Текст книги "Покушение в Варшаве"

«Ноги не начнут разъезжаться?»

– Потому мой совет: Варшаву бросить и спешить сюда. Не то в тылу у турок будет новый огонь. – Ермолов помолчал. – Это мои слова «человеку в сапогах». А вам, понятное дело, поскромнее. Маните шахзаде своей названой сестрой, пока можете. И ее же выставляйте московским родам в качестве будущей невесты персидского властителя, чтоб они раньше времени персиян не зарезали. Бибиковы всем родня, каждая семья будет при интересе и связана по рукам и ногам. – Он снова подмигнул. – Ну что, хитер Алексей Петрович? Хитер. Всех обставит. Не забудьте напомнить отцу про место в Государственном совете. Там я пригожусь, ей-богу.

* * *

Москва

Жорж уехал, не зная, как сказать Кате об идеях проконсула. А Лизавете Андревне? Но до последней все донесла бабушка Бибикова. Вердикт Великой Дамской ложи у графини Марьи Алексеевны. К чему пришли роды и чем их горевшие жаждой мщения сердца должны были успокоиться? Как достойные семейства перетолковали меж собой советы, привезенные из-под Орла?

– Вы с ума сошли? – переспросила госпожа Бенкендорф. – Моя девочка не продается и не отдается законным браком ни в какой гарем.

– Что поделаешь, – развела руками бабушка. – Знать, судьба такая. Мы будем удоволены, только если одна из наших девиц станет там царицей и приведет все Персидское царство к кресту.

Ничего менее реалистичного Лизавета Андревна не слышала.

– Вы что, в сказке живете? – спросила она.

Бывшая свекровь смерила ее долгим взглядом, покачала головой, как бы говоря: ничего-то ты, дуреха, не понимаешь, и молвила:

– В сказке не в сказке, а по Святцам точно живу. И одна на Москве монахиня сказывала, что как раз вышел срок Персидскому царству обратиться.

«Совсем рехнулась», – решила госпожа Бенкендорф.

– Да я своего лютеранина за двенадцать лет обратить не могу.

– А ты пыталась?

Дама развела руками.

– Зачем давить? Если решится, то сам.

– Ни на что он у тебя не решится, – покачала головой свекровь. – А тут условие поставить можно: обращайся, молодец, сам и веди весь свой басурманский народ.

– Довольно! – Лизавета Андревна хлопнула рукой по столу. – Сегодня же возвращаемся в Питер. Дичь какая-то! Несете, что в голову взбредет.

Старуха Бибикова точно ожидала ее отказа.

– А тебя никто и не спрашивает, мать-кукушка. То за одного, то за другого замуж! Думаешь, вас из Москвы выпустят? Или что генерал-губернатор защитит? Ему и в терему Париж мерещится. А у нас разговор короток: холопы тебе в карете дальше заставы проехать не дадут. А дадут – так с лесу коробчонку разобьют, тебя саму, как лягушонку, в ближайшее болото скинут, а девку твою заберут. И поминай, как звали!

Лизавета Андревна задохнулась от такой наглости.

– Да я в сопровождении жандармов поеду.

На свекровь ее слова не произвели никакого впечатления.

– А жандармы чьи люди? Смекаешь? Мы своих холопов в службу отдаем. Можем и обратно их преданность потребовать.

– Дудки! – госпожу Бенкендорф было не так-то просто запугать. Казачка. – Живете, как в позапрошлом веке. Служивый вам более не холоп. Он царю предан, слушает командира.

– Пока денег не отвалят, – вставила Екатерина Александровна. – А деньги у нас найдутся. Так что собирай девку. Под венец пойдет.

– Не раньше, чем Хозрев-Мирза крестится. – В гостиную, где шел разговор, вступил Жорж, уже успевший из-под Орла заехать в Москве в «Лион», переодеться и явиться к Лизавете Андревне засвидетельствовать почтение. Он застал самый конец разговора, но быстро смекнул суть. И теперь намеревался выигрывать время. Ведь главный совет Ермолова состоял в том, чтобы тянуть, сколько получится, до приезда государя, пока все всех не перерезали.

– Это кто ж таков молодец? – с неудовольствием вопросила Екатерина Александровна. – Что поперек разговора встревает?

Жорж отрекомендовался.

– Побочный сын твоего мужа-немца от французской актерки! – фыркнула старуха Бибикова. – И ты ему позволяешь в своем доме рот разевать?

Лизавета Андревна укоризненно глянула на Жоржа. Но юноша не смутился. Сейчас его задача состояла в том, чтобы выпроводить незваную гостью из дома.

– Вы говорите о дальнейшей судьбе Екатерины Павловны. Как же мне молчать?

– Заметь, Павловны. Она моя кровь! – фыркнула Бибикова. – И к тебе, подзаборник, касательства не имеет.

Жорж побледнел.

– Моя мать была великой драматической актрисой. Я не подзаборник. И вам не удастся решить судьбу моей сводной сестры без согласия Александра Христофоровича, – отчеканил он.

– А без моего согласия разве можно? – из противоположных дверей в гостиную вступила Катя. – Ее лицо пылало гневом. Она и так-то вспыхивала, как порох. А тут кто-то распоряжался ею по своему усмотрению!

Старшая мадемуазель Бибикова досидела с бабушкой у графини Толстой до тех пор, пока не было принято решение спросить Алексея Петровича Ермолова, как человека на Востоке бывалого. Ни на что сами не способны! А корчат из себя Боярскую думу! Вот он и присоветовал…

Потом разговор слился к счетам между родней, кто кому в каком колене заступил дорогу на лестнице чинов и пожалований. Кто выше кого должен сидеть. И чья девка приезжему принцу приглянулась более. Разве тогда Катя могла догадаться? Стояла за бабушкиной спиной и хихикала. Мамаши выхваляли свой товар, как на ярмарке. Громче всех почему-то кричала княгиня Урусова, готовая сбыть девку хоть в Петербург, хоть к персам – лишь бы с рук.

Демидовы молчали, потому что их не было. Не по чину потомкам сибирских купцов, хоть бы они и на золоте борзых собак кормили, сидеть в кругу истинной знати!

– Сначала нужно спросить моего позволения, – громко отрезала Катя, глядя на мать, сводного брата и бабушку, как на худших врагов.

– Ну, дом! – провозгласила Бибикова. – Воспитала дочек! Только и делают, что перечат. Ни послушания родительскому слову. Ни смирения. Не по-московски это.

– Какому родительскому слову?! – взвилась Лизавета Андревна. – Я ее мать, не вы.

– Очень даже по-московски, – уперла руки в бока Катя.

– Отрясаю прах вашего жилища от ног своих! – заявила старуха Бибикова и поднялась, чтобы удалиться. Ее никто не удерживал, и она двинулась по анфиладе комнат, оглашая их жалобами на молодое поколение, которое не знает своего места.

– Она вернется, – заметил Жорж. – И снова станет требовать.

– Что же делать? – испугалась девушка.

– Мы тебя не отдадим, – вслед за сестрой в комнату из тех же дверей впорхнула Оленка и обняла Катю за плечи. – Правда, мама?

– Правда. – Лизавета Андревна тяжело опустилась на стул и приложила ладонь ко лбу. – Что-то я, девочки, растерялась. Георгий Александрович, – она обернулась к пасынку, точно ища у него защиты, – хоть вы нам посоветуйте, как быть?

Глава 23. Короли и короны

Вена – Варшава

Если Клеменс Меттерних и совершал глупости, то исходя из очень глубоких размышлений. В этом он походил на покойного императора Александра. Его увлекали проекты. Один красивее другого. Создание политических конструкций было слабостью, с которой канцлер даже не считал нужным бороться. Зачем? Ведь хороший проект, как корсет, стягивает бесформенный мир, придавая ему нужную фигуру. Обеспечивает предсказуемость.

Но недоумки-правители, их хитрецы-министры, негодяи-подданные рвались вон. Прочь от сдерживающих союзов и обязательств. Русские первыми помогли ему водрузить в Европе Священный союз, первыми же и ринулись из клетки, как только почувствовали, что накинутая узда держит их так же прочно, как и остальных.

Никакой помощи революциям! А тут, как на грех, греки восстали против султана. По-хорошему бы войскам Союза следовало подавить мятежных эллинов. Но русские, которые веками предоставляли единоверцам убежище, порты, землю для поселения, не могли, даже согласно букве договора, помогать туркам. Александр оказался хитер: произносил слова об общем благе, а сам направлял эллинам деньги и оружие.

Теперь картина многократно ухудшилась: русские и турки воевали, а без такой могущественной державы любой Союз превращался в фикцию. Дело Клеменса было вернуть убежавшего жеребчика в стойло. Действовать на русских следовало страхом. Иного стимула они не знают. Австрия имела возможность показать, что в случае выхода Петербурга из альянса не гарантирует ему Польшу.

Устав ждать новостей о персах, которым давно следовало перейти кавказскую границу, Меттерних решил, на свой страх и риск, короновать Франца в Кракове. Про запас. На всякий случай. Официально об этом объявлено не будет. Но по всем дипломатическим каналам информация вытечет так явственно, чтобы и петербургский кабинет узнал. Тогда при всяком удобном случае Вена станет пугать их истинным королем, способным поднять Польшу одним своим именем – Наполеон.

Едва герцог Рейхштадтский стал вставать и в сопровождении матери гулять по парку, как министр обратился к деду-императору: я все организую, вам достаточно только согласиться. И безвольный Франц II кивнул. Но обеспокоился: Краков в его владениях, неужели город придется отдать? Старика следовало успокоить.

– Нет, конечно, – улыбнулся канцлер. – Наша империя строилась на добровольном вхождении королей и курфюрстов под священный скипетр. Они ничего не теряли из своих прав, но приобретали защиту. Венгрия, Чехия – тому свидетельства. – Клеменс сделал паузу. – Можно пригреть и Польшу. Став королем, ваш внук присягнет вам как верховному сюзерену. Когда восставшие провинции присоединятся к нему, то не русские будут владеть землями по Висле, а целое королевство окажется в империи Габсбургов.

У старика, должно быть, голова закружилась от такой перспективы.

– Сама Мария-Терезия не сделала лучшего приобретения, – продолжал уговаривать канцлер. – Она потеряла Силезию, но сохранила остальное государство от распада. Вот ее честь. Вот ее слава. Вы же продолжите дело предков, которые венчали императорской короной множество устремившихся под их руку королевских корон. В свете приобретения Польши как вассала все годы вашего царствования засияют новым блеском. Оно окажется долгой, выверенной дорогой к цели. Ваша терпимость, кротость, отказ от войн превратили империю в тихую гавань для метущихся народов, которые нигде, кроме как у ступеней вашего трона, не могут найти успокоения.

Клеменс умел красиво говорить.

– Как вы это сделаете? – спросил старик, мысливший незамысловатыми категориями и уклонявшийся от великого ради прочного.

– Мы коронуем вашего внука.

– Тайно?

– Конечно. Только те, кому нужно, будут это знать.

– А русские?

– Им это будет давить на голову и сделает уступчивыми в балканских вопросах.

Вот теперь император кивнул с полным сочувствием – эту цель он понимал. Более того – считал, что молодой царь Николай сорвался с цепи. Крушит направо и налево вожделенное «равновесие». Рвет нити, сшившие мир после войн с Бонапартом. На него следует надеть ошейник, и сделают это австрийцы – не англичане, не французы, не турки, упаси Бог, тем более не персы, и уж ни в коем случае не поляки. Именно такой ошейник и предлагал канцлер.

– Я согласен. Пусть герцога тайно коронуют. Но даже его мать, эрцгерцогиня, не должна об этом знать.

Последнее никак не входило в планы Меттерниха. Он организовал целый каскад маленьких утечек информации, словно пробил железный рукомойник во множестве мест гвоздем. Конечно, целью являлось подспудное оповещение русских о том, что корона Болеслава Храброго увенчала не ту голову.

Принцесса Мария-Луиза могла сболтнуть фрейлине, кому-то из придворных, а пока находилась в Вене, неизвестно чьему дипломату. Не злонамеренно, а для поддержания беседы. Ведь эрцгерцогинь учат светским манерам, и умение не обрывать разговора ценится выше умения вовремя прикусить язык.

Другой источник – друзья-офицеры. Драгунский полк Франца передислоцировали под Краков. Вроде бы ничего особенного, но достаточно задуматься, чтобы понять: движение части прикрывает перемещение человека. Сын Наполеона зачем-то привезен в старый город польских королей, где хранятся их коронационные регалии, в которых русским, между прочим, отказано. Дурак бы не насторожился!

В карете герцога Рейхштадтского не опускали занавесок на окнах. Даже на станциях. Особенно на станциях. Напротив, молодому майору разрешили выходить. А его камердинер Гастон распугивал всех своим гасконским носом и чудовищным выговором, словно вернулись времена оккупации.

Следующая утечка предназначалась для поляков, а уже через них, непрямым путем, для русских. В какой бы союз госпожа Вонсович не вступила с Чарторыйским, она не преминет подтвердить верность и австрийцам, ибо эта дама играет сразу на всех роялях, причем разные мелодии. Поэтому в Варшаву полетело шифрованное послание с просьбой прибыть в Краков если не самой, то хотя бы послать кого-то из сыновей, «ибо событие, долженствующее произойти, не может состояться не на глазах у лучших представителей древнего королевства».

Этой фразой Клеменс особенно гордился. Она не значила ничего определенного. И в то же время значила все.

Разрезав такое послание ножом для вскрытия почты, Анна пришла в ажитацию и призвала детей. Было решено, что в Краков, как бы невзначай, поедет Мориц, уже «подружившийся» с герцогом Рейхштадтским и благодаря своим французским корням представлявший ту часть польской аристократии, которая чаяла освобождения при братской помощи бонапартистов.

Август напутствовал брата в присутствии матери самым возвышенным образом, а когда вышли, весьма буднично:

– Только не давай никаких обещаний. Лучше молчи. – Это требование было и суровым, и по-настоящему твердым. Ибо старший из молодых графов Потоцких давно подозревал, что восторженная взбалмошность матери может завести их туда, откуда обратного пути не будет. Когда-то он разделял с Анной ее убеждения, ее экзальтацию, ее героизм, но вырос. И понял, что главное на свете – сохранение рода и его фамильного богатства, чего не получится, если по имениям пройдет война. Все равно: проигранная или победоносная. Свободные, но нищие – это не девиз Потоцких.

Средства, силы, власть и золото нужны для того, чтобы, добившись независимости, встать на первой ступени возрожденного, очень шаткого трона. А если ни силы, ни золота не будет, то где же они окажутся? Позади всех? Такого венца делу не надо.

Именно в подобных мыслях он и наставлял брата. Мориц с самого путешествия в Гнезно был сбит с толку, а отправление в Краков ошарашило его еще больше. Сколько же у Польши будет королей? И если один законный – тот, что наденет на голову венец Болеслава Храброго и возьмет в руки Щербец, – то что делать со вторым? Помешать фарсу в Круликарне? Убить?

– Пока не ломай над этим голову, – сказал Август. – Тебе надо на время уехать из Варшавы? Ты и уезжаешь. Ой, нечаянно пересек границу! Вслед за красивой панной все так делают. Большого проступка нет. – Он крепко взял брата за руку. – Покажись в Кракове. Но не бери на себя никаких обязательств. Просто посмотри.

* * *

Краков

Растерянный Мориц отправился в путь, и к вечеру второго дня достиг Кракова. Здесь жизнь показалась ему совсем веселой и цветной. Город куда древнее Варшавы, тучи хорошеньких улыбающихся барышень на улицах, очень вежливые австрийские военные. И никаких русских. Есть в жизни счастье!

Он остановился в доме, принадлежавшем Потоцким. Окнами на рынок, где отнюдь не торговали капустой и редиской, а толкли воду в ступе, беседуя ни о чем, заходя в сотню лавочек с розовыми навесами над окнами, с крошечными «бистро», мгновенно перехваченными у французов, несмотря на всю здешнюю неприязнь к казакам.

Все знатные семьи считали своим долгом держать в Кракове дворец не дворец, но достойный их состояния особняк, где холопы жирели и пухли от безделья. Немцы давно превратили бы такую резиденцию в гостиницу, оставив для господ несколько комнат, много – этаж. Но здесь так было не принято. Порядочный человек живет сообразно имени и состоянию. Поэтому слепок с варшавского родового гнезда был почти полным, разве что поменьше, да и слуги сбивались на каждом шагу: вместо домашних турецких туфель подавали прогулочные, кормили лошадей сразу после скачки, сливки не взбивали, а тарелки с гербами не подогревали над огнем, так и подавая пищу на холодном фарфоре.

Август бы сказал: забаловались. Мать приказала бы выдрать. Мориц же был сострадателен и не умел распоряжаться быдлом. Поэтому он терпел. Гулял и ждал, когда его призовут. Какой способ выберут австрийские хозяева торжества, он не знал, но рассчитывал, что его явление в городе не останется незамеченным.

Наполеон-Франсуа и сам бы хотел увидеть вблизи хоть одного поляка, еще раз услышать, что он им нужен. Что усилия не напрасны. Ему немного осталось. Но, может быть, он успеет вырвать эту страну из рук врагов. Может быть, даже жениться и оставить потомка.

– Жаль, что ваша сестра Натали уже замужем, – сказал Франц графу Потоцкому, когда они все-таки встретились.

Герцог заметил долговязую фигуру Морица, слонявшегося во время конных прогулок мимо драгунских казарм, и нарочно выехал к нему. Чуть позади скакали адъютанты принца. Не просто в бело-красной австрийской форме, а родом австрийцы. Что было видно по лицам. И не просто немцы, а немцы-католики. Странное сочетание! Мориц подумал, что для русских по той же причине странно смотреть на поляков. Вроде бы и те же люди – а не свои. Лед аристотелевой логики оставляет на вполне славянских физиономиях неизгладимую печать. Она-то и не мила. Ее-то и хотелось бы стереть. Изгладить. Потому нет примирения между Варшавой и Москвой, как между Римом и Царьградом. Нет. А надо.

– Я очень обязан роду Потоцких, так что жаль, – повторил принц.

– Натали всегда может развестись, – поразил его Мориц. – Мы не такие твердолобые, как в Вене. Но они с Романом Сангушко любят друг друга.

Франц успокаивающе похлопал графа Потоцкого по плечу. Мол, все равно не хватит времени.

– Сегодня ночью, в костеле Святой Троицы. Интересно, под каким именем меня будут венчать на царство?

– Франциск. Франтишек. Как-то так.

– Я предпочел бы первую часть имени, – вздохнул герцог. – Расскажите о коронационных регалиях. Что считают самым главным?

– Щербец, конечно! – Мориц не стал поминать корону Болеслава Храброго. Меч важнее. – Его затупил о Золотые Ворота Киева самый воинственный из польских королей. И его вручают в знак будущих побед. А то, что эти победы на Востоке, ни у кого не вызывает сомнений. Но теперь куски наших земель у всех соседей, так что вам придется воевать.

Францу стало стыдно. Он обманывал этого мальчика. Всех его соотечественников. Лез на их трон, а сам мечтал заснуть среди французских пчел и лилий. Когда-то именно пчелы Карла Великого осеняли его колыбель.

– Вы должны кое-что понимать, – проговорил Франц. – Меня коронуют австрийцы. Значит, я вовсе не свободен.

Мориц даже не поморщился.

– Какое-то время каждый монарх тратит на избавление от тех, кто возвел его на престол. И еще, – Потоцкий помялся, – мы понимаем, что должны послужить вам ступенью для другой, более великой короны. Но, – он еще больше замялся, – свобода того стоит.

«Несчастные люди!» – ужаснулся Франц, – они заведомо считают себя вторым сортом и уступают дорогу тем, кто, по их мнению, лучше.

– Будьте готовы в одиннадцатом часу, – вслух сказал он.

* * *

К ночи Мориц собрался со всем тщанием. Облачился в лучшее платье. Но не посмел надеть форму своего полка. Очень не к месту вспомнились слова царя: кто боится показывать мундир, тот задумал недоброе… Русская форма на церемонии коронации неуместна.

Закрытая карета доставила его до места и остановилась в тени цветущих жасминовых кустов. Только по этим белевшим в темноте точкам можно было определить, где находится экипаж.

Странная церемония. Двери храма плотно закрыты. Светится один правый предел, и через боковую дверь входят немногочисленные участники. Мориц присоединился. Почти никого он не знал. А те, кого мог назвать знакомыми, были ему даже не представлены, как адъютанты Франца.

Пел хор. Играл орган. Непозволительно тихо для торжества такого масштаба. Когда Наполеон надел корону императора французов, приехал сам папа. На голову его обездоленного сына венец положил… а вот это сюрприз! Мориц низко поклонился архиепископу Гнезнинскому Дунину, у которого только недавно испрашивал разрешения товарищам от греха убийства. Дядя Мартин деловито кивнул юноше, как если бы все давно было выяснено и слажено в некую цепь событий, вытекавшую из прошлого, имевшую в настоящем золотой узел – тайную коронацию – и уходившую далеко вперед, чтобы выдернуть из будущего нужный результат.

Морицу стало страшно: а что, если по ту сторону времени ангелы привязали к их цепи другой груз? Не ту гирю? Но мысли разом оставили голову, когда раздался «Te Deum». Младший Потоцкий привык впадать в рассеянность и расслабляться при звуках латинских гимнов. Он смотрел на агнца в белой форме, с двумя австрийскими орденами на груди, и думал, что сейчас на Франца могли бы возложить Терновый венец.

В отдалении стояли представители дипломатического корпуса Австрии, в мундирах, расшитых золотыми листьями. Кроме них скромно присутствовали наблюдатели-пруссаки. Все как один в синих армейских генеральских мундирах – не выделяться, не бросаться в глаза. Полукругом в темном нефе с левой стороны поместились бонапартисты из Бельгии. В темных сюртуках с пропущенными через петлицу трехцветными революционными ленточками. Среди них Мориц заметил графа де Флао, который, наткнувшись глазами на «сына», важно кивнул ему и больше не проявлял желания поговорить. Молодой Потоцкий и сам не жаждал общения. Он отвернулся от гипотетического отца, вспомнив, как отец практический за уши вытянул его из неприятностей, в которые юноша попал по вине этого красивого господина. Морицу стало стыдно, щеки запылали. Но он подавил в себе ни к чему не ведущее раскаяние. Выбор сделан, давно и не им. Что изменится, если кто-то незнакомый заявил: я твоя родная кровь, люби мое? Ты будешь любить то, что любил до встречи, и только тяготиться мыслями о ненужном откровении.

Архиепископ поднял корону и возложил ее на умощенную елеем голову Франца. Хор взорвался славословием. И Мориц с удивлением услышал имя тайного короля – Наполеон. Никакого Франциска! Меттерних понимал, что его двор будет недоволен. Болезненно поморщатся и пруссаки, но стерпят. Ведь в Польше только это имя способно всколыхнуть заснувший среди благополучия патриотизм и напомнить о жертвах на алтаре отечества. Газетчики ухватятся за новую игрушку, найдутся и ораторы, и перья. Только это имя звучит как угроза для России, как гром пушек на ее западных границах.

А потому да здравствует Наполеон Второй! Только тихо. Вполголоса. Пока.

* * *

Краков – Варшава

На следующий день после коронации Мориц спал долго и, как водится, видел после рассвета тревожные, дерганые сны. Потом оставался в кровати в полудреме, чего мать дома не позволяла, и не вылез бы из постели, если бы ему не доложили о госте.

Пришел какой-то профессор. На серебряном подносе подали твердую карточку из желтого картона. Зевоту как рукой сняло. Лелевель. Что он тут делает?

Граф Потоцкий немедленно потребовал одеваться. Не слишком тщательно побрызгал в лицо водой, о шее с ушами и говорить нечего.

Лелевель ждал в приемной. Он преувеличенно низко поклонился вошедшему юноше, будто именно тот был старшим, и молодой граф испытал сожаление оттого, что у него на пальце нет родового перстня, – не то протянул бы руку для поцелуя.

Профессор имел привычку запрокидывать голову, выставляя вперед тяжелый длинный подбородок, и скорбно сжимать почти безгубый рот.

– Чем могу служить? – осведомился молодой граф.

– Позвольте выразить свое восхищение, – профессор поклонился.

– Я не понимаю.

– Понимаете. – Гость понизил голос. – Вы выслушали пророчества Лукасинского и дали им ход в свете. Вы ездили в Гнезно и привезли оттуда разрешение от греха убийства. Теперь вы здесь.

Мориц почувствовал себя едва ли не главой заговорщиков.

– Остался последний шаг.

– О чем вы говорите?

– Вы сами знаете. Я пришел поблагодарить вас за то, что вы, представляя истинную аристократию, не оставляете своих товарищей более скромного происхождения, а готовы жертвовать собой вместе с ними.

У Морица засосало под ложечкой.

– Как жертвовать?

– И снова вы знаете, – поклонился профессор. – Что мы можем, люди слова и пера? Молодые офицеры, прапорщики, студенты кладут свои жизни на алтарь. Еще раз глубокий поклон вам, спасибо.

С этими словами Лелевель ушел, оставив Морица в состоянии паники. Юноше казалось, что сию секунду его подписали на что-то ужасное. Коготок увяз, всей птичке пропасть.

– Как ты мог впутать нас? – Дома Август ожидал худшего. Именно того, с чем брат и приехал.

– Посещал бы коронацию сам.

– Нет уж. – Август поднял обе руки, как бы отстраняясь. – Вы с матерью заварили это дело. Вы ездили в Вену. Вы завязали дружбу с сыном Наполеона. А я должен расхлебывать?

Мориц хлопал глазами.

– Тобой пользуются по молодости, доброте и слабохарактерности. Я этого не позволю. Мама! – закричал брат, призывая Анну. – Наш дурень согласился лично участвовать в покушении.

Последние слова были сказаны, когда графиня уже появилась в дверях.

– Проклятый Лелевель выудил у него согласие. Кому он служит? Австрийцам? Англичанам?

Госпожа Вонсович сжала кулаки.

– Во всяком случае, не нам. Что он тебе сказал? – Она обернулась к младшему сыну. – Чем пригрозил?

– Ничем, ей-богу! Я не давал согласия, – настаивал Мориц.

– Все равно, что дал, – бросила мать. – Он тебя покрутил, как девку у алтаря. Бедный мой мальчик! – Анна всплеснула руками. – Завтра эти люди явятся и начнут требовать инструкций. Для вида, конечно. У них есть кому руководить. Но на тебя все свалят. Нужно громкое имя…

– Но ты же их прогонишь! – Август был уверен в ней.

Графиня с крайним презрением пожевала губами. Вот, значит, как? Силой в «обреченную когорту»? У русских мятежников тоже были люди с именами: Трубецкой, Волконский, Бестужев, Муравьев… Первостатейные преступники. Но ими командовали маленькие, незаметные людишки, которые утекли, как вода сквозь пальцы. Она эту методу знает.

– Ты прогонишь? – повторил Август уже менее уверенно.

– Я сделаю лучше.

* * *

Ночью Александр Христофорович все еще сидел с бумагами, когда ему доложили о приезде гостьи. Не назвалась, одарила прислугу по-королевски и тихо, даже не шурша шелком, прошла в приемную.

Он тотчас узнал ее. Высокий стан, черные кружева. Но лицо у графини было, как у покойницы.

– Не чаял, сударыня, вас снова…

Чего Шурка не ожидал, так это того, что Яна рухнет к его ногам. И отчаянно, без звука, боясь ушей в стенах, разрыдается. Так горько, так безысходно, что он заподозрил едва ли не смерть Маврикия.

Она рассказала ему все, как когда-то давно, захлебываясь слезами, рассказывала об измене де Флао. Он слушал и ужасался.

– Значит, когда ты была здесь в прошлый раз, ты уже знала?

Яна кивнула, но выговорить смогла только:

– Спаси нашего сына.

Да он уже… и не один раз… Нет, им понадобилось втравить мальчишку так, что тот завяз по уши!

– Я не могу, – ему самому было трудно говорить. – Яна, я не могу.

– Я сделаю все, что ты пожелаешь.

Что, интересно, такое он мог пожелать? Уж не ее ли? Ведь не ее же баснословные богатства!

– Я перепишу на тебя все мои имения под Оршей и Полоцком, – шептала она. По запрокинутой голове и закатившимся глазам Бенкендорф понимал, что гостья не в себе. – Под Витебском…

Шурка схватил Яну за плечи и изо всех сил тряхнул.

– Ты говоришь о нашем сыне…

Та немного очувствовалась и даже позволила усадить себя на диван.

– Другие матери берегут своих детей, – бросил он с бесполезным упреком. Сам сел рядом и схватился руками за голову. Мысли метались, как белки. И ни одной дельной. Что толку повторять: «Мадам, вы получили по заслугам»?

– Послушай, – наконец сказал Александр Христофорович. – Есть один способ. Я должен арестовать злоумышленников до акции. Тогда они не успеют совершить преступление и будут рассматриваться как заговорщики, а не как мятежники. Большая, знаешь ли, разница. К тому же сразу отопрутся: де, разговоры были, но никто из нас ни сном, ни духом не собирался участвовать… Твоих дураков я, конечно, исключу. Обоих.

Анна поколебалась. Она понимала, что должна назвать имена.

– Ну? – подтолкнул ее шеф жандармов. – И ты сразу же, слышишь, сразу же увезешь детей подальше. Не в Яблонну, а на край королевства.

Госпожа Вонсович взяла себя в руки и обреченным голосом начала диктовать фамилии, которые узнала во время визита в Лазанки. Что ей было до чужих сыновей, когда ее собственного мальчика хитрец Лелевель подставил под удар? Когда Анна закончила, Бенкендорф положил перо, подул на лист, отпер верхний ящик стола, достал другой список и начал сравнивать.

– Не все, – констатировал он. – Нашего нет. Совпадение неполное.

Яна с удивлением наблюдала за ним. Значит, у него были свои доказательства? И он уже готовил арест? Только не знал о Морице?

– Ты в курсе, что есть перечень, где фигурирует Август?

Графиня вспыхнула.

– Он не давал согласия!

– Удивлю тебя, – жестко бросил Александр Христофорович. – У многих согласия не спросили, записав в цареубийцы. Я знаю этот способ набирать «когорты».

Госпожа Вонсович снова опустилась на диван.

– Что ты намеревался делать?

– Как тебе и сказал, похватать до коронации.

– В отношении моих детей ты поступишь, как обещал?

Конечно. Но зла не хватало! Как Мориц мог? После всего… «Поляк, – решил отец. – Неблагодарный…»

* * *

Самые жаркие разговоры братьев происходили в Бельведере, куда император обычно приезжал после обеда. Дамы гуляли по саду и незаметно друг от друга молились: «Только бы не сорвался!», «Только бы не сказал правды!»

У каждого из них правда была своя. Не помогло даже прямое объяснение с Жансю. Никс всегда ценил ее за высокие принципы и за старание держать брата в узде. Поэтому Лович отважилась. Улучила момент и отправилась к царю под вечер. Говорят, он на закате позволял себе подышать воздухом в парке Круликарни.

Ее беспокоил не вопрос о ребенке. Она провела пристрастный допрос среди слуг, выявила «отравительницу», подливавшую ей в чай пижму, и узнала, что та действовала по приказу покойной Марии Федоровны. Николай оставался невинен, как младенец. Но это почему-то еще больше расстроило молодую женщину: мать сняла с него страшную ношу, избавила от греха! Относиться к деверю по-прежнему тепло княгиня уже не могла. Напротив, он олицетворял все, что разрушало ее семейный очаг.

Императорский променад шел мимо низкого французского газона, именовавшегося «партер». Лишние глаза были не нужны. Никс с наслаждением вдыхал остывающий воздух. Шел один. Чуть позади группа адъютантов. Вечный Бенкендорф. Отставал на полшага. Впрочем, когда его величеству было угодно что-то сообщить, немедленно оказывался рядом.