – не надо-де делать его врагом, дети же ни в чем не виноваты.

Александр Христофорович отпустил пальцы Софи, словно говорил: можете идти.

Апраксина еще раз поцеловала его в усы. Ее несбывшееся счастье. Выходит, не такое уж счастье: у всех свои беды. По-другому не бывает.

– Спасибо, – повторила она и выскользнула из комнаты.

Шурка остался озадаченным. Ой, не о семье он, оказывается, думал. Есть у человека поверхностные мысли, а есть какой-то глубинный «задний ум», коренящийся даже не в голове, а на дне души. Вот этим-то умом Бенкендорф удерживал образ Яны, а еще пуще ее долговязого и бесцветного сына. Боже, как ему не везет! От законной жены одни девки. Зато любовницы, как сговорились! И какие лбы! Один Жорж чего стоил. Теперь еще этот Маврикий! Губы Александра Христофоровича выгнулись в презрительную гримасу. Почему не Матвей, не Макар? Сколько можно найти нелепых, ни в какие ворота не лезущих имен!

«Это мне в отместку, – решил Бенкендорф. – Назвала, чтобы люди оборачивались».