Текст книги "Покушение в Варшаве"

Глава 18. Домашние свары

Москва

Гости из страны соловьев и роз до смерти надоели москвичам. Их находили слишком гордыми, ничему не готовыми подивиться – а что больше покупает сердце хозяина, чем похвала его щедрости, богатству, красоте и хлебосольству?

Персы зубов не разжимали, как будто приехали к врагам и нехристям! Как будто их собираются пытать и убить! Сами они враги и нехристи. Сами пытали и убили наших. Да что-то мало каются. Кто в Москве видел хоть слезинку на их бородах? Только и стреляют глазищами по девкам. А глаз у них, как у цыгана, – дурной. Того и гляди, умыкнут кого-нибудь и зарежут своими кинжалами. Страшные люди!

Еще больше москвичей разочаровал собственный император. Разве он не знает, сколько зла причинили поляки? Почему он коронуется у них? Он что, нас больше не любит?

Такой разговор был на рынке, в гостиных, в Дворянском собрании, в канцелярии генерал-губернатора. После войны осуждали покойного Ангела за отказ мстить ляхам. За дары, которыми он осыпал врагов, отказав соплеменникам.

Какие надежды были на нового царя! Здесь встречали его колокольным звоном. Здесь, стоя на высоком крыльце Грановитой палаты, он трижды поклонился народу за то, что не выдал его в страшном декабре при вступлении на престол. Ему так верили! А он пошел по кривой дорожке брата. Предает нас в Варшаве. Да еще напустил на Москву этих черных… Бог их знает, зачем пришли и зыркают глазищами.

Все эти разговоры полковник Александер слышал то в лавках, то в театре. Пока Жорж навещал мадам Бенкендорф с дочерьми, Джеймс отправился прогуляться на Тверской бульвар. Каково же было его удивление, когда на одной из скамеек он увидел леди Дисборо[89]89
  Дисборо Анна (1795–1878), урожденная Кеннеди, супруга английского посланника в России сэра Эдварда Кромвеля Дисборо.


[Закрыть], супругу прежнего посланника Эдварда Дисборо, в доме которых бывал в Петербурге.

Не подойти было нельзя, потому что дама уже заметила его и приветливо замахала рукой.

– Как? Вы здесь? Я думала, вы давно отправились в Лондон.

– Пришлось задержаться. – Джеймс улыбнулся и после радостного кивка опустился рядом с ней. – Служба.

Этим словом он обычно обрывал все ненужные расспросы. Леди Дисборо совсем необязательно знать, что в Москве он очутился, исполняя приказания не своего правительства. Она, как и все англичане, была уверена: что бы британец ни сделал в чужой стране, самое большее – его отправят домой.

– О, я знаю! – старая приятельница пришла в восторг от своей догадки. – Вы здесь из-за персов. Не говорите ничего, не подтверждайте. А они правда, убили этого русского посла… генерала Грибоедова… нарочно? Потому что хотят второй раз воевать?

«Вот уж чего они точно не хотят!» – подумал Александер.

– Я видела его раз или два при дворе, – продолжала леди Дисборо. – Такой умный, образованный, обходительный. Разве он мог вызвать недовольство толпы?

– Трудно сказать, – отозвался Джеймс. – Над этим я и работаю. Наше правительство тоже не прочь узнать подробности. Но вы-то какими судьбами здесь?

– О, – дама вздохнула. – Вы знаете, нас отзывают, и перед отъездом я хотела еще раз посмотреть на Москву. Истинное сердце этой страны. Когда еще у меня появится возможность побывать в Азии. А здешние купола церквей и зеленые колпачки на башнях так напоминают Стамбул, Исфахан…

«Ничего похожего», – Александер знал, что дома все составляют себе представление о чужих странах по гравюрам. Что московские башни охотно путают с минаретами и очень удивляются, когда с них не призывают к молитве.

– А русские прежде, до Петра, точно не были мусульманами?

– Точно, – улыбнулся Джеймс. «И эта женщина прожила в стране несколько лет. Слывет неглупой, начитанной…»

– Но ведь путешествие недешево? – вслух спросил он.

Леди Дисборо отмахнулась, что для такой рачительной особы выглядело странно.

– Мне оно шиллинга не стоит. Я по приглашению княгини Урусовой живу в ее доме. Хотите посетить нас? Она в восторге от англичан и оказывает нам всяческое покровительство.

«Урусова? Это та, дочка которой в прошлом году чуть не вскочила в императорскую постель? – вспомнил Джеймс. – Жить у нее? Любопытно. Стоп, стоп. А дорога сюда из столицы? Ее вряд ли оплатила княгиня. Тогда кто?» Миссия леди Дисборо с каждой секундой занимала его все больше и больше. «Она явно не просто так очутилась в Москве. Кто из нас кого обманывает?»

Полковник внимательно вгляделся в лицо собеседницы. Это была еще молодая, 28-летняя женщина, с лицом, побитым веснушками, как артиллерийской картечью. Ее кожа не терпела солнца, покрываясь от него розовыми пятнами, и можно было поклясться, что вся леди от шеи до пальцев ног не столько белая, сколько рыжая от «ангельских поцелуев». Как говорят дома, девушка без веснушек, что поле без цветов. В этом смысле леди Анна действительно цвела.

Ее кисейный зонтик и белый газовый чепец не могли защитить ни шеи, ни плеч от весенних лучей, поэтому она поминутно расправляла кружевную косынку.

– Хочу предупредить, мадам, свет здесь весьма коварен.

– Да-а, – протянула собеседница. – Это не Петербург, не финские скалы. Я все время забываю, что в Азии…

«Не в какой вы ни в Азии! – чуть не сказал Джеймс, видевший и Стамбул, и Исфахан, и много чего кроме. – В Азии вас бы побили камнями за столь легкомысленный наряд. Закройте руки платком, сгорят!» Он сам не ожидал от себя такого внутреннего раздражения. Почему вдруг? И в отношении соотечественницы? Дамы, которую он знал и к которой не мог чувствовать ничего, кроме почтения и благодарности.

– Так вы придете? – осведомилась леди Дисборо. – Сегодня вечером. Урусовы будут очень рады.

– Я не один, – успел сказать полковник. – Моя миссия требует помощника. Со мной юноша. Из здешних. Но очень воспитанный. Буду рад вам его представить.

Собеседница улыбнулась на прощание.

– Если вы считаете нужным ввести его в высший свет.

– О, поверьте, он там, как дома, – рассмеялся Джеймс.

В назначенный час они с Жоржем были у дверей особняка княгини Урусовой близ Кузнецкого моста.

– Вот вам шанс получше узнать соотечественников, – наставительно сказал Александер. – Во всяком случае, сливки. В Москве это, кажется, называется «знать». Кстати, я так до сих пор и не понял, чем они отличаются от придворных аристократов и почему выглядят смертельно обиженными всякий раз, как говорят о царе.

Жорж пустился в объяснения о старых родах – тех, что до Петра заседали в Боярской думе. Они лучшие люди, росли вместе с землей, но Петру, а за ним каждому императору понадобились выдвиженцы. Они осели при дворе, пустили неглубокие корни, их часто сковыривали и отправляли в ссылки, как Меншикова в Березов. Среди них бывали и иностранцы – Минихи, Бироны. Этих вообще не считали за людей. Хотя сами они именовали себя «столпами империи».

Теперь в стране как бы две знати. Отчасти смешавшиеся, но не позабывшие взаимной неприязни. Коренная. И петербургская, та, что у престола, именует себя аристократией и не помнит предков дальше дедушки.

– Ваш отец принадлежит к ней? – уточнил полковник.

Юноша надулся.

– Предки моего отца еще в Саксонии были графами.

– А здесь?

– Здесь он занимает свое место только по милости императора, – вынужден был признать Жорж, но тут же добавил: – И в силу своих административных талантов.

Джеймс понял. Типичный выскочка.

– Кроме того, мой отец женился на госпоже Бибиковой, и теперь в родстве почти со всеми этими людьми.

«А вот это уже интересно».

– И что, они его принимают? Считают ровней?

Жорж покачал головой.

– Я бы так не сказал, хотя кланяются и вынуждены молчать.

– Это его бесит?

– Вовсе нет. С чего вы взяли? Он вообще мало думает об их хотениях. Работы много.

Особняк княгини располагался на малооживленной улице, сразу за владениями Толстых. Казалось, что от кипящей водоворотами реки, которую представлял собой Кузнецкий мост с его лавками, модными магазинами и гостиницами, отделился ручеек. И потек себе в сторону, имея в виду либо заглохнуть где-то по пути, встретив запруды из боярских тынов с лопухами, упершись в чьи-то зады. Либо уж правдами и неправдами добраться до Большого Вознесения – все святое место, а уж оттуда, куда вздумается, хоть бы и до Кремля – рукой подать!

Старый дом сожгли в войну, в двенадцатом году. От него остался только желтый флигель с чугунным балконом. Новый – голубовато-белый, с колоннами – не сильно отстоял от улицы, но все же по московской традиции был как-то притоплен в глубину сада. Джеймс до сих пор не разобрался: то совершенно европейские прямые улицы, то сельские пейзажи с коровами и пастушком на лугу, дудящим в рожок.

– Все просто, – сказал ему Жорж, который в Москве держался по-свойски. – Здесь усадьбы. Они со всем прибором: барский дом, службы, хлева, конюшни, у каждого свое место для забоя скота и своя же свалка. А кроме них бывают и свои речушка, заливные луга, сенокосы, даже кусочек леса. Как кому повезло. Потому город и кажется безразмерным. Только центр и можно поймать глазом, остальное – в свободном полете.

– Но здесь не только баре живут! – возмутился Александер. – Неужели остальным жителям это удобно.

– Очень, – кивнул спутник. – Челядь. Иногда бывшая. Поразбрелись. Уже и не помнят, чьи были. Целые слободы кожевенников, ювелиров, каменщиков – ну, всех, кому в городе место. Да вы не пытайтесь понять. Москва – Ноев ковчег, здесь всякой твари по паре. И живут не тесно.

У княгини Урусовой[90]90
  Урусова Екатерина Павловна (1775–1855), урожденная Татищева, княгиня, супруга князя А.М. Урусова, мать Софии Урусовой.


[Закрыть], наверное единственной во всем городе, имелся дверной молоток. Причуда из туманного Альбиона. Старуху дразнили «англичанкой». Гости постучали. Из глубины дома лакеи спускались медленно и важно, точно и правда в Лондоне.

Княгиня Екатерина Павловна, урожденная Татищева, – вот и еще круг родни – давно схоронила мужа. Носила траурный чепец с черными шелковыми лентами и темную благородную шаль из кашемира поверх белого бумажного платья с оборками.

Она поклонялась Альбиону, как если бы хоть раз посетила его берега, и обедала поздно, часов в семь вечера. Отчего москвичи, привычные трапезничать с часу до двух, а после почивать посреди дня, удивлялись ее долготерпению: и не хочет есть, и девок своих приучила!

На деле поздний обед позволял избежать открытого стола – почти обязательной приметы московского дома, где гость, если уж приехал не вовремя, не встречал упреков: ему заново сервировали стол. У богачей повара работали круглые сутки, как в парижских ресторанах.

Но Урусовы, потеряв почти все после Наполеона, слыли бедными. Да еще имели трех девок на выданье. Спасибо одну из них взяли после коронации фрейлиной. Впрочем, теперь она пребывала в Москве, к крайнему неудовольствию родни, уже было потиравшей руки и ожидавшей пожалований. В Варшаву двор отправился без Софьи Александровны[91]91
  Урусова Софья Александровна (1810–1889), фрейлина. С 1833 г. – княгиня Радзивилл.


[Закрыть], и это служило явным признаком неблаговоления.

Говорили даже, что императрица сама вычеркнула имя фрейлины из списка. Досадуя на внимание, которое государь имел неосторожность проявить к Урусовой. Ложь, ибо кроткая Александра Федоровна никому не мстила. Однако имелся другой способ выказать раздражение, а также обнаружить знакомство со старинными русскими обычаями. Свекровь научила.

Сама покойная Мария Федоровна была большая мастерица поставить старинную знать на место. Даром что немка. Бенкендорф на всю жизнь запомнил – дочерям передал, как священное предание, – что царица-вдова прислала тетке жены, вздумавшей было выспрашивать про жениха, икону в полотенце – благословить!

Пример для Урусовой оказался не менее наглядным. Добрейшая Шарлотта подарила фрейлине в дорогу шубу со своего плеча – черно-бурая лисица, стоит 12 тысяч рублей серебром. И все бы красиво, да только такими презентами цари, уже лет сто не жалуют, не при Иване Грозном живем, Европа, чай, ну или пытаемся.

Скроенная на легкую Сильфиду шуба Урусовой на носок. Не лезет на дородную спинищу. В этом особый укол, и особый намек. Не садилась бы ты, Соня, не в свои сани. Сани царские. Еще государыня показывала, как трактует Урусовых. Как слуг. Пусть и очень родовитых. Но ей – дочери прусского короля – не чета.

Злополучная шуба и сейчас занимала собой целый сундук. Невесомая, но огромная. При этом с такой узкой талией на золотой застежке, какой у Софьи Александровны и в десять лет не было.

Гостей проводили сначала на второй этаж в комнаты хозяйки, где та восседала в кресле, раскладывая пасьянс. Княгиня Екатерина Павловна была очень любезна. Обратилась к пришедший по-английски, говорила чисто и бегло, радовалась на приезд леди Дисборо. Та была рядом и представила полковника, а уж тот указал на Жоржа как на своего сотрудника и переводчика. Молодому человеку рассеянно кивнули и тут же забыли о его существовании. Что и требовалось. Юноша начал наблюдать и слушать, как если бы не Джеймс, а он попал в недружественный круг иностранцев.

Полковник, напротив, чувствовал себя прекрасно и легко находил общий язык с гостями. Кроме хозяек – мать и «три грации» с весьма увесистыми «добродетелями» – были: секретарь британского посольства, родной брат леди Дисборо Джон Кеннеди, как бы невзначай прикативший в Москву за сестрой. Дочь княгини Дашковой госпожа Щербинина – очень важная, очень крупная и несколько мужиковатая особа, по слухам, в этой своей черте очень похожая на мать… Пара графинь Татищевых, теток княжон, столь же «грациозных». Княгиня Зинаида Волконская, также заинтересованная в англичанах, но не столь сильно, как в итальянцах с их оперными голосами.

– Ваш брат был столь любезен, что навестил нас сразу же после прибытия в Москву, – обратилась к леди Дисборо старая княгиня. – Как вам город?

– Кремль при луне прекрасен, – хором отозвались англичане, как если бы отвечали урок. – Но здесь непомерные расстояния. От центра до окраин час! В карете! – возмутилась бывшая посланница.

– Нет новостей. Вернее, совсем нет, – удивился сэр Кеннеди. – В Петербурге вам все известно. Каждый шепот передается…

– Сплетни ужасны, – посчитал долгом заметить Джеймс. – Хорошо, когда их нет.

– О, – поддержала его княгиня Урусова, закатив глаза. – Мою бедную девочку просто преследовали слухи при дворе. Ведь она не виновата, что государь обратил внимание на ее достоинства.

Матушка лукаво скосила глаза на дочь. А та застыла как статуя, ложка предательски стукнула о тарелку, но даже тень не пробежала по ее полному, белому, точно облитому молоком лицу. Большие голубые глаза на секунду подернулись дрожащей пленкой и тут же высохли. Точно кто-то брызнул на них водой из стакана. Ни едкой красноты, ни воспаленных век.

Жоржу вдруг стало ее жалко. Все вокруг обсуждали эту девушку, как будто самой княжны здесь не было. Совершенства расписывали и выхваляли, как на рынке. Оказывается, она поет…

– Здешние дамы совсем не танцуют кадриль, – заявил сэр Кеннеди, как если бы в этом крылось преступление москвичей против остального цивилизованного мира. Александер видел такие места, где женщины и вовсе не танцуют…

– Наша девочка умеет, – немедленно отозвалась княгиня Урусова. – В Петербурге танец принят. Да и что такого случилось бы, если бы его величество через увлечение сблизился бы с нами, старыми родами?

Все сразу закивали и стали издавать утешительные звуки, словно останавливали лошадь: тпру, тпру.

– Старинные семьи унижены. Раньше знать хоть что-то значила. Мы влияли на царя, заседали в Думе. Это подобие палаты лордов, – пояснила англичанам одна из теток Татищевых.

– Петр лишил нас всего. Всего, – резким, как дверной скрип, голосом провозгласила госпожа Щербинина. – Моя мать говорила, что мы потеряли то, чем британцы обладают в полной мере. Теперь мы никто.

– Но ведь можно бороться, – подала голос леди Дисборо. – У нас были и Хартия вольностей, и революция, и реставрация… Наш мир строился не сразу. Что вы сделали, чтобы вернуть права?

– О, милая, очень много, – княгиня Зинаида Волконская посчитала нужным вмешаться. Она склонила голову и мягким, грудным голосом оперной певицы попыталась объяснить: – Мы боролись. Были кондиции, условия, которыми знать пыталась ограничить власть императрицы Анны Иоанновны. Настоящая конституция. Она передавала правление в руки Верховного тайного совета. Но кондиции были разорваны, фактически растоптаны сапогами гвардейцев. И в дальнейшем, всякий раз, как возникала даже тень возможности, – княгиня слегка сбилась с дыхания, – ограничить царя, тираны при помощи военной силы затаптывали ростки свободы. В этом соль всех гвардейских переворотов. А когда мы сами попытались… Поймите, даже мой кузен в Сибири! Знатность, высокий род, сотни лет службы – ничего не уважается!

На Зинаиду опасливо зашикали. Никому не нравилось говорить о недавних грозных событиях.

– А вы не пробовали действовать хитрее? – осведомился сэр Кеннеди. – Ведь военная сила не всегда приносит нужный результат. – Иногда вовремя сказанное слово советника или возлюбленной достигают царских ушей быстрее.

Сестры Татищевы переглянулись.

– Императоры часто бывали на грани брака с дочерьми самых старинных семейств. Петр Второй едва не обвенчался с Екатериной Долгорукой. У Петра Третьего была Елизавета Воронцова, которая стала бы царицей, если бы Екатерина не взгромоздилась на престол. Ее сын Павел готов был развестись и жениться на Анне Лопухиной. Вот уж род из родов! Если бы хоть одна из названных женщин сумела надеть венец, превратиться из любовницы в супругу, многое бы изменилось. Наши права вернулись бы… Покойный Александр выбирал полек, – в голосе графини Татищевой был упрек. – Но младший из великих князей Михаил обожал фрейлину княжну Хилкову и просил разрешения жениться на ней. Если бы ему позволили, – дама пожевала губами, – вся старая знать была бы за него, и на престоле сейчас сидел бы не Карл Иванович…

Жорж наклонился к уху Джеймса и пояснил, что так пренебрежительно московские семейства именуют императора, намекая на его более чем немецкое происхождение.

– Но и Карл Иванович мог бы стать с нами очень любезен, если возле него появится правильная женщина, лучших здешних кровей, – подтвердила княгиня Урусова. – Но мою девочку чуть не с позором отослали обратно в Москву.

– Не стоит сгущать краски, – улыбнулся сэр Кеннеди. – Уверен, что сейчас вы видите положение именно таким. Нанесенное оскорбление ослепило вас. Но ведь далеко не всех фрейлин взяли в Варшаву, и при возвращении двора в Петербург ваша дочь имеет право последовать туда.

– На какие деньги? – княгиня развела руками. – Жизнь в столице дорога. Одни наряды чего стоят! А выезды? Без этого не обратить на себя внимание, не привлечь императора вновь.

– Мой брат уже говорил вам, – отвечала леди Дисборо, – что Британия не может остаться равнодушной к вашей столь долгой и преданной любви. Все обязательства будут исполнены. Пусть девушка ни о чем не беспокоится. Она получит солидное содержание, которое будет удвоено, если она достигнет цели.

Сэр Кеннеди укоризненно глянул на сестру. При посторонних?

– Полковник Александер всегда оказывал нашей миссии неоценимые услуги, – возразила на незаданный вопрос посланница. – Мы можем и должны воспринимать его как друга.

– Мадам, мне даны четкие указания, – возразил ей брат. – Они касались узкого круга лиц. Полковник в него не входил. Его переводчик тоже.

Джеймс понял, что старая приятельница невольно сболтнула лишнего. Он поднял руки ладонями вверх и провозгласил:

– Умоляю, не стоит делать из мухи слона. У меня в Москве своя миссия. Я не выхожу за ее рамки.

Разговор перешел на более общие темы. Жорж внимательно следил за своим подопечным. Ему вовсе не улыбалось то, что полковник встретил английских дипломатических знакомых. Те вообще не должны были знать, где он.

Еще больше поражали соотечественники. Чванливые донельзя, они при этом готовы были продаться англичанам с потрохами. Лишь бы им, как знатным персиянам из Тегерана, выплачивали содержание. Чем это кончилось для кизилбашей? А кроме того, они все-таки намерены сделать княжну Урусову фавориткой императора? Во всяком случае, у этой лошадки самые большие шансы дойти до финиша. Будет о чем написать отцу в Варшаву.

Со своей стороны Александер цепко следил за секретарем посольства сэром Кеннеди. Стоило тому догадаться, что резидент здесь не по своей воле и… Как знать, до каких пределов простираются его полномочия? «Хватило же у нашего правительства дерзости на откровенную уголовщину в Тегеране!»

Дальнейшие события только подтвердили подозрения.

* * *

Вена

Франц смотрел в окно на дождь. Парк весь намок, и клены походили на больших, лохматых собак с повисшей шерстью.

Ждать! Ничего нет утомительней. Отсутствие событий изматывает, как подъем по крутой лестнице. Начинает колоть бок, сбивается дыхание, и высоко в горле стоит колючий каштановый орех. Только попробуй сглотнуть – проколет кожу.

На этом фоне приезд в Вену матери принца – Марии-Луизы, герцогини Пармской – вызывал самые неприятные чувства. Невпопад. Вечно невпопад! Что за женщина?!

Мать была давним, почти изгладившимся воспоминанием. Ни ее облик, ни ее запах, ни ее голос не тревожили сына. Первое время после разлуки она еще писала ему коротенькие смешные письма – он их хранил-хранил, да и сжег в прошлом году в порыве ипохондрии. А вот игрушки из ее подарков остались. Гастон сберег, когда хозяин проклинал мир, жалел себя и намеревался выкинуть в огонь даже деревянную лошадку и барабан, приехавшие вместе с ним из Парижа.

Не досталось также и картине «Маленький садовник», на которой Франсуа-Наполеон в возрасте шести лет в окружении леек и лопаток радовался жизни в парке Тюильри. Зато под горячую руку попала вдовствующая во второй раз эрцгерцогиня, которая выхлопотала разрешение навестить сына.

Мария-Луиза принадлежала к тем дамам, которых прожитые годы и опыт очень украсили. В юности она была не особенно интересной девочкой. Слегка косоглазой, но милой, в облаке золотистых волос. Ей было нечем щеголять, кроме выучки правильно себя вести на людях.

Теперь герцогиня Пармская казалась даже красивой, выставляя напоказ все, что прежде ее понуждали старательно скрывать. Плечи в ампирном платье с острым кружевом по вырезу. Белую длинную шею, которую оттеняли высоко зачесанные потемневшие кудри – круто завитые, а не распущенные, как прежде. Ее узкие, тянувшиеся, как у зайца, к вискам глаза она более не пыталась исправить, рисуя мягкие полукружья бровей. Напротив, позволяла двум чайкам почти соединить крылья над самой переносицей. Наверное, кто-то говорил ей, что она хороша именно такой. И женщина поверила этим словам всем сердцем. Иначе и правда не стала бы красивой своими изъянами. Более того – уверенной в этой красоте.

Она вступила в комнаты сына в Шенбрунне без улыбки или робких радостных слов, каких следовало бы ожидать от матери, более десяти лет не видевшей своего ребенка.

– Я приехала сказать вам, что вы – чудовище, – сообщила Мария-Луиза, садясь напротив стола и знаком приказывая камердинеру удалиться.

Гастон недружелюбно уставился на принцессу. Ишь ты! В трауре по второму мужу. Этому выскочке генералу Нейпергу. Говорят, когда скончался пленный император на Святой Елене, она траур не держала!

Принцесса подняла на слугу удивленный, но совершенно непреклонный взгляд. Она не привыкла, чтобы ее приказаний «не понимали».

– Ступай. – Герцог меланхолично махнул рукой. – Ее высочеству угодно извиниться наедине.

– Извиниться? – чайки хлопнули крыльями. – За что?

Гастон вышел, держа в руках серебряный поднос с кофе и рогаликами. «Не дала даже перекусить», – ворчал он.

– Твои сторонники-бонапартисты отравили моего мужа, – отчеканила Мария-Луиза, выпрямляясь и вцепившись пальцами в подлокотники кресла. – Я приехала спросить с тебя ответ.

Герцог задохнулся от негодования. Ответ? Она хочет ответа? Эта женщина, которая никогда не была его матерью, а теперь смеет упрекать именем своего незаконного мужа!

– Ваш муж – великий Наполеон, – отрезал Франц. – Других быть не может. После его смерти вы вдова.

Принцесса без тени смущения выдержала брошенный в лицо упрек.

– Я вдова после генерала Нейперга. Запомни это.

– Как ты смеешь даже упоминать его имя в моем присутствии? – Франц едва не подскочил. – Ты была покрыта величайшей славой, как знаменем. Ты разделила жизнь гения. Его падение было твоим. Почему ты не поехала к нему в изгнание?

– Таково было решение Венского конгресса, – сообщила принцесса. – Не забывай: нам обоим вручили по герцогству. Но и твое пребывание здесь, и запрет мне выезжать на Святую Елену…

– Ты сама этого не хотела! – с ожесточением выдохнул молодой человек. – Ты не любила его! Ни одной минуты. Как не любила и меня! Никогда!

Франц почувствовал, что разволновался, и от этого у него во рту появился привкус крови. Не свежей, из прокушенной губы, а поднимающейся из горла вместе с мокротой и щиплющим желанием кашлять.

– Высокие слова. – Принцесса подалась вперед. – Ты ничего не знаешь. Меньше, чем ничего. У женщин дома Габсбургов не бывает любви. Только долг. Так мне сказал твой дед, когда мною покупали мир. Поэтому, да, ты прав, я никогда не любила его, но отправилась в Париж и сделала то, что должна была.

– То есть родила меня? – с отвращением выплюнул Франц. – Мерзкого полукровку. Получеловека, полудемона. Так они ко мне относятся. Уже много лет. А ты – ты бросила меня и не поехала к отцу.

Эрцгерцогиня встала.

– А что бы изменилось, если бы я поехала? В изгнание? К безразличному мне человеку? Он прекрасно разыгрывал верного супруга и нежного отца на людях. Но наедине был занят только своими мыслями. Да, я не хотела и не поплыла, потому что была напугана и сбита с толку. Мне казалось, что и нам с тобой придется отвечать за его поступки. Монархи требовали твоей смерти и моей ссылки. Моему отцу пришлось бы уступить… Если бы не царь Александр, наша участь не была бы столь мягкой. Англичане настаивали, что нас надо отправить на остров. Где отравили бы, как медленно травили твоего отца. Изо дня в день. Годами.

Она поняла, что сказала слишком много. Но герцог Рейхштадтский уже услышал то, что давно подозревал.

– Так отца отравили? И ты знала?

– Все знали. И Меттерних. И твой дед. Что я могла поделать? – она уронила руки. – И все были согласны. Не оставлять же антихриста в живых после того, как они создали Священный союз.

На лице Франца появилось презрительное понимание.

– И вы, мадам, приняли свою участь? Тем более что герцогство в Италии – прекрасное отступное. Но почему вы приняли еще и генерала Нейперга в придачу к Парме? Неужели для женщины так трудно сдерживаться?

Принцесса не искала ни понимания, ни утешения.

– А вы полагали, что ваш отец был таким уж большим счастьем? – со слабой усмешкой спросила она. – Он был великим полководцем. Не отрицаю. Сумел поставить полмира с ног на голову. Тоже согласна. Но вы уже повзрослели, значит, скажу прямо: в постели его затмевал любой капрал.

Франц заскрипел зубами, но мать считала нужным продолжить:

– Женщины, которые его так добивались и получали желаемое – ибо он многих одаривал этой милостью и при Жозефине, и при мне, – потом рассказывали восхищенные сказки. Но я-то знала правду. У вашего отца между ног была вялая морковь. К тому же далеко не первого калибра.

– А-а-а! – закричал принц, сжимая кулаки. – Какую морковь вы выдернули из штанов генерала Нейперга?

– О-о! – У эрцгерцогини явно были причины поиздеваться, но она взяла себя в руки. – Вы продолжаете ничего не понимать. Альберт, – она назвала Нейперга по имени, что еще больше задело принца, – Альберт был очень добр ко мне. Он пожалел меня. Как не жалели ни мой отец, ни твой. Я была измучена, сломлена. Не знала, что говорить и что делать. Наш двор отправил его управляющим в Парму. Я сама не имела права потратить ни копейки. Не могла попросить себе на платья. – Мать почти заплакала. – Я подумала тогда: соблазню его, и стены моей тюрьмы станут шире. Нашей связи никто не предполагал, не боялся. Из-за его увечья. Нет глаза. Но мне было совершенно все равно. Я сжалась, как комок, и распрямилась только в его руках. Мы хорошо жили, дружно. Я родила ему двоих детей, твоих брата и сестру, Вильгельма и Марию.

Франц поморщился. Он не питал родственных чувств к отпрыскам Нейперга. К тому же, говоря о них, мать лукавила, опуская вторые имена: Альберт и Альбертина – в честь проклятого генерала!

– И вот они его убили, – принцесса говорила пепельным голосом. – Твои будущие сторонники. Мы думали, что сердце, а оказалось… Мой Альберт умер у меня на руках, а я ничего не могла сделать. – Она зарыдала. – Чем мы вам помешали? Чем были плохи? У меня была семья. Когда умер твой отец, нам с генералом позволили обвенчаться. Почему вы все у меня отнимаете?! – крикнула она, обращаясь не то к сыну, не то к небесам.

– Да потому, что это позор, мадам! – Франц не знал, что его больше оскорбило: траур матери по совершенно неподходящему мужу или тот факт, что она была счастлива простой семейной жизнью, в тесном кругу, где все любили друг друга? Без него. – Вы даже не понимаете, как низко пали, – заявил герцог. – Приехали требовать у меня ответа? Вот вам ответ: вашего второго мужа убили, потому что у вас не может быть другого мужа кроме императора Франции Наполеона Бонапарта. Для сторонников его имя все еще свято, и его вдове никто не позволит…

Франц даже не успел осознать, когда мать ударила его по лицу.

– Молчать! Не сметь распоряжаться моей судьбой! Я потерпела это в юности, потому что была так воспитана и потому что от этого зависела судьба моей страны. Да я за истопника[92]92
  Эрцгерцогиня перефразирует знаменитые слова великой княгини Екатерины Павловны, сестры Александра I, к которой сватался Наполеон. Царевна сказала, что она скорее выйдет замуж за истопника, чем за императора французов.


[Закрыть] вышла бы, только бы деревень не сжигали, а моих соотечественников не протыкали бы французскими пиками. Твой отец был чудовище. Чудовище, – с расстановкой проговорила она. – Пока его не свергли, мир жил передышками, а женщины рожают детей не для этого. И от тебя, своего сына, я терпеть приказов не намерена!

Франц держался за щеку, чувствуя, как под пальцами разгорается нездоровый румянец, – гнев только провоцировал болезнь.

– Вы называете меня сыном? – прошептал он. – Да как у вас только язык поворачивается? Вы бросили меня. Не писали. О вас приходили самые мерзкие слухи. Вы путались с тенором, с учителем собственных детей, с графом Санвитале…

– Этих невинных людей ваши сторонники тоже убьют? – осведомилась Мария-Луиза. – Я была верна мужу. Да и не имела причин смотреть на сторону. Что до вас – мне приказали. Я не могла ослушаться. Эта жертва была залогом моей свободы, моего счастья. Глядя на вас сейчас, я думаю, что правильно поступила. Вы напоминаете мне его. А Бонапарты приносят в мою жизнь только несчастья.

Она говорила жестче, чем хотела. В ее сердце не было ненависти к сыну. Зато много-много боли из-за десять лет назад совершенного предательства.

– Я любила тебя, – выдохнула принцесса почти против воли.