Текст книги "Покушение в Варшаве"

Но герцог уже без сил упал в кресло. Хотел что-то сказать, но уронил голову на грудь. Зашелся кашлем. На его белом воротнике появились ржавые пятна. И женщина с ужасом увидела, что ее ребенок не может остановиться, колотясь всем телом. Клокотания в горле переходят в надрыв, а грудь стучит, как намокший на дожде барабан – глухо, со всхлипами.

– Франц, сынок! – Мария-Луиза оказалась около него, вытащила платок. Он отпихивал ее руку. – Мальчик, я не знала, что дела уже так плохи! Прости меня. Умоляю. Ведь я знаю, чего стою. Я дрянная мать. Но я люблю тебя.

Герцог отталкивал ее, как умел. Но принцесса обхватывала его голову и прижимала к себе.

– Доктора! Скорее! – призывала она. – Ему плохо! Плохо! – а сама продолжала уговаривать сына: – Мы уедем, уедем отсюда. Несмотря на запреты. Я увезу тебя в Парму. Там тепло. Там ты поправишься. Твой брат с сестрой, они хорошие. Господи, не отбирай у меня второго!

Прибежали доктора. Гастон попытался оттеснить принцессу и уложить герцога в постель. Но она не ушла. Суетилась рядом. Помогала медикам. А потом села на стуле у кровати и заявила врачам:

– Не бойтесь: я хорошая сиделка. Правда, опыт у меня плохой.

Что и говорить, генерал Нейперг все-таки умер.

* * *

Варшава

Бенкендорф извелся. Просыпался ночами. Смотрел в потолок. Надо было завершить коронацию раньше, чем персы успеют хоть что-то начать. Чтобы до времени удержать Польшу. Здесь полыхнет – дело ясное. Но не сейчас, когда и так не знаем, какой огонь забивать. После. Когда распутаемся и с турками, и с персами.

А потому надо удерживать посольство в дороге, ласкать, сколько можем. Застряли в Москве? Конечно. Большой город. Пусть ходят по театрам, кремлевским закромам, забавляются оркестрами роговой музыки на ночных озерах. Что угодно – только не двигаются. Пока фактически отправленный на убой принц жив – нет повода начать войну.

По донесениям Жоржа из Первопрестольной, персы вообще не хотели нового конфликта. Верить или нет? В любом случае надо торопиться домой.

– Твоя мать сейчас живет в Москве? – Александр Христофорович положил тяжелую руку на бок Софи Апраксиной.

– Конечно, – отозвалась та сквозь сон. – Моя мама урожденная княжна Голицына. Все Голицыны предпочитают жить в Москве. – Она проснулась и села в кровати. – Моя мать там очень влиятельна. Помнишь, у Грибоедова: «Что будет говорить княгиня Марья Алексевна?» Это про мою матушку.

«Опять Грибоедов!» – чуть не застонал Шурка, уронив ладонь на лоб. Вдруг его посетила мысль.

– Она дает балы? Твоя мать дает балы?

– Еще бы. – Софья Петровна ладонью взъерошила его влажные со сна волосы, ну те, что остались, на висках. – Нечасто. На все нужны средства. Хотя мать очень богата.

– Напиши ей, – потребовал Александр Христофорович. – И от имени императора попроси дать бал в честь персидских гостей.

«Ублажайте их, сколько можете», – мысленно взмолился он, обращаясь не то к знаменитой Марье Алексеевне, не то ко всем москвичам.

* * *

– Наша «великая бабушка» натворила дел, – рассуждал цесаревич, сидя за завтраком с супругой. – Зачем ей понадобилось делить Польшу? Русские земли стонут под игом иноверцев? Чушь. Они будут также стонать под любой властью. Ибо им люба воля-вольная, сиречь анархия.

Княгиня Лович кивала в такт его голосу, особенно не вслушиваясь в рассуждения. Ее беспокоила сахарная корочка на горшочке каши – не пригорела ли?

– Зачем присоединять Крым и помогать грекам против турок? – продолжал муж. – Зачем называть меня таким именем? Константин – царь для Константинополя! Теперь хлопот не оберешься.

Менее всего он мечтал попасть на развалины Византийской империи. Второй из великих князей нашел дом в Польше и не хотел больших хлопот, которые неизбежны, когда устраивается новое государство. Пусть августейший брат клятвенно заверил его, что не хочет Константинополя, что уже и с Варшавой русским через меру хлопот. Что толку?

– Теперь мы обязаны всюду поспевать и быть в вечной связке с пруссаками и австрийцами из-за польских земель. С султаном – из-за греков. С англичанами – из-за места под солнцем.

– Последнее вы вряд ли можете отнести на счет бабушкиных каверз, – сказала Жанетта, подавая мужу кусочек морковного пудинга со сливочным кремом. – Друг мой, я вчера выписала из книги аббата Паоли несколько страниц об искушении и смирении, придете послушать меня после парада на Саксонской площади?

Константин едва не застонал. Вахтпарады и разводы, которые он раньше так любил, теперь, после приезда брата, приносили ему мало удовольствия. Все смотрели на государя, а тот, против прежнего – исполнительного и придирчивого Николая – мирволил офицерам да еще выговаривал цесаревичу:

– Вы требуете от всех невозможного совершенства. Это люди, а не цирковые машины. Если рядовому Красиньскому села на нос муха, он не мог не чихнуть…

– Чихать в строю! – взрывался Константин. – Ну уж, увольте! Такой распущенности ни один порядочный капрал не потерпит.

«Да вы-то не капрал!» – читал он на лице брата.

– Как вам терпится? – с отвращением и упреком бросал цесаревич.

Император разводил руками: терпится вот.

– И не такое сносить приходится, – иногда откровенно подтрунивал Никс. – Непокорность, перечливость, потоки жалоб, которые я, государь в своей стране, не могу удовлетворить.

Все, кто слышал, проникались пониманием – по рожам видно, чуть не кивают!

Хоть за завтраком, у себя дома Константин Павлович мог отвести душу: ругал гостей на чем свет стоит. Благо они в Круликарне, как в скворечнике. Ничего не слышат.

– Сколько я еще буду корчить из себя шута? – муж срывал с шеи салфетку. – Он только моей милости обязан престолом. Надо же понимать… настоящий-то государь я!

Ненормальнее ситуации не придумать. И поставил себя в нее Константин сам. Жанетте иногда казалось: специально. Чтобы посмотреть, как остальные будут выкручиваться.

– Он всем обязан мне. И мог бы в благодарность оставить меня в моей Варшаве в покое.

Именно поэтому княгиня каждый день читала мужу душеспасительные тексты. А вечерами молилась: ну скорее же, скорее уезжайте! Пусть коронация пройдет одним махом, и гости уберутся домой. Тогда муж снова будет спокоен. Очень большая натяжка. Константин спокоен не бывал. Не давал спуску, скручивал в бараний рог, отправлял, куда Макар телят не гонял, показывал Кузькину мать. Какие еще бывают русские выражения?

Княгиня выучила их наизусть, но вот беда: императора нельзя было послать на поиски Макара или напугать неказистой матерью Кузьмы. Начав служить еще в юности, под гневливым окриком брата, тот вообще не воспринимал угроз. У крика есть особенность – к нему привыкают и начинают в грош не ставить.

Именно эту особенность демонстрировали все прибывшие с Николаем генералы. Видимо, у них семейная привычка – срываться. Но вот чего Жанетта никогда не видела у Константина: царь извинялся. Особенно если бывал крут и несправедлив. Как-то понял, что ему просто не смеют возразить. Правда, он наивно думал, что обычного: «Прости, брат», достаточно. Но все люди разные. Некоторые просто не умеют прощать. Затаиваются, копят зло. Это она хотела бы сказать Николаю. Но, как и многие, не смела.

Прежде они всегда общались с большой охотой, когда третий из великих князей приезжал в Варшаву. Изменился ли он в отношении нее после коронации? Совсем нет. Но теперь в его манере появилось что-то подчеркнуто милостивое, снисходительное. Минутами становилось жаль того ершистого, всклокоченного, простоватого парня, каким Жанетта знала Никса раньше.

Сейчас это был импозантный молодой мужчина. Очень красивый и сознающий свою красоту. А кроме того, и власть – вес каждого жеста, каждого слова. И, что самое неприятное, при соблюдении всех внешних формальностей в отношении старшего брата, уступившего ему престол, Николай в глубине души считал, что ничем тому не обязан.

Если это видела кроткая Жансю, то что же умел разглядеть Константин, который был куда проницательнее жены?

Затаенный упрек? Желание все изменить, как ему, государю, нравится? Неумение ценить советы? Желание свернуть то, что нагородил покойный Ангел, чтобы дышать свободно? Цесаревич понимал чувства брата и тяготился. Как тяготились им самим.

– Милая, я больше не нужен, – вырывалось у супруга. – Именно это брат и приехал мне сказать. Да как-то язык узлом завязался. Он с детства был такой: горазд сопли жевать.

«Не вы ли сами его запугали?» – с упреком думала она.

– Я ковром ему под ноги стелюсь!

Княгиня знала, что на такой ковер не наступают, – пропитан кровью кентавра. Завернись – вспыхнет.

Отдохновение она находила в беседах с императрицей. Но та боялась за своего мужа и смотрела с немым укором: «Опять Константин показал себя…» Дальше следовал рассказ об обыденных вещах: раскричался на разводе, посадил актеров на гауптвахту, выгнал сенаторов, которые пришли с представлением, да не к нему, а к императору…

Жанетта тоже измучилась с гостями. Казалось, они просто не могут не примечать промахов мужа. Еще хуже были генералы царя. Особенно Бенкендорф, как начальник III отделения. Лович питала к нему добрые чувства. Всегда отменно вежлив, серьезен, ни тени пренебрежения в ее сторону. Но ему по должности положено знать многое такое, что она предпочла бы оставить в тайне. А он, напротив, обязан докладывать.

Как-то на днях, подсаживая княгиню в карету, Александр Христофорович шепнул:

– Ваш супруг предоставил государю целый список лиц, которых следует пожаловать. Но, когда мы приехали с наградными листами, выяснилось, что все они уже в опале. Мадам, это непостоянство напоминает подданным императора Павла. Неужели нет способа сдерживать порывы цесаревича? Он же вызовет возмущения.

Лович с грустью покачала головой:

– Способа нет. Но я уверена, что варшавяне преданы великому князю. Армия – тоже.

Кого она обманывала?

* * *

Сегодня после завтрака в парке Бельведера княгиня встречалась с кардиналам Мациевским. Во время первого торжественного приема он сидел по левую руку от Бенкендорфа и потешно дергал узкой мордочкой хорька при виде пирога с курятиной. Тогда кардинал заверял шефа жандармов в лояльности католического духовенства русскому царю. Сегодня старался обратить усилия Лович на пользу угнетенных соотечественников.

– Вы зря стараетесь, – сразу сказала ему дама, – мой муж не говорит со мной о нуждах поляков. Эти слова исключены из его лексикона с первого дня брака. Только о конкретных людях.

Кардинал тонко улыбнулся:

– Но ведь «конкретные люди» – поляки? Можно помогать своему народу, помогая отдельным его представителям. Разгоните черные тучи над головой Чарторыйского. Упросите супруга дать князю негласное разрешение вернуться в Варшаву. Убедите его, что сейчас для старой неприязни нет оснований. Напротив, Адам Ежи мог бы стать ему опорой в невидимом, но для всех ощутимом противостоянии с августейшим братом.

– Каким образом?

Спутники вошли в розарий, где длинные ветки с цветами оплетали стальные штанги.

– Чарторыйские обладают громадным влиянием среди сенаторов и бывших депутатов сейма, – отозвался кардинал. – Они могут сделать так, что поток жалоб на цесаревича совсем прекратится.

Лович удивленно вскинула на собеседника глаза. Тот кивком заверил ее: да-да.

– А что взамен? – опасливо спросила Жанетта.

Кардинал разулыбался.

– Сделайте так, чтобы ваш муж как бы взял Чарторыйского под свое покровительство. Любезно поговорил с ним. Возможно, проехался в открытой коляске по городу. Или даже пригласил на чай во дворец. Очень важно показать, что его высочество заодно с главами польских родов. Что они составляют нечто целое. Тогда император, возможно, отступит. Откажется от своего агрессивного наскакивания на нас, почуяв дружную оборону, в которой нет бреши.

Лович наклонилась и подняла с дорожки вбитый дождем в землю стебель одной из роз, который нечаянно выскользнул за деревянные подпорки, удерживавшие весь куст.

– Это Дам де Кер, любимый сорт моего мужа, – сказала Жанетта. – Видите, что бывает, когда какой-то из цветов решит противостоять погоде самостоятельно? Теперь он погиб. Осталось только срезать. – Княгиня кликнула садовника и с мягким укором показала на стебель, мол, что же ты? – Стоит мне выйти за рамки, поверьте, не мною установленные, как шквал непогоды вывернет мои корни. Такова и моя участь. – В ее голосе слышалось полное, глубокое смирение и такое самоотречение, что любой священник должен был бы возблагодарить Небо за пример истинно верующего. Но у кардинала Мациевского имелись свои суетные виды на эту жертвенную голубку.

– Побеседуйте с одной дамой, – сказал он. – Умоляю, всего пару минут. И, возможно, ваше мнение изменится.

Не успела Жанетта возразить, как из-за тумбы будущего памятника покойному папеньке, которую Константин воткнул прямо в розарии, показалась фигура в черных кружевах. Лович хотела отпрыгнуть, но старуха оказалась уже у ее ног.

– Помогите моему сыну, – воззвала она замогильным голосом. – Я мать. Мои слезы должны быть вам понятны. Неужели вы не оплакиваете своих нерожденных детей?

Жанетта застыла, как стояла. Щекотливый вопрос. Очень больной для семьи цесаревича.

– Каких детей? – переспросила молодая дама, испытующе глядя в лицо Изабеллы Чарторыйской. – Вы что-то знаете?

Та горестно завздыхала.

– Все знают. Вы же католичка! Как вы можете?

– Что могу? – помимо воли голос молодой дамы дрожал.

– Травить младенцев еще до их появления на свет! – едва не выкрикнула старуха. – Разве вы забыли все, чему Господь учит нас?

– Я никогда… – Лович отступила. – Вы не смеете. Убирайтесь!

– Смею. – Изабелла поднялась, и по ее решительному виду было понятно, что уходить она не собирается. – Кем был бы ваш сын, родись он в браке с законным наследником русского престола? Как минимум претендентом. Он мог бы получить после отца Варшаву. А потом надеть корону. Да и не одну. Воспитанный здесь, в Польше, а потом поехавший править русскими! Такая месть была бы для нас сладка.

Жанетта хотела заткнуть уши.

– Но у вас нет сына, – обвиняющим тоном заявила княгиня Чарторыйская. – Считаете себя бесплодной? Или мужа слишком старым? О-о, – она вглядывалась в лицо Лович, – святая простота! Вы не догадывались? Вам в чай подмешивают особый настой из пижмы, чтобы предотвратить нежелательную беременность. – Старуха обернулась к кардиналу Мациевскому. – Ваше преосвященство, греха нет. Есть преступление.

У Лович кружилась голова. Она готова была сесть прямо на дорожку. Ей всегда казалась слишком подозрительной та готовность, с которой покойная ныне императрица-мать Мария Федоровна согласилась оставить будущей жене Константина веру ее предков. И это в императорском доме, где иностранных принцесс заставляли принимать православие! Жанетта догадывалась, что такой шаг имел целью отделить цесаревича от собственного народа. Все, чтобы продвинуть к трону Николая!

– Они очень дурно с вами поступили.

«Женился на католичке – отрезанный ломоть», – думала молодая женщина. Однако дети от подобного брака все-таки могли быть опасны… Жанетта заплакала. Теперь она почти ненавидела императора. Не потому, чтобы он знал. Скорее всего, нет. Но его мать, мать Константина – что за ехидна?

– Вы вправе отомстить, – констатировала старуха Чарторыйская.

Глава 19. Как резидент резиденту

Москва

Александер продолжал навещать кизилбашей, которые по-прежнему ругали свое житье-бытье в Москве. Но с ним самим случилось событие, которое он не знал, чему приписать: желанию местной полиции поскорее избавиться от него, как от подозрительного иностранца, который слишком много общается с персами, или усилиям собственных соотечественников…

Покинув дворец генерал-губернатора, где «томилось» посольство, полковник вышел на бульвар близ Кремлевских стен. Был тот час, когда вечернее солнце освещало золотой купол Ивана Великого. Мимо катили зеленые экипажи. По тротуарам, отделенным от проезжей части невысокими заборчиками, шли бабы в полосатых накидках и шелковых сарафанах. Вдруг мимо него проследовала молодая дама с зонтом из палевых кружев. Ее лицо в глубине шляпки поразило полковника своей абсолютной красотой. Правильные черты, узкие скулы, черные брови и кудри. Изящная поступь ножек, рассыпчатый стук каблучков по брусчатке, тонкая талия, перетянутая лазоревым поясом с золотой пряжкой, – все вызывало к себе интерес. Красавицу можно было бы принять за кокотку, вышедшую на промысел, если бы не элегантный туалет и не кормилица, следовавшая рядом. Подобных «мамушек» позволяют себе только состоятельные семьи.

Проходя мимо Александера, дама уронила перчатку. Джеймс тут же поднял ее, принимая знак как приглашение к разговору. Но красавица не проронила ни слова, кивком поблагодарила его и двинулась дальше, несколько раз оглянувшись, чтобы удостовериться, идет ли понравившийся кавалер за ней.

– Вы, сударь, ступайте поодаль, – сказала ему старуха по-французски. – Но не теряйте нас из виду.

Тут бы полковнику усомниться. Ну какая русская нянька знает французский? Так бегло говорит только мадам, содержательница борделя, привычная к общению с иностранными клиентами. Или, может быть, «мамка», которая пасет девушек на бульваре и тоже рада покупателям из путешествующих господ – платят щедрее.

Дама с «кормилицей» сели в карету, которая стояла у высокой черной с золотом решетки, отделявшей улицу от белого особняка на взгорье, – красивейший дом в Москве! Чудо, что он не пострадал при пожаре! Александер подозвал дрожки и велел извозчику следовать за экипажем.

Большинству московских «ванек» достаточно было крикнуть: «Allez! Allez!»[93]93
  Вперед! Вперед! (фр.)


[Закрыть] – и они мчали иностранца, «куда изволите». Догадливы. Карета остановилась перед внушительных размеров домом где-то на Волхонке. Колоннада, портик, все, как везде… Госпожа вошла через парадный вход. А ее кормилица, сделав иностранцу знак следовать за ней, поспешила к одному из флигелей.

Простая дверь. Никакой прислуги. Крутая лестница ступеней в тридцать. И вот уже гость оставил позади себя «черную» половину дома, где обитала челядь. Он очутился в анфиладе залов, слишком красиво обставленных, чтобы быть внутренними покоями.

Уличная красавица ожидала его в одном из них. Она уже сняла шляпку и отдала зонт. Теперь ее чарующая, вовсе не здешняя красота представилась во всем блеске. Итальянка? Испанка? Только не русская – слишком смугла и черноволоса. Впрочем, для здешней страны нет чужих типов: цыганка, еврейка, гречанка, валашка, казачка, наконец.

– Я армянка, – сказала она. – Это дом моего отца. Мы живем в Москве уже третье поколение. Здесь наше убежище от тех, кому вы так охотно покровительствуете. Почему вы, христиане, помогаете тем, для кого мы – рабы?

«Может быть, мы не такие уж христиане», – усмехнулся Джеймс. Во всяком случае, у него на Востоке ни разу не возникло желание посетить тамошнюю христианскую церковь: «Мы не дикари».

– Вы пригласили меня, чтобы поговорить о вере? – осведомился он.

– Совсем нет. – Маленькая, но сильная рука новой знакомой сжала его ладонь. Дама повлекла полковника за собой. Глазам гостя представилась менее помпезная, но очень уютная комната с купольным потолком. Коринфские колонны отделяли альков с диваном. Над ними виднелись занавеси, которые при желании можно было задернуть.

«Да здесь не впервые принимают посетителей», – отметил Джеймс. Прекрасная пери села на низкую оттоманку. Полковник поместился на ковер у ее ног. «Кормилица» подала им чай с засахаренными фруктами. Пока все шло, как в «Тысяче и одной ночи».

Какое-то время они беседовали о жизни в Москве – ее расстояниях и сельских красотах пополам со столичными лавками, – но полковник чувствовал, что его клонит ко сну.

– Красавица, лучше бы там был афродизиак, – пошутил Джеймс, уже сознавая, что в чай что-то подмешали. – Зря вы…

Его прервали сначала угрожающим стуком в дверь. Потом топотом ног. Дама еще пыталась разыграть фальшивый испуг:

– О, не пускайте его! Не пускайте! – ее голос дрожал, щеки бледнели.

– Вы очень мило изображаете страх, голубушка, – сказал ей Александер, с трудом превозмогая звон в голове. – Но я справлюсь.

Ворвавшийся в комнату мужчина напоминал скорее разбогатевшего купца, чем дворянина.

– Обманывать меня! – Он замахнулся на даму, но полковник вовремя подставил руку. Надо оставаться джентльменом, даже если тебя отравили.

– Еще мне тут будут! – мужик обрушился на противника.

Он был высокого роста и крепкого сложения, а бедняга-полковник шатался на ногах. Его отдули в два счета, а потом выбросили на улицу. Бесчувственного и неспособного к сопротивлению. Доза отравы оказалась для шпиона маловата. Александер несколько раз приходил в себя, поднимался по ступенькам, принимался колотить в дверь, сам не понимая смысла этих действий. Но всякий раз голова, закружившись, подводила его, и он вновь падал.

Как-то добрел по улице до их с Жоржем обиталища в гостинице «Лион» – постояльцам говорили, что это бывший дворец Бориса Годунова, и, действительно, все помещения были сводчатыми, а на оконных наличниках красовались каменные гирьки – восстановить в памяти не удалось.

* * *

Варшава

Долли не принимала участия в тревогах брата по поводу очередного недавно обретенного сына – Шурка оставил их для себя. Зато знала о связи с Апраксиной и всячески трунила. Но Бенкендорф оставался непроницаем. Как видно, его самого занимало нечто, очень далекое от Софи. Он неотступно требовал сведений из Лондона. Все, что она сумеет выжать по интересующей теме участия британского кабинета в неурядицах с персами. Все.

Доротея старалась, как могла, понимая, что только исчерпывающая информация загладит ее недавний промах. Но дело было сложным, ибо, находясь в Варшаве, не соберешь мед со всех цветов.

Неожиданно сведения пришли по поводу ее старых друзей – банка Ротшильдов. Семья банкиров намеревалась еще глубже проникнуть в верхушку Ост-Индской компании, а для этого недовольство кабинета по поводу политики ост-индцев в Тегеране было весьма удобным.

Княгиня Ливен полетела к брату с новостью, которую и сама еще не успела как следует обдумать, и была крайне огорчена, услышав:

– Мы знаем. Твое подтверждение через лорда Грея важно. Но несколько запоздало. – А потом, как в детстве, когда Шурка бывал крайне недоволен явлением ее кукол на столе возле его любовно разложенного чертежа: – Долли, какого черта? Ты промахиваешься и промахиваешься! Приносишь мне позавчерашний хлам. Нельзя так заметно печься только о своем положении в стране пребывания. – Брат обидным образом изобразил ее, скроив беспечное лицо и отставив ручку, будто для поцелуя невидимого поклонника. – «Ах, меня все любят! У меня лучший в Лондоне политический салон». Надо еще что-то сообщать своему правительству. И не ограничиваться светскими сплетнями. Я не покойная Мария Федоровна, меня не интересует длина шлейфа в этом сезоне или чей благородный отпрыск свалился на дерби с коня мордой в грязь. – Он перевел дух. – Сейчас мы свалились мордой в грязь. Твой кабинет, который, между прочим, оплачивает кружева на твоем подоле. И содержание твоего политического салона. Я очень недоволен.

Доротея была оглушена. Она не ожидала такого разноса.

– Копай, – сказал он. – Я больше сведений получаю из Москвы, от сына.

– Какого сына? – удивилась Долли.

Шурка прикусил язык и промолчал.

Княгиня Ливен надулась: ее не допускали к семейным новостям и тайнам.

– Я тоже тебе ничего не буду говорить.

Александр Христофорович засмеялся.

– Хорошо. Подскажу тебе. По интересующему нас вопросу ты могла бы разузнать и в Варшаве. Князь Адам Чарторыйский недавно без позволения вернулся в город. Он плотно связан с вашим кабинетом. – Шеф жандармов помедлил. – И все, все, что узнаешь, без раздумий мне на стол. А то ты, когда складываешь в голове удобный лично тебе пасьянс, половину карт теряешь.

По-хорошему он был прав. Долли и сама это чувствовала. Смотреть на одну и ту же картину из Лондона и из Петербурга – разные вещи. В глаза бросаются не те детали. Так она и не услышала нужных разговоров, которые могли вывести к Тегерану. Ей они вообще не показались важными. А кто-то заплатил за это головой.

* * *

Москва

Жорж приехал в гостиницу только под утро. И обнаружил, что полковник стоит, упершись в стену обеими руками и склонив голову над тазом для воды. Похмыкал.

– Поздравляю. Вы пили.

Александер мотнул головой – все еще тяжелой и как бы пустой.

– Предпочел бы пить.

Только тут юноша заметил, что рубашка шпиона порвана, в грязи с кровью, а глаз заплыл.

– В кабаке подрались? – Жорж подхватил полковника под мышки и отвел к кровати, по дороге разглядывая разбитые губы, рассеченную бровь и довольно-таки широкий, хотя не опасный, рубец на голове, из-за которого бараньи волосы Александера взмокли от крови, слипшись коркой.

Джеймс рассказал бы, что случилось, если бы губы слушались.

Юноша посадил полковника на кровать, стал помогать стягивать одежду, как вдруг увидел небольшой нож, выпавший из распоротого сюртука. Белье тоже оказалось в крови, но рассеченная кожа не представляла никакой опасности.

– На вас напали?

Вместо ответа Джеймс знаками потребовал пить, а потом распорядился:

– Перевяжите мне голову, чистое льняное полотенце в сундуке. Теперь помогите лечь и дайте подумать.

У Жоржа даже не возникло желания ослушаться.

– Вас хотели убить? – сделал он неправильное предположение.

– Нет, напугать, – раздражение полковника не имело границ. – Когда хотят убить, убивают. А не устраивают театр.

Он сам не знал, чему приписать произошедшее? Желанию русской полиции выдавить нежелательного англичанина из Москвы? Или помешательству сэра Кеннеди на молчании? Обе версии были озвучены Жоржу, как только голова перестала тянуть к подушке.

– Надо поискать тот дом, – предложил молодой человек.

– Бесполезно, там уже никого нет, – оборвал Джеймс. – Я знаю такие квартиры-призраки. Скорее всего, особняк нежилой и только ночью выглядел пристойно. Мы найдем паутину и мышей по углам.

– Но вы видели мебель?

– Ее увезли. Люди ушли еще раньше. Теперь и армянку, и старуху, и этого бугая ищи-свищи. Важнее понять, чье приказание они выполняли. Склоняюсь в пользу вашего генерал-губернатора: слишком все топорно.

«Если так топорно, зачем было покупаться», – подумал Жорж. Но вслух сказал:

– У меня есть рекомендательное письмо к нему. Я просто до сих пор не прибегал. Завтра бал для персов в Благородном собрании. Его дает на свои средства графиня Толстая. Если ваш шрам на голове не будет сильно болеть…

– Лицо запудрим, – оживился Джеймс. – Рубец почти затянулся. Главное – прочесать волосы так, чтобы он опять не вскрылся. Понадобится порядком воды. Будете осторожно лить мне на голову.

– Проще сходить в баню, – сообщил молодой человек. – Там отмыть вашу шапку – пара пустяков.

Джеймс надулся. Он не одобрял бань. Один разврат. Мужчины и женщины в общем помещении. Вдруг его сдержанность подведет?

– Вас все равно мыть после случившегося, – пожал плечами Жорж, понимавший колебания шпиона. – Будете прикрываться шайкой.

Александер что-то промычал.

– Неужели в Персии вы не любили бань?

– Сравнили! – фыркнул полковник. – В Персии все настолько благопристойно, что даже если вы закажете девочку или мальчика…

– Слышать не хочу, – отрезал Жорж. – У нас ничего, кроме таза горячей воды, не заказывают. Ну, веник можно.

Делать нечего, пошли в баню. На берег Москвы-реки, опять же в виду Кремля, только с другой стороны, где деревня деревней. Ивняк и осока.

Вопреки ожиданию, мужчины и бабы парились раздельно. А в реке, куда все выскакивали из парилки, между ними были проложены жердочки, выгораживая небольшую акваторию. Правда, сие была дань европейским пристрастиям, которые никто не разделял и не одобрял. Посетители подныривали под них, разыскивая друг друга, или подходили к разделительной орясине, чтобы поболтать.

Между парилками тоже была дверь, но семьи, мывшие детей, благополучно соединялись на одной или на другой половине.

«Нравы золотого века», – констатировал Джеймс. Надо отдать Жоржу должное. Ни на кого не глядя, он закупил сразу три шайки воды и принялся отпаривать приятеля. Сверху на голову полковника лилась струя, а он из последних сил старался разлепить пряди. Вдруг через текущую преграду англичанин заметил стройные ножки на мокром полу. Они двигались знакомым, семенящим шажком. Александер вынырнул из-под струи. Протер глаза и уставился на девицу. Это была вчерашняя пери, только без модного туалета, прически и ужимок благородной барышни.

Красавица пришла покупать у банщика еще таз кипятка, ибо на женской половине вода кончилась.

– Осторожно, не обварись, – говорил ей голый детина, наполняя деревянную бадейку.

– Она! – выдохнул Джеймс. – Армянка.

– Ну, насчет армян не знаю, – сообщил Жорж. – На мой вкус, цыганочка. Впрочем, кто тут разберет. Перехватить ее, пока она с шайкой, не удастся.

Заставив приятеля снова наклонить голову под струю, чтобы не быть узнанными, юноша сам пронаблюдал, куда пойдет красавица. Последняя без заминки, явно не замечая слежки, вильнула бедрами мимо них и углубилась на женскую половину. Но исчезнуть ей Жорж не дал.

– Пошли, – скомандовал он.

Двое голых молодых мужчин, один со следами недавней драки, вторглись в дамский сруб. От них шарахались, ибо вид Александера и правда был ужасен. Найдя глазами пери, примостившуюся на лавке и ковшом смешивавшую воду, он пошел к ней и, грозно наклонившись, вопросил:

– Узнаешь меня?

Девица было дернулась, но Жорж преградил ей путь.

– Не рыпайся. Отвечай. – Его голос был не менее грозным.

Александер даже не стал спрашивать, как ее зовут.

– Чей был приказ? – Это единственное, что его волновало. – Кто вам заплатил?

– Я не знаю, ей-богу! – она мелко закрестилась.

– Тут Бог без надобности. Говори или жива не будешь, – Жорж схватил несчастную за мокрое горло.

В отличие от приятеля, он не отвлекался, таращась по сторонам: ни старые уродины, ни юные нимфы не смущали его – дело-то привычное.

– Я ничего не знаю, – продолжала извиваться девка.

– Вы помягче, – взмолился полковник. – А то подумают, что мы ее насилуем.

– Вас так беспокоит, что подумают? – огрызнулся молодой человек. – Тут не насилуют. Тут моются.

– На помощь! – наконец, вывернулась и закричала пери. – Меня убьют, убьют!

Джеймс втянул голову в плечи. Но ни одна баба не двинулась с места. Напротив, от них постарались отодвинуться. Мало ли кто и с кем затеял драку?

– Говори, стерва, зачем его хотели прирезать? – Жорж снова намотал на руку влажные волосы девицы и дернул ее голову на себя.

– Не прирезать! – взвилась та. – Велено было испугать как следует. Чтобы бежал из Москвы, себя не помня.

– Кто велел?

– Не знаю. Ой, пустите! Больно! – она застучала по полу босыми ногами, а Джеймс подумал, что вовсе не возбужден, даже прикрываться не надо.