Текст книги "Покушение в Варшаве"

Лович прошла от моста к деревьям с круглыми кронами, им не хватало только белых бантов на тонких стволах, чтобы выглядеть свадебными игрушками. Ее собственное белое платье особенно бросалось в глаза в сумерках и дополняло картинку.

– Что там за дама? – государь замедлил шаг.

Александр Христофорович сделал опущенной рукой знак охране, но княгиня сама вышла из тени.

– Мне необходимо говорить с вашим величеством. – Она низко присела. Правая нога впереди, левая коленом почти касается гравия. Голова опущена.

Николай оценил это смирение и сделал энергичный жест, приказывая сопровождающим отойти на пристойное расстояние. Бенкендорф отступил сам, уважая права Лович. Жанетта всегда была благодарна за вежливость этого человека – не подчеркнутую, не демонстративную, а как бы родившуюся вместе с ним. Но сейчас ей было не до шефа жандармов. Внимание княгини приковывал сам Никс.

Они остались наедине. Вытащи собеседница кинжал и ударь врага в грудь, он даже не успеет поморщиться. Привык расслабляться в ее присутствии. Не чаял в тихой кроткой женщине угрозы. Она хорошо представила, как начнет набухать кровью его форменный сюртук. Плотная ткань пропитается не сразу, и цвет будет черным. Какое безграничное удивление выразит мраморно-белое, как у садовой статуи, лицо императора…

Если бы у Жансю хватило духа, как славили бы ее соотечественники! Простили бы все. Она стала бы героиней, настоящей жертвой. Ведь в следующую секунду ее убьют. Непременно. Эти самые молодые красавцы адъютанты, отошедшие на несколько шагов. И первым, кто вонзит в нее шпагу, будет добрейший и обходительнейший Бенкендорф.

Жанетта так явственно представила себе картину собственной гибели вслед за подвигом, что не сразу ответила на вопрос императора.

– Что привело вас в столь поздний час? С братом ничего не случилось?

Ну и семейка! Только о себе.

– Да-а не-ет, – протянула она, и вдруг, сжав белые замшевые перчатки царя, взмолилась: – Уезжайте. Уезжайте немедленно. Молю вас. Нет никаких гарантий вашей безопасности тут. Знатные роды давно положили оставить трон пустым. Для одного из своих. – Лицо женщины пылало. Вместо того чтобы убить врага, она снова и снова предавала ему соотечественников! Какая несчастная судьба!

Никс отступил на один шаг и окинул собеседницу недоверчивым взглядом.

– Для Адама Чарторыйского? Мы знаем. – Царь чуть помедлил. – Это ваш муж попросил вас сказать? – Его губы сложились в суровую складку. – Ему по положению, которое он занимает здесь, положено разбираться с такими делами самому. Странно, что не здешняя полиция, а мой высший надзор, – Никс кивнул в сторону Бенкендорфа, – сумел выдворить Чарторыйского из Варшавы.

Жанетта прикусила язык. По ее просьбе Константин вернул князя. Бенкендорф об этом явно знал, а государь, похоже, пока нет. Поток жалоб на цесаревича действительно прекратился. Но, паче чаяния, гостям это показалось еще подозрительнее.

Лович снова подалась к деверю, но тот продолжал отступать.

– Заклинаю всем, что только есть святого: уезжайте.

– Разве я не покажу этим слабость? – царь через силу улыбнулся. – Страх. И перед кем?

Княгине очень не понравилось презрительное выражение, мелькнувшее у него на лице.

– Мои соотечественники достойны жалости. Но достойны и уважения, – выпрямилась она.

– Разве я не проявляю его, коронуясь здесь?

Лович застыла. До нее наконец дошел извращенный смысл происходящего. То, что для поляков – величайшее унижение, печать рабства, для их «господ» – акт милости, дружбы, с трудом переносимого почтения. И обе стороны переступают через себя. Те из свиты царя, кто русский по крови, готовы держать побежденных в цепях и железных ошейниках, чтобы не дернулись. Так же как ее соплеменники готовы с пеной на губах наброситься на них. Дайте только саблю!

Поправимо ли?

– Мадам, – Никс, внимательно наблюдавший за ее лицом, взял жену брата под руку. – Давайте-ка я объясню вам то, о чем Константин почему-то умалчивает. – Они размеренным шагом двинулись вперед по дорожке, наблюдая, как садовник, пользуясь вечерней прохладой, меняет цветы в клумбах, вынимая облетевшие уже тюльпаны, и высаживает кустики готовых распуститься махровых пионов.

– Не стоит винить меня в том, к чему я не имел никакого отношения, – продолжал Николай. – Я должен был принять дела такими, какие они есть. Не я делил Польшу. Не я, а мой брат-благодетель собрал все ее земли воедино, воссоздав вашу государственность, и даровал конституцию. Поверьте, при мне ни того, ни другого, ни третьего не произошло бы.

Лович удивленно вскинула глаза. Ей казалось, что дела Александра I для нынешнего императора святы. Но тот кивком подтвердил свои слова.

– Я не делил бы. Кому нужно соваться в ваше беспокойное болото? Не возрождал бы угрозу для моей собственной страны. И не давал бы прав тем, кто способен воспользоваться ими во зло. – Он говорил откровенно, но в этой откровенности не было ничего лестного. Как Александр умел подбодрить ее соплеменников! От честности его преемника душа в груди опускалась.

– Я не лукавлю, и если придется выбирать между двумя народами, кому жить, кому умереть, какого ответа от меня, русского царя, вы ждете?

Она приложила к губам кружевную перчатку.

– То-то, – кивнул Никс. – Тяжело задаваться этим вопросом. А потому вашим соотечественникам лучше не бунтовать.

– Но они очень несчастны, – отозвалась княгиня.

– Понимаю, – вздохнул Николай. – И мы были несчастны под монгольским игом. Однако ж ваше положение не в пример завиднее. У нас отбирали и жизни, и имущество, уводили людей в рабство. Вам ежегодно платятся серьезные субсидии из казны. Как думаете, мои русские подданные хотят вас кормить? Особенно после того, что вы сделали в Смоленске и Москве?

Этот человек ставил все с ног на голову, а ему казалось, что по своим местам. Более того, он был уверен, что прямота представляет собой ценность в международной политике.

– Вы не понимаете…

– Все я понимаю, – заверил ее Николай. – Нам невыгодно держать Польшу в составе империи. Ради предоставления вам коммерческих благ наша собственная промышленность в западных губерниях разоряется. Купечество ропщет. Ваша шляхта заражает наше дворянство несвойственным ему умствованием. У вас не было государства, вы его добились от моего брата, заверяя, что никогда-никогда не станете бунтовать. Теперь вы добиваетесь независимости. А за ней и земель, которыми прежде владела Речь Посполитая, но где вовсе нет ни поляков, ни католиков. Думаете, я отдам?

Княгиня опустила голову.

– По доброй воле не отдам, – констатировал Никс. – Значит, силой. А это кровь. Скажите сами, что делать, если кровь орошает свободу? Так не будет у вас никакой свободы, ибо ваша свобода – пускать нам кровь. Я достаточно откровенен?

Она сглотнула.

– Жанетта, – он смягчился. – Скажу, не таясь: я сейчас бы отпустил Польшу на все четыре стороны.

Ей даже не пришло в голову ему не поверить. Весь ужас состоял в том, что Никс, как всегда, говорил правду.

– Вы нам не нужны. Даже вредны. Обуза. – Он выразительно постучал себя по хребту. – И со своими требованиями… – Император провел ребром ладони по горлу. – Нам надо быть порознь. Мы видеть друг друга не можем. – Никс тяжело вздохнул. – Но беда в том, что Польша раньше нападала сама, а теперь, когда мы открутили когти вашей храброй птичке, предоставляет свои земли для броска другим завоевателям. Для нас ваше ничтожество – вопрос безопасности. И потому я коронуюсь.

Лович почти с жалостью смотрела на человека, который поднял на свои плечи неподъемную тяжесть.

– Не меняйте золотую клетку для вашего побитого орла на цепь и миску в зверинце, – голос Никса звучал угрожающе. – Я ведь могу и не удержать своих соотечественников.

Княгиня едва не заплакала. Но царь не заметил этого, весь в потоке своих мыслей.

– Суворов во время штурма Праги не стал удерживать своих солдат. А мой брат при вступлении русских войск в Польшу запретил всякую месть. За первое нам стыдно перед Богом. За второе – перед своими соплеменниками, которые остались без отмщения. Я не знаю, что из всего этого может получиться.

Император кивнул Бенкендорфу, предлагая ему проводить гостью до кареты. А когда тот вернулся, без церемоний сел с ним на скамейку.

– Вам придется что-то решать, – сказал Александр Христофорович. – Заберите цесаревича отсюда. Либо Польша, либо ваш августейший брат.

Но Николай не мог решить. И не потому, что привык к колебаниям, как покойный Ангел, а потому, что боялся. Оставит великого князя здесь, будет бунт в Варшаве. Заберет с собой – в России. Выходило, только на небе Константину и место. А туда цесаревич не собирался. Видно, пока все не испортит.

Глава 24. Погоня

Москва

Тем временем в Первопрестольной события разворачивались самым неожиданным и самым ужасным образом. Принцу Хозрев-Мирзе сообщили, что он должен жениться на одной из девиц, которых опозорил, и он согласился. Но вот сменить веру – тут возникли проблемы. Вернее, прозвучало твердое «нет». Как и ожидалось. Но в отчаяние такой ответ никого не привел: вода камень точит.

Прежде чем давить на басурманина, бабушка Бибикова решила убрать с дороги соперницу своей внучки и отправилась в дом Демидовых. Неугомонная старуха! С виду вот-вот рассыплется, а сама готова прошагать от Кремля до Пресни, ни разу не присев.

Демидовский дворец – один из самых красивых в Москве. А семейство – одно из самых уважаемых. Больница – не меньше Голицынской. Вклады в Воспитательный дом. Дочерей растили, как принцесс, и они сами считали себя таковыми. Но по московским меркам принцессами не были. Даже княжнами. Впрочем, здесь и без титулов жили такие шишки, что никакие «светлости» и «сиятельства» были им неровня.

Несметно богаты? Настолько, чтобы купить небольшое герцогство в Европе и навсегда забыть о Сибири, откуда проистекли их баснословные барыши? Живи они веком раньше, в Речи Посполитой, стали бы, как Радзивиллы в Литве, некоронованными королями бескрайних земель от Урала до Онеги. Но и в Москве им было недурно. Как, впрочем, и в Риме, где они финансировали раскопки на форуме, во Флоренции на вилле Серристори, где хранили художественную коллекцию, или даже у монахов Санта-Кроче, которые всеми силами подсовывали им княжество Сан-Донато.

Клавдия с детства говорила по-итальянски, выучив этот язык раньше русского, потому что ее отец больше времени проводил в Италии, чем на прадедушкиных рудниках. Ее родные могли просто купить ей Персию и положить на обеденный стол на семейном фарфоре вместе с десертной вилочкой.

Поэтому явление соперницы вызвало у девушки скорее удивление, чем ярость. Но вот предпочтение, которое той оказывал Хозрев-Мирза, по-настоящему шокировало. Ее не смутила бы смена веры, ибо, накатавшись по счастливой Авзонии, она поняла, что религиозные границы условны. Но смущал гарем. Ведь принц был готов забрать в страну соловьев и роз обеих красавиц и искренне не понимал, почему они не соглашаются.

Победить выскочку – падчерицу выскочки – стало для Демидовой досадной, но неизбежной задачей.

Вся фамилия жила кустом вокруг Нескучного сада, где и стоял дворец. Карета подвезла бабушку Бибикову к самым ступеням крыльца. Старуха страсть как боялась идти через сад с живыми фигурами. Прежний хозяин ставил на клумбы вместо итальянских скульптур мужиков, обмазанных мелом. Срам-то какой! Парк был открыт, в нем гуляли все, кто ни попадя. Но когда хотели сорвать хоть цветочек, фигуры грозили им пальцем или накидывались и тузили нарушителей порядка. Поделом!

Поэтому старуха побоялась взглянуть и на фонтан, и на портеры. Говорят, теперь такого ужаса нет, но вдруг? Ее никто не посмел остановить. Слишком важно себя держит. А посмели бы, Екатерина Александровна еще не разучилась держать палку, даром, что сейчас на нее опирается.

Бибикова буквально ворвалась в дом и двинулась по анфиладе комнат, распугивая свободно бродивших птиц. Над ее головой висели сотни клеток, откуда пернатые питомцы гадили гостям на головы. Да и наборный паркет из редких пород сибирской лиственницы был, мягко говоря, употреблен фазами и белыми павлинами-альбиносами по назначению.

Старуха мысленно простилась с платьем. Ничего – нижнее кружево можно отпороть. Девки сплетут на коклюшках новое, не хуже брабантского. Главное, чтобы скорее – ночи за две. Она не терпела промедления, хотя туалет после починки мог месяцами пылиться в гардеробной, надетый на чучело.

Развели живность! Индийский петух получил от нее по красной сопле на носу, потому что кинулся под ноги. Другой – похожий – только в радужных разводах, с клекотом негодования убежал в угол и спрятался под диван, откуда продолжал враждебно шипеть.

Ну? Где тут золотые комнаты, о которых говорит вся Москва? Екатерина Александровна попала в покои, выкрашенные очень причудливо. Желтые, осенние краски потолка с плафоном и цветочными гирляндами. Зелень летней поляны на стенах. Голубые, словно схваченные морозом, двери. Ее точно поймали в шкатулку, где прятались времена года. Друг с другом их примиряла только изобильная позолота.

Испуганная горничная встретила грозную барыню и залепетала:

– Как о вас доложить?

– Сама доложу! – благоволила рявкнуть та. – Где барышни твои хвост пушат? Танька с Клавкой где, я спрашиваю?

Девка испугалась пуще прежнего, закланялась и пропустила старуху Бибикову в дальние покои, где две молодые особы заканчивали туалет.

Впрочем, не такие уж молодые. Татьяна восьмого года рождения, двадцать лет, явный перестарок. Да и собой невидная, чахлая какая-то. В ее сестре Клавдии та же худоба и отсутствие румянца перешли в желанную томность. В фарфоровую белизну, под которой нет-нет да и зажигался лихорадочный огонек на щеках. Не всякий угадывал, что это роковой признак. Хозрев-Мирза, например, не угадал. Ему 18-летняя девица с неестественно узкой талией показалась очень красивой.

Ничего завидного! С Катькой не сравнить. Вот где кровь с молоком. Проживет долго и даст крепких ребятишек.

Старуха сразу спикировала на Клавдию. Орлиным клекотом отогнала девку со щипцами, завивавшую волосы, и без обиняков потребовала:

– Отступись!

Клавдия побелела еще больше, сразу поняв, о чем речь.

– Не отступлюсь, – тихо, но твердо произнесла она. – Принц меня любит, а ваша внучка – разлучница.

– Держи карман! – высмеяла ее старуха. – Он свой выбор сделал.

– Тогда зачем вы здесь? – пожала плечами мадемуазель Демидова.

– Чтоб ты под ногами не мешалась! – Бибиковых не собьешь, за словом в карман не лезут.

Прибежала мать барышень Марья Петровна, стала заклинать гостью не губить. Все ж, родня, ведь сестра ее покойного мужа Никиты Васильевича Анна Васильевна за племянником старухи, за Бибиковым. Екатерина Александровна сама, сев в кресло, только кивала. А потом спросила:

– И вы нам дорогу заступаете? Голь купеческая?

Демидовы были уже и князьями, и владельцами несметных сокровищ, но сразу смирились.

– Не в Италии, не в Питере, а в Москве живете, – констатировала гостья. – Хотите, чтобы ваш птичник заполыхал? – Она имела в виду дворец. Уж больно ее разозлили павлины: так и гадят на пол, так и гадят. – С четырех концов займется, заснуть не успеете, – предупредила она. – И у остальной родни – тоже. Бредите себе, погорельцы, пешком до Сан-Донато, а то в Сибирь, где вам, парвенюшкам[100]100
  Парвеню – выскочка.


[Закрыть], самое место.

– Вы не посмеете, – выдохнула Татьяна Никитична, пытаясь защитить мать и сестру.

Бибикова хлопнула ладонью по столу.

– Сделаю. – Она поднялась. – Прикажу, холопы мои под суд пойдут, а от вашего пернатого царства головешки не оставят. Ты вообще молчи, перестарок. Тебе ли рот открывать? Не то беда, что я старуха родовитая, а то, что от тебя сухой ветки не произойдет. Тебя нету. А у меня пятьдесят восемь внуков, которых я только по именам помню, остальных без счета. Смекай между нами разницу. Своим умом прикинь, раз мать не научила. – Она поднялась, гордая собой. – Мне недосуг с вами. Пошла я. – Уже в дверях Екатерина Александровна обернулась и с угрозой бросила: – Мое слово – камень.

Клавдия вздохнула. Ее глаза наполнились слезами. Не то обидно, что отбирают Хозрев-Мирзу, – за него бы и так не отдали, – а то, что Катьке Бибиковой можно крутить вокруг персиянина хвостом, а ей, Демидовой, нельзя. Отчего так?

На душу девушки лег кусок льда.

– Мама, – тихо сказала она, – ты нас родила уже с кровью в легких. Нам все одно умирать в молодых годах. Что же мы вот так, молчком, до гробовой доски и просидим?

Мария Петровна с испугом и укором глянула на дочь.

– Я хочу, хоть то, что дано, прожить, ни на кого не оглядываясь.

На лице Татьяны была написана та же решимость.

– Никто нам не смеет указывать. Мы сделаем, как хотим.

* * *

Москва – Варшава

Чего именно хотели девицы Демидовы, пожалуй, не знали они сами. Но, раз решив не отступать, сестры были готовы на все, и для начала положили извести соперницу. А потому в тот же день вечером Клавдия приехала мириться с Екатериной Бибиковой. Она привезла с собой гору редких желтовато-белых горностаев с черными хвостиками – на шубу и какой-то чудный квас на сушеной морошке – только под Томском делают.

Катя приняла гостью, для вида простила ее дерзкие слова при прошлой встрече и даже расцеловалась на прощание. Но квас показался ей подозрительным, и она пошла за прислугой – велеть вылить всю плетенную из бересты баклагу. В это время в комнату забежала 11-летняя Мари, племянница-сиротка, вертевшаяся под дверью и ужас как хотевшая попробовать диковинный напиток, – такой пьют сибирские самоеды? Их так называют, потому что они собой закусывают?

К счастью, Катя вернулась вовремя. Один глоток, но и его хватило. У Мари поднялся жар, всю ночь ее то рвало, то несло. Доктор прописал столько угля, сколько сможет проглотить. В запальчивости квас вылили, и теперь нечем было доказать виновность Демидовых. Но осыпать их проклятиями можно было сколько угодно. На земле, куда горничные плеснули напиток, повяла трава, а собаки, бросившиеся лизать сладкое, показали те же симптомы, что и Мари.

– Я ее зарежу! – вопила Катя про Клавдию.

– Нам надо как можно скорее ехать, – решила Лизавета Андревна.

Жорж уже договорился о жандармском сопровождении семьи отца в Петербург. Кто бы посмел отказать? Родные начальника. Однако пуститься в путь, пока дочь больна, госпожа Бенкендорф не могла.

Если бы Александр Христофорович знал, что творится в его доме, он бы собственными руками зарезал не только всех Демидовых, но и бабушку Бибикову, а с ней принца Хозрев-Мирзу и его злополучное посольство. А Катьку выдрал. Ей-богу! Маленьких не трогал. Но сейчас взрослую девицу – через колено и ремнем по заднице.

Однако, к счастью, Бенкендорф пребывал в глубоком неведении и был так занят, что у него в голове просто не уместились бы частные дела. Арест всех заговорщиков накануне коронации не вызвал в Варшаве фурора, потому что о нем никто не знал. Даже государь. Зачем? Александр Христофорович делал свое дело, вернее III отделение шустрило, а он направлял.

Все обещания были исполнены. Яна внезапно, до торжества, увезла детей из города. Ее поступок был воспринят как демарш и лег пятном на весь род Потоцких. Пусть. Зато сыновья графини в безопасности.

Мог ли Бенкендорф ее винить? Мог и винил. Хотел ли новой близости? Нет. Уже и с Апраксиной-то не знал, что делать и куда его понесло? К счастью, дама понимала, что их связь не прочнее мыльного пузыря.

День коронации он пережил, как на иголках: всюду мерещились подвохи, когорты заговорщиков и тайные общества. Из Петербурга доставили императорскую корону.

– Я хочу показать, что для обоих народов есть только один венец, – изрек Никс.

Но Александр Христофорович боялся, как бы выставленную в тронном покое корону не украли, кому сказать – засмеют. Людей-то целые толпы, и все хотят поглазеть на два ряда жемчужин да пуд бриллиантов.

Расслабился только, когда церемония началась и в зал вступила императорская чета. На лице у государя застыла неподдельная строгость. Шарлотта улыбалась до судорог в скулах. Своей абсолютной классической красотой она затмевала других дам. Хорошо, что Яна уехала. Она бы не пережила такого торжества врагов! Высокого роста, сухощавая императрица не запрокидывала голову, а могла, напротив, склонять ее долу и все равно оставалась заметно выше присутствующих. Только муж превосходил ее.

За родителями шел невероятно серьезный наследник. Он еще не привык к большим выходам, и каждый шаг давался ему как бы через силу.

Потом великий князь с супругой. Досада у Константина: «Опять не я», и вечный испуг у Жансю: «Только бы он сдержался!»

Все это Александр Христофорович считывал с чужих физиономий, как купцы пьют чай из блюдца. Интересной показалась толпа. В коронационном зале пышная, на улице веселая и шумная. Войска стояли шпалерами от Круликарни до самого кафедрального собора. Русские и поляки вместе. Даже самый придирчивый глаз не заметил бы в тот момент малейшей разницы. Они с охотой приветствовали своего императора. И эта радость разрывала сердца тех, кто задумал иное.

Море людских голов. На площади, в окнах домов, на крышах. Все машут. «Я обольщаю себя?» – спросил Бенкендорф. Откуда же тогда взялись эти мальчики? Подпрапорщики и студенты? Не двести, но и двадцати для цареубийства достаточно. Сколько еще тех, кто сам не пошел, но направлял, внушал, а потом отступил в тень?

От взгляда шефа жандармов не укрылось, что многие в зале, несмотря на внешнюю радость, печальны. Даже в отчаянии. Там дрогнула бровь. Там опустился уголок рта, там руки в белых перчатках послушно захлопали, когда августейшее семейство вошло в двери, а потом остановились, не донеся ладонь до ладони. Насильно мил не будешь. Но и вечно притворяться обиженными, выманивая компенсацию, – дурная привычка.

Император между тем поднялся на ступени трона под балдахином, взял корону. Спокойно и торжественно возложил ее на себя. А затем начал наизусть читать слова присяги. По-французски. Что было уступкой. Международный язык сглаживает шероховатости. Говори он по-русски, это бы резануло ухо подданных. Да сколько можно с ними носиться?!

Бенкендорф взглянул на русских вельмож и военных, присутствовавших в зале. Стыд, негодование, унижение, скрытые за нарисованными, как у балаганной труппы, улыбками. Их император оказывает ничем не заслуженную честь вероломной, кичливой нации, на которую еще ни разу, ни в чем нельзя было положиться. Эти люди роптали бы в голос, если бы упреки в адрес государя не вставали бы у них поперек горла. Привычка к подчинению – великая сила.

Шурка понимал их всей душой. Опыт говорил ему одно. Ум требовал другого. «Они предадут!», «Нужен мир».

После коронации торжественная процессия двинулась в кафедральный собор Иоанна Крестителя, где православный царь слушал латинский молебен и имел возможность оценить, как удобно сидеть во время литургии.

На лицах кардинала-примаса и помогавших ему епископов застыло удивление, не сходившее с них в продолжение всей службы. Это чувство легко было приписать недоверию и непониманию, как можно просить Бога за владыку иной конфессии, провозглашая ему долгие лета царствования.

Но Бенкендорф заподозрил другую причину. Эти люди не ожидали увидеть здесь императора. Думали, что еще в тронном зале все решится. Потому и были удивлены. Заговор проник очень высоко, а расследовать трудно. Теперь почтенные священнослужители от всего отопрутся. Но Польшу пора охватить надзором, как и остальную империю. На чиновников Константина плохая надежда.

– Что вы себе позволили?

Надо же где нашел! В кафедральном соборе, во время богослужения. На цесаревича не было угомона. Напрасно княгиня Лович бросала на мужа тревожные, почти повелительные взгляды. Ее мопс не привык трусить к ноге. Даже к розовому чулочку. Пробился за спинами свиты, встал возле Бенкендорфа и засипел. Александр Христофорович сделал внимательное лицо.

– Как вы осмелились? Арестовано более двадцати человек! – Великий князь кричал шепотом. – Это конституционная страна!

Вспомнил! Почему тогда сейм не собирается уже семь лет? Ах да, его величество решил собрать. Кажется, он один и намерен соблюдать ваши законы.

– Вы должны немедленно всех отпустить, – шепот Константина стал угрожающим. – По списку, – цесаревич полез в карман.

– Не трудитесь, – остановил его генерал. – Список у меня уже есть. И не один. Вам следует подумать о том, как вы сами станете отвечать августейшему брату на вопрос, почему я, а не ваши люди задержали злоумышленников?

Константин гневно хрюкнул.

– Без сомнения, следствие над ними пройдет здесь и по местным законам, – продолжал Бенкендорф. – Но вести его будут мои офицеры из третьего отделения. Оно затем и создавалось, чтобы предотвращать подобные эксцессы. Попытки цареубийства, я имею в виду.

Великий князь еще больше надулся.

– Вы это из-за сестры?

– В каком смысле? – генерал сделал вид, будто не понял.

Злой, как черт, и взволнованный, он после службы поднялся в покои императора, которого переодевали для торжественного обеда. Никс менял рубашки четыре раза в день: не терпел пота и засаленных воротников. Сегодня будет пять. А то и шесть. Весь взмок, пока шла церемония в тронном зале, потом вторично – в соборе Иоанна Крестителя, будто ему самому усекли голову и даже заставили танцевать с ней на блюде.

Увидев, что друг тоже возбужден и приписав ему собственные причины для порыва чувств, Никс высказался в самом возвышенном, рыцарственном духе, что-де он дал клятву и никогда ее не нарушит.

– Первым, – вставил Бенкендорф.

– Что первым? – встрепенулся император.

– Не нарушите первым, – пояснил Александр Христофорович. – Вы монарх, обязаны держать слово. Нации это сложнее. Она, как тысячеголовая гидра. Причем одна голова не знает, что на уме у остальных.

– Зачем ты так говоришь? – Император заподозрил неладное.

– Затем, что двадцать подпрапорщиков сегодня готовили покушение. Мы их взяли накануне. Вся нация об этом знала? Ручаюсь, что нет. Но круг согласных с ними имеется. Так сколько голов надо отсечь у гидры, чтобы остальные сохранили с вами договор?

Никс знаком отпустил камердинера. Его настроение заметно испортилось.

– Как говорит «наш друг» Вяземский о мятежниках четырнадцатого: сто прапорщиков не перевернут Россию. А двадцать подпрапорщиков Польшу? Могут поколебать. Но дело не в них, а в тех, кто готовил, подталкивал, укрывал. Уверен, что сигналы то о том, то о другом доходили до местной полиции. Но никто никого не трогал, прикрываясь конституцией.

– Что вы за человек? – взвыл император. – Мне сейчас идти на торжественный обед изображать милостивое благоволение. Как я теперь стану смотреть на эти рожи?

– Так же, как они на вас, – пожал плечами Бенкендорф. – С улыбкой.

– Мой брат знал? – Никса поразила эта мысль.

– Вряд ли, – покачал головой Александр Христофорович. – Но лишь потому, что не хотел знать.

* * *

Москва

Лизавета Андревна не могла больше медлить. Ее и без того раздражала Москва. Речка узкая, мосты дрянные, народ праздный. А гонору как у Царьграда! Один Гостиный двор хорош – такого разнообразия товаров от оранжерейных лимонов до сафьяновых кож нет и в самом Питере. Но остальное… Она высокопоставленная дама, а вынуждена бежать из города, как француз от пожара.

А вот Катька, из-за которой и заварился весь сыр-бор, в Первопрестольной, как рыба в воде. Московская барышня – ни дать ни взять. Вся в свою наглую, пронырливую бабку!

– Ты позволишь выгнать нас из города? – ее жар-птица полыхала праведным гневом. – Мы не какие-нибудь! Я им покажу! – Ее кулаки сжались. – Я пойду и сейчас же выдергаю Клавке последние косы!

Мать, не находя сочувствия у старшей дочери, обернулась к Оленке. Та держалась очень отрешенно, словно бы уже преодолела сопротивление сестры и думала только, в какой последовательности собирать вещи.

– Машу чуть не отравили, – с укоризной сказала она. – А ты только о своем авантаже думаешь. Маман права: бежать надо.

Катя закусила губу и топнула ногой.

– Мы Бибиковы. Из Москвы никуда не побежим.

– Хочешь, оставайся. – Лизавета Андревна обрела уверенность. Ей смерть как надоел этот семейный хоровод. Вечная растерянность и непонимание, кто что делает. В доме шесть девок, и все на ней! Хоть бы скорее ее родной ирод приезжал!

– Жорж договорился с командой жандармов о нашем сопровождении, – сказала она твердо. – Мы уезжаем. А ты, Катерина, можешь, коли хочешь, перейти к бабушке, под ее покровительство. Одной девице жить неприлично.

Ой, как ее напугали! Катя даже фыркнула. Но по здравому размышлению решила все же у бабушки не жить: заест.

– Я только съезжу к Демидовым, Клавку побью!

– Никаких Клавок, – сурово отрезала мать. – Складывай сундуки. Завтра до рассвета тронемся, по холодку.

– А прощальные визиты? – ужаснулась Оленка, трепетавшая при мысли о нарушении приличий.

– Нет, – мать отказала и ей.

Вот, спрашивается, где он? Когда позарез нужен? А она одна, рук не хватает, голова разрывается на части. Взять бы полотенце, да хорошенько стянуть – не потому что болит, а потому что вот-вот разлетится, как пушечное ядро. Разве люди не за тем женятся, чтобы помогать друг другу?

– Пошли прочь! – госпожа Бенкендорф знала, что сможет взять себя в руки, только если останется одна. Хоть на минуту. Где ее прежняя решимость? Расслабилась за мужниным плечом. Хорошо ей. Спокойно. Но коли муж-то далеко? Доставай, казачка, саблю. Не по руке, да не тяжелей косы. Привыкнешь.

Лизавета Андревна села на диван, утвердила ладони на коленях, прочла «Отче наш». Потом выдохнула, поднялась, постояла и пошла в верхние комнаты, глянуть, как девки складывают вещи.

Катя и Оленка решили навестить Машу. Та лежала вся бледная, почти зеленая, но храбро заявила, что поедет, раз матант[101]101
  Ma tante – моя тетушка (фр.).


[Закрыть] так хочет. Девушки захлопотали, помогая горничной собрать ее вещи. Им было очень стыдно перед кузиной – хоть и по отчиму, а все же своя. Если бы Аню? Машу? Или трехлетнюю Софи? Да что за люди!

– Я все-таки поеду, накажу Клавку, – попыталась заявить Катерина.

– Ты только обнаружишь наш отъезд, – по-взрослому сказала Мари. – А матант хочет этого избежать, насколько я понимаю.

Сейчас в светский салон! Где была ее немецкая рассудительность, когда она глотнула отраву? Любопытно стало. Вот и не делай вид, будто умнее других.

– Если бы с ней что-то случилось, отец никогда не простил бы нам, – сказала Оленка, выходя из комнаты кузины. – Ведь ему брат детей поручил.

– Не жалоби меня, – фыркнула Катя. – Ему давно пора заметить, что и дома дела делаются. Не только на службе.

Она не прощала не потому, что отчим был вечно занят, а потому, что занят не ею. Кате казалось, что весь мир кружится вокруг ее юбки и ложится к ногам, как шаль на паркет.