Текст книги "Покушение в Варшаве"

– Оставь мальчика. Я заберу его в свое царство.

Имелась в виду преисподняя.

– Нет, я заберу. Он будет Бонапартом, только маленьким. При большом Бонапарте.

На столе явился пражский череп. Откуда ни возьмись, граф Станислав Потоцкий хватил по скатерти молотком.

– Мама-а! – закричал Мориц и проснулся.

Последнее, что он видел, был черт в русском мундире, который, глядя в серебряный поднос, старался кокетливо зачесать себе на рожки остатки волос и повторявший, адресуясь к Морицу:

– Разве я тебе не подойду? Поедем в отечество.

С тоски юноша смял подушку и застонал. Он почему-то верил рогатому: тот и есть его папаша.

* * *

Однако де Флао не отставал. Набился гулять в ним в парке Мокотува, как если бы юноша был младенцем. Объяснить ему, что гулять со взрослым парнем и поздновато, и бесполезно, у Анны не получилось. Она умолила Морица во всем потакать родителю. Быстрее уедет.

На центральных дорожках юноше все время казалось, что на них пялятся с осуждением. А тут еще «парочка» удалилась на окраины поместья, где низкие французские газоны переливались в лохматый английский парк. Мориц просто спиной чувствовал, что на них смотрят с самыми гаденькими подозрениями.

Он старался не прислушиваться ко всей той ереси, которую нес спутник. Но в какой-то момент Морицу показалось, что имя герцога Рейхштадтского мелькает в речи де Флао слишком часто.

– О чем вы меня просите? – прямо спросил юноша.

Шарль-Огюст расстроился. Он еще ни о чем не просил. А только подводил собеседника к мысли, как Польша будет благоденствовать под скипетром сына Бонапарта, пока его сторонники во Франции и в Бельгии готовят взрыв против Бурбонов.

– А что дальше? – нахмурился Мориц. – Здешний престол – только трамплин, чтобы прыгнуть повыше?

Де Флао не мог сказать мальчику, который, несмотря на все старания сделать его французом, вырос-таки поляком: «Нам самим нужен сын Наполеона». Поэтому он повел более дипломатичную речь:

– Всем бы хотелось заполучить этого юношу. Неужели вы думаете, что Польша в наибольшей степени заслуживает милость небес?

Мориц помолчал, а потом ляпнул:

– Думаю, что Польша заслуживает. Здесь поставим точку.

Он не стал говорить, что на днях видел хорошего государя для своей страны. Жаль, что его уже расхватали. Особенно обидно, что русские. Он был бы просто великолепен, если бы… Но всего этого Мориц сказать не мог: его не поймут, да и сам он себя не понимал.

– Вы служите в десятом гусарском полку, который квартирует в Груеце? – уточнил де Флао. – Не там ли находится знаменитая гауптвахта, откуда узников прямиком доставляют в столицу?

– Точно так. Рядом, – кивнул молодой человек.

– И на нее недавно привезли майора Валериана Лукасинского?[87]87
  Лукасинский (Лукасиньский, Лукащинский) Валериан (1766–1868) – майор, основал в 1821 г. первый польский отдел Патриотического общества. Через год арестован. Содержался сначала в крепости Замостье, потом в Шлиссельбурге, где и умер.


[Закрыть]

Осведомленность де Флао поражала.

– Туда не пройти. Охрана весьма сурова.

А юноша, надо признать, сразу схватил суть.

– Вообразите, какое воздействие на ваших соотечественников произведет эта фигура, если обратится к ним с речью или с предсказанием, – рассуждал граф, как если бы дело освобождения узника было уже сделано или у него в кармане лежал ключ от каземата.

Лукасинский был арестован еще семь лет назад за то, что не подчинился требованию распустить масонскую ложу. В ней состояло человек двести самых горячих голов, часть которых входила еще и в Патриотическое общество, всем сердцем желая свободы Польши.

Валериан придумал свою систему, отличную и от немецких розенкрейцеров, и от французских иллюминатов, и от шведского строгого послушания. Растерзанная Польша уподоблялась мастеру Хираму из знаменитой орденской легенды, убитому тремя учениками. Те, в свою очередь, олицетворяли Россию, Пруссию и Австрию, принявших участие в разделах. Труп несчастного Хирама был зарыт так, что его не могли найти. Так и Польши не было больше на географической карте. Но над могилой первого из мастеров расцвела ветка белой акации – любимого цветка братства. Что символизирует воскресение родины, которая даст миру новое «слово мастеров». И звучать оно будет не хуже Свободы, Равенства, Братства, объединяя народы.

Так, кажется? Ничего не забыл? Историю национального масонства Морицу рассказывали шепотом, когда он был еще ребенком. Но и тогда сердце сжималось от сладкого предчувствия грядущей победы.

– Говорят, страдания только усилили тягу Лукасинского к пророчествам, – заметил де Флао. – Говорят, друзья-каббалисты открыли ему тайну, как управлять временем. В своем сознании, конечно. Он видит будущее.

Польский Нострадамус! Де Флао, как истый француз, к подобным вещам был настроен скептически. Пусть варвары развлекаются. А он подумает, как это использовать. Будет полезно, если Лукасинский увидит на польском троне герцога Рейхштадтского, поражение России от турок и персов, победу бонапартистов в Париже и Брюсселе…

– Мы сможем посетить его, – твердо сказал граф. – Нет таких затворов, которые не отворяло бы «слово мастеров». Где только нет людей, готовых на него отозваться. Вам любопытно?

Мориц закивал. Ну наконец-то хоть что-то путное от очередного папаши!

– Я могу взять вас с собой, – задумчиво сказал Шарль-Огюст. – Но вы обещаете рассказать у себя в полку все, что услышите. Не скрыть и от матери. Повторить в гостиных, где бываете. А особенно в том кругу достойных публицистов, где читает лекции господин Лелевель.

«Как хорошо он осведомлен!» – удивился Мориц. Всего этого не может знать просто человек, на удачу заехавший из Вены.

Де Флао подавил улыбку. Ему нравилось впечатление, которое он произвел.

– Обещаете?

Мориц закивал. Конечно. Он не станет держать втайне то, что услышит от страдальца Лукасинского. Узилище открывает духовные очи.

* * *

Тем временем спутники дошли до круглого озера, обсаженного плакучими ивами. Его правый берег был выше. На лужайке под деревьями стояли двое. В руках у них виднелись пистолеты. Мориц наметанным глазом кавалериста сразу заметил сабли, воткнутые на десяти шагах друг от друга. Секундантов не было. Одного из дуэлировавших он не знал. Другого буквально на днях видел в крипте под собором Святого Александра.

Князь Адам с кем-то стрелялся. Противники сходились, чтобы по счету одновременно бабахнуть друг в друга.

– Им надо помешать! – воскликнул юноша.

Граф де Флао едва успел поймать его за руку.

– Ни в коем случае. Дело чести требует уединения. Ему нельзя мешать. Заметьте, эти люди неспроста обходятся без секундантов. Им свидетели не нужны. То, что между ними, не может быть оглашено.

– Но как же? Они могут убить друг друга!

Де Флао строго глянул на юношу.

– Вы же офицер. Есть предрассудки, с которыми мы можем расстаться только вместе с честью.

Граф видел то, что укрылось от глаз пялившегося на секундантов юноши. По ту сторону поляны, между деревьями, несколько раз мелькнули и исчезли фигуры. Вероятно, за поединком наблюдали.

Раздался выстрел. Тот, другой, не Чарторыйский, остался цел. А князь Адам пошатнулся, схватившись за предплечье. Второй раз в то же место! Подлец!

Его противник сделал шаг назад. Но к ним уже бежали люди из-за деревьев. Все они были во фраках. Никакой полицейской формы. Но по ужимкам, движениям рук и ног становилось ясно: это переодетые служаки, привыкшие носить мундир и сапоги, а не сюртук и штиблеты.

Полицейские под белые руки подхватили противников и повели прочь. За дальней опушкой стояли две кареты.

«Точно ждали», – отметил де Флао.

– Вот видите, как хорошо, что мы не приблизились, – сказал он Морицу.

– Не уверен, – проронил юноша. – Надо рассказать маме. Что с ними будет?

Граф раздумчиво покачал головой.

– Со вторым не знаю, он мне неизвестен. А князя Чарторыйского схватили не столько за дуэль, сколько по поводу дуэли. Поединки запрещены почти везде. Но правительства смотрят на них сквозь пальцы. Как на неизбежное зло. В России тоже делали так при покойном императоре. Царь Александр был джентльмен. Что до нового, то у него гладиаторская хватка. Он, если позволяет себе сражаться, то только насмерть. В его понимании дворянин не свободный человек, а слуга престола, и не может рисковать головой, защищая свою честь. Гибнуть дозволено только на войне. Какая вообще у слуг честь? Откуда? Поэтому в вашей империи, дитя мое, закон будет действовать во всей силе. Дуэлянтов судят как самоубийц. Не думаю, что князю Адаму в его лета и в память о дружбе с покойным императором грозит крепость. Его отправят самое большее в Пулавы. В имение. Главное, чтобы подальше от Варшавы, пока не пройдет коронация.

Мориц подумал, что, может, и неплохо, если Чарторыйского вышлют. Его пугал этот человек. Но эту мысль заслоняла другая.

– Значит, если я решу с кем-то стреляться…

– Вас повесят, мой друг, – подтвердил его мысли собеседник. – Мы можем только не оскорблять других. Но как избежать оскорбления самим – вот вопрос. Великий князь Константин каждый день на разводах задевает офицеров. Его брат тоже склонен искать крамолу в строю и тут же выливать на провинившихся досаду. Если попадется человек с честью – беда. Для человека чести, конечно. Ведь сами эти господа делают, что хотят.

* * *

Пана Людвига-Михала отпустили почти сразу же. Не составляя протокола. В том же лесу у Мокотува.

Догадался ли он, какую роль сыграл в задержании Чарторыйского и если да, то раскаивался ли? Неведомо. Пац слишком сильно пострадал от этого человека, чтобы ему сочувствовать.

Князя же Адама отвезли на гауптвахту Круликарни. Роскошное место: с выбеленными сводами, с дубовыми дверями, со стенами толщиной в аршин. Где оставили одного.

Сначала явился лекарь перевязать сквозную, весьма легкую рану. Потом подали полдник – чай со сдобами. Князь не притронулся. Он ждал развития событий и намеревался возмущаться в лицо первому же вошедшему. Но про него точно забыли.

Часа через три явился дневальный и раскатал на лавке постель для «гостя». Весьма чистую, но солдатскую, с тюфяком из соломы. С льняным бельем. Издеваются?

– У меня от раны жар.

Снова прибыл доктор. Констатировал, что никакого жара нет.

– Я хочу есть.

– Ужин будет в семь. Не стоило манкировать чаем.

И никаких: «ваша светлость», «как прикажете», «просим покорно».

Ужин состоял из жареной говядины – твердой, как подметка – под белым грибным соусом и вареной перловой крупы. К железной миске подали деревянную ложку. Князь опять не стал. Они не заставят его забыть, кто он!

Всю ночь кишки урчали от голода. Один раз Адам сходил на ведро. Унизительно.

Этот новый государь его просто ненавидит. Даже странно. Они почти не встречались. Тот факт, что сам Адам знал о готовящемся покушении, роли не играло. Разве кому-то известно, что он осведомлен? Гибель царя воспринималась как нечто само собой разумеющееся, обыденное. Даже неизбежное. Можно ли его за это винить?

Утром явился Бенкендорф, и все сразу встало на свои места. Ни император, ни цесаревич Константин – вот, от кого следовало бы ожидать любой каверзы – ничего о случившемся не знают.

Князь, просидевший всю ночь на лавке и не победивший своего отвращения к солдатской постели, хотел было возмущаться. Но шеф жандармов остановил его одной фразой:

– Вы знаете законы.

На попытки сказать о своем происхождении, роде, титуле, положении в сейме, прежней службе – удивленно вскинутые брови. И терпеливое, но отсутствующее выражение лица. Что он пытается доказать, когда пятеро повешены, а сотня, в том числе и из очень знатных семейств, загнана в Сибирь? Посмотрят ли на его родовитость?

Адам сунул руку в карман и протянул генералу записку великого князя с разрешением – фактически требованием – стреляться.

Вот тут Бенкендорф сделал вид, как будто берет под козырек.

– Это многое объясняет. Но все же закон нарушен. Вам предписывается немедленно выехать из Варшавы и оставаться в своем поместье вплоть до дальнейших распоряжений.

И снова ни «вашей светлости», ни «вам бы стоило… впрочем, не смею удерживать долее». Похоже, этому человеку доставляло радость топтаться по чужим гербам. Или только по гербу Чарторыйских?

– Кем предписывается? – глухо спросил князь.

– Мною, – без тени смущения, но и без бахвальства ответил Бенкендорф.

Тут Адам не выдержал.

– Мне, сударь мой, может предписывать только император. Я и цесаревича-то не готов послушать.

– Очень напрасно, – вздохнул гость. – Если вы требуете встречи с высочайшими особами, мне придется задержать вас здесь. Пока они соблаговолят назначить время. – По лицу Александра Христофоровича было видно, что он даже не собирается сразу докладывать. – Если хотите выйти прямо сейчас, то прямо в кибитку, и прямо в Пулавы.

Этот раунд был выигран. Искомые два шага сделаны. Чарторыйский с его опасными выдумками выжит из столицы. Но сколько между каждым логичным с точки зрения немца – нормального человека – шахматным ходом произошло чисто польской, никуда не ведущей мельтешни, только Богу известно!

Глава 17. Соблазн

Граф де Флао был не единственным, кто собирался увидеть Лукасинского. Слух о его чудесных способностях достиг дворцов, и Константин намеренно приказал привезти узника из крепости. Сам он любил подобные каверзы. А вот братца намеревался напугать пророчествами. Пусть катит домой!

Так и велено было передать узнику: режим смягчат, кандалы снимут, позволят чтение и переписку с родными, если он как следует напророчит будущему владыке Польши. «Побольше крови, не бойтесь сгустить краски, мой брат – чистоплюй!»

Все начиналось, как шутка. Своеобразная. Во вкусе цесаревича. С гауптвахты пана-арестанта с завязанными глазами доставили в Круликарню. Дело, конечно, было ночью. Ни ее величество, ни княгиня Лович не пошли – испугались. А вот десятилетний наследник набился. Отец был недоволен: ребенок впечатлительный, нежный, не гадкий какой-нибудь, как он сам в детстве. Незачем пугать. Но дядя настоял:

– Пусть привыкает. Чего ты с ним носишься? Даже на лошадь первый раз только в шесть лет посадил! Мы-то вон как скакали!

Никс только пожимал плечами. Он терпеть не мог, когда ему давали советы по воспитанию ребенка. Поль – ходячий результат Константиновых методов – что ни вечер, то во хмелю.

– Твоего телка пора под знамена, – сурово сказал император.

– Да он служит, – возмутился цесаревич. – Кирасиром. У меня в Литовском корпусе.

– Ко мне под знамена, – отрезал Николай. – Только позорит тебя своими неуместными выходками.

Великий князь растерялся. Он был не готов куда-то вот так запросто отправлять сына. Хоть и почти не обращал на него внимания. Все же – своя кровиночка.

– Да вспомни, не таким ли я был?

Но государь уже принял решение.

– Ты был дома. А это пока чужая страна. Как мы их ни корми, все в лес смотрят. Тут лишний раздражитель не нужен. С тобой они еще худо-бедно стерпелись. Хотя… число недовольных…

– Да кто они такие?! – вспылил Константин – Чтобы быть недовольными. Смеют еще…

Николай смотрел на брата очень сурово. Вопреки очевидному уму – как вывернутый наизнанку ум Александровский, – тот ни капли не повзрослел. Капризный, требовательный к своим хотениям ребенок. Сам Никс это качество сломал. Костенька сделал основой личности. Что же удивительного, что он дерет поляков, как барин девку на гумне? В непотребном смысле слова.

«Мальчишку надо забирать», – решил Николай. В таком умонастроении он вошел в полутемную гостиную, где им собирались показывать Лукасинского, как диковинного зверя.

Александр Христофорович, конечно, не присутствовал. Но он столкнулся с паном Валерианом на лестнице. Когда того вели. Надо же было доглядеть. Узник, как узник – бородатый, в дерюге, в ручных кандалах. Только глаза – темные, с поволокой, с манерой закатывать их, аж зрачков не видно.

Шеф жандармов остановился, оглядел подарок Константина с ног до головы. Он вообще не одобрял подобных развлечений. И то, что узника, как взбесившегося пса, притащили на цепи. Не по-человечески это. Закон суров – закатали в крепость. Нагадил – получи. Еще нагадил – вот тебе добавка. Но не мучить же! Чай, не в зверинце.

Впрочем, Константину – здешнему неограниченному властелину, несмотря ни на какие законы, – этого не объяснишь. Если он мадам Вейс, мать Поля, травил комнатной собачкой так, что она визжала… В угоду этому борову и визжала!

Лукасинский тоже смотрел на шефа жандармов прямо чуть не в глаза. Хоть бы голову опустил! Не понимает, что сие дерзость?

– Сказать что-то хотите? – повелительным тоном осведомился Бенкендорф.

– В царской милости купаетесь? – Несмотря на бороду и дерюгу, пан Валериан не потерял ни светских манер, ни вежливости благородного человека. – И будьте уверены: эта милость продлится долго. Так долго, пока вам не изменят здоровье и разум. Пока вы годны служить.

Лучшего вроде бы и не надо. Но что-то в лице бесноватого арестанта выдавало угрозу.

– Однако вас ждет самое тяжелое наказание для слуг – осознание своей ненужности. Хозяин будет к вам, по старой памяти, милостив. Но вы сами станете ненавидеть себя за немощь, за слабость, за болезнь. За отсутствие прежнего разума. Да-с, сударь, удар. И продлится такая жизнь семь лет. Как наказание Божье. А потом вы умрете никому не нужным псом. Под забором. Вот ваша участь.

Бенкендорф обомлел.

Слышал не только он. Его адъютанты. Караульные. Хоть и безгласны, хоть и делают сочувственные мины, но самому-то человеку как?

Александр Христофорович не сразу справился с собой. Это Константин подговорил, видно же! «Несмотря на все грехи, я не заслуживаю подобной участи», – мелькнуло в голове.

– Этого кликушу нельзя пускать к государю, – заявил он вслух, намереваясь жестом остановить команду и вернуть узника восвояси.

Но в это время на верхней площадке раздались голоса. Появилось несколько генерал-адъютантов цесаревича во главе с генералом Курутой, который поторопил процессию:

– Что вы мешкаете? Его высочество и его величество ждут.

Бенкендорф отметил непозволительную перестановку в речи Куруты и вскинул на того грозный, повелительный взгляд. Но генерал и ухом не повел. Здешние готовы были воевать за первенство своего господина до последнего. «А все-таки хорошо, что это курносое чучело не пробилось к трону», – зло констатировал шеф жандармов.

В гостиной под потускневшими портретами древних польских королей – имен которых здесь никто не знал – собралась мужская часть императорской семьи. Константин сидел, по-хозяйски развалясь в кресле. Николай – очень прямо, точно оглоблю проглотил. Между его ног поместился, стоя, наследник, уже слишком большой, чтобы посадить на колени и недостаточно взрослый, чтобы отпустить от себя. Отец держал его за руку. Трогательное согласие было написано на их лицах.

Лукасинский вошел, громыхнул цепями для внушительности и воззрился коровьими глазами на великого князя.

– Думаешь, правишь здесь? – вопросил он. – Скоро побежишь, как заяц, следа твоего не останется. Не хочешь выслать сына? Поспеши. Пусть спасется безвинный гуляка. Сам с женой невесть как выберешься. Ты не знаешь даже, к какому народу принадлежишь. Для нас чужак. Для них станешь предателем. Помрешь дорогой от бедствия, которое хуже бунта. Новая чума грядет. Холера мортус.

Это было не совсем то, зачем Константин вытащил узника из тюрьмы. И уж совсем не то, на что рассчитывал император.

– Подождите пророчить, – Никс поднял руку. – Я согласился встретиться с вами не ради гаданий на кофейной гуще.

Лукасинский обмяк. На его лице был написан вопрос: а для чего же еще?

– Я православный, – заметил Никс. – Мою судьбу Бог знает. А больше никому ненадобно. Но вас я позвал, чтобы сказать: оставьте заблуждения. Вы офицер. Зачем вам пророчествовать?

Пан Валериан заскрежетал зубами.

– И вы меня отпустите?

– После отбытия наказания, безусловно, – кивнул Николай. – Но я могу по амнистии уменьшить срок. Скоро коронация. Будут широкие пожалования. В том числе и прощения преступников. Мне бы хотелось явить милость. Ваша судьба горька. О ней все знают. Вам все сочувствуют.

Лукасинский, чью фамилию Константин, кстати, произносил на польский манер – Лукащинский, – отмел предложение рукой.

– Ничего не хочу от Ирода Великого. Тиран. Убийца.

Никс опешил. Может, и тиран. Может, и убийца. Пятеро недаром в петле болтались. Но уж никак не царь Ирод.

– Сейчас тебе сопутствует удача, – продолжал узник. – Ты осторожен. У тебя хорошие советники. Но верность тому Богу, которого ты себе выбрал, приведет к страшным ошибкам. Ты упадешь в ту яму, которую вырыл, чтобы разбиться об ее дно. Никто тебя не пожалеет. Все будут только рады.

Никс стал бел, как полотно.

– Никто не поможет, – разорялся Лукасинский. – Ты угробишь свой народ. И твоя страна, о которой ты так печешься, которой всем жертвуешь, проклянет твое имя.

Хоть сейчас снимай корону!

Прежде чем император успел вознегодовать, бесноватый пророк повернулся к наследнику:

– Проклятая династия! Вот твой сын. Он даст людям права людей, подарит много свободы. И будет растерзан в клочья бомбой. Будет по своему городу, как зверь от охотника, бегать от убийц, и в конце концов не будет помилован ими, как ты, – снова взгляд на Николая, – не помиловал наших «братьев». Несчастное, гибельное семейство. Все в крови, своей и чужой. Платите!

Узник вдруг завалился на бок. На его губах пузырилась пена. Глаза закатились и стали белыми, как бельма.

Вместе с гневом государем овладело чувство физической нечистоты. Сразу захотелось в баню. Не в ванну, не в кадушку, как здесь любят. А в парилку. Чтобы открылась каждая пора, выпуская вместе с потом страх, пробивший помимо воли.

Сын ревел в голос. Напугали зайчика! Схватился за отцовские эполеты, сунул лицо на грудь и, захлебываясь, повторял:

– За что? За что?

«За все хорошее!» – зло подумал Никс. Он негодовал на арестанта, на Константина, но больше всех – на себя. Пошел кликушу смотреть! Гоже ли православному царю? Смыть ли теперь грех?

– Хватит нюни распускать, – попытался было утешить племянника Константин, но нарвался на такой холодный, предостерегающий взгляд брата, что замолчал. Пусть сами разбираются! Воспитывает плаксу и недотрогу! Как девчонка, ей-богу!

– Вас вернут не в Замостье, а отвезут в Шлиссельбург, – цесаревич поразился ледяной твердости голоса Николая. – Я хотел сократить вам срок, помиловать вас. Но вижу, что вы этого недостойны.

Лукасинский хлопал глазами, будто и не он минуту назад выплевывал на этих людей дурные пророчества.

– Ваше содержание будет совершенно злодейским, – продолжал император. – Ручные и ножные кандалы. Скажите спасибо, что не колодки. Ни света, ни прогулок. Хлеб и вода. Заключение бессрочно.

* * *

Бедный майор не знал, что и сказать. Неужели он напророчил лишнего? Уговор был только попугать.

– Он бесноватый, – отрывисто бросил Николай, когда пана Валериана вывели. – У нас таких держат в монастырских тюрьмах. Что на сей счет предусмотрено в Польше?

Константин поморщился.

– У нас человека сначала должен осудить суд. Потом он отбывает установленное наказание…

– Это гражданским порядком. А духовным?

– Церковь не вмешивается, – процедил великий князь. – Это конституционная страна.

Брат смерил его долгим взглядом, хотел сказать: «Ты же сам видел», но не сказал. Вскинул наследника на руки и ушел, оставив Константина переваривать предсказания.

На лестнице он остановился.

– Вытри слезы.

Мальчик очень быстро растер щеки ладонями.

– И слезай. Ты не маленький.

Сашу опустили на пол, и отец присел на корточки.

– Давай договоримся: маме ни слова. Она сейчас хорошо себя чувствует. Но расстраивать ее не надо.

Мальчик кивнул. Он знал, как важен и как хрупок может быть их семейный мирок. Не дай бог, мать снова заболеет! Куда тогда отцу? Саша уже понимал: к другим женщинам. Но по детской привычке еще всей душой оставался на стороне матери. Ревновал до черноты в глазах. Поэтому он дал слово не беспокоить государыню и даже попросился еще несколько минут постоять на лестнице, чтобы окончательно высохли слезы и ушла краснота с лица.

– Папа, меня действительно убьют? – дрожащим голосом осведомился он.

– Как будешь править, – хриплым голосом бросил отец. – Русские – добрый народ, но… нельзя позволять злонамеренным людям мутить их. Ближнего круга стерегись. Злодеев-фрачников. А мужики тебя не выдадут. Никогда. – Он хлопнул сына по спине. – Да что там. Слышал же, что мне бесноватый майор наплел? Хоть отрекайся.

Саша в тревоге вскинул голову.

– Не стану, – упрямо заявил Николай. – Никогда тебя под такой удар не подставлю, как со мной поступил старший брат и благодетель. Ты расти пока. Учись.

У мальчика отлегло от сердца.

– Папа, я сейчас не могу. Ты потерпи.

Николай засмеялся.

– А хочешь?

Наследник испуганно замотал головой, но в глубине его глаз зажглось понимание. Этот огонек не понравился отцу: сам через такое проходил.

– Должен хотеть, – вслух сказал он. – И бояться должен. Потому что корона тяжелая. Не подведи меня.

– А как же… – мальчик покосился на дверь, из которой они только что вышли.

– Пусть пугают, – отрезал отец. – Знать, я крепко кой-чего прищемил, раз так беснуются. Застрелят, зарежут, взорвут… Ты же солдат. Кто смерти боится, во поле не ходи.

* * *

Лукасинского увезли в Шлиссельбург, даже не заезжая на гауптвахту 10-го уланского полка. Точно этого человека и вовсе не было. Но накануне визита в Круликарю он успел-таки еще наделать дел. Вернее, с ним успели.

Граф де Флао действительно знал заветное «слово мастеров», открывавшее все двери. Или умел подкрепить его злотыми, найти нужных людей. Все они, по славной масонской традиции, «спали», пока не пришло время. Замерли в недрах русского оккупационного аппарата, едва шевелили лапками, перекладывая бумажки, как сучат ногами во сне. И ждали своего часа.

Временами их беспокоили просьбами приезжие эмиссары вроде де Флао, проверяли, на местах ли они? Готовы ли? «Всегда приуготовлены» – был их отзыв. Вечно и ко всему.

Именно через них – невидимых и неотступных – граф добился встречи с Лукасинским и взял с собой Морица. Вроде как полюбопытствовать.

Юноша жаждал пойти. Хоть какое развлечение. Дома мать громко жаловалась на беззаконие русских властей – ни с того, ни с сего забрали князя Адама. Как можно? Он не пекарь! Подумаешь, дуэль! Мало ли что написано в законах! Сразу хватать такого вельможу? Подвергать бесчестью целый род? Что у этих солдафонов за понятия? Словом, молодой граф Потоцкий устал от сетований пополам с проповедью и охотно отправился смотреть предсказателя.

Лукасинский сидел на нарах и удивленно смотрел на вошедших. Он откровенно не знал, что говорить, но знаками ответил на масонское приветствие: сложил руки, как надо.

– Брат мой, – начал де Флао по-французски, – мы слышали, что за страдания вы вознаграждены даром пророчества.

Пан Валериан заерзал.

– Нам рассказывали о чудесных провидениях, которые посылаются вам. Мы хотели бы получить одно из них.

Лукасинский испуганно замахал руками, демонстрируя нежелание исполнять просьбу. Но вдруг выпрямился, запрокинул назад голову, точно его проткнули, как бабочку, булавкой и пригвоздили на месте. На лице мелькнул мгновенный ужас. Глаза закатились. Ссохшиеся искусанные губы раскрылись, и майор заговорил глухим, точно не своим голосом:

– Чего же ждать, панове? Спросите. Каждому обещаю по ответу. Не больше.

– Кто будет следующим польским королем? – выступил вперед де Флао. – Какова судьба герцога Рейхштадтского?

– Это уже два вопроса, – хитро скривился узник.

– Один. Если корона в Кракове увенчает голову сына Наполеона. – Судя по твердости, де Флао не впервые имел дело с бесноватыми и не боялся их. А вот Мориц почувствовал, что его прошибает холодный пот.

– Королем станет, кому положено. – Пан Валериан зашелся каркающим смехом. – А австрийский кузнечик даже в краковской короне сложит на груди лапки да и уснет, перестав кашлять.

Это был совсем не тот ответ, на который рассчитывал гость. Но узник откровенно потешался над ним, будто и не сам сидел в оковах, а, напротив, чувствовал свое превосходство.

– Значат ли ваши слова, что он поправится? – настаивал де Флао. – Могут ли сторонники династии Бонапартов на него рассчитывать.

Пан Валериан смотрел на пришедших с жалостью, точно спрашивал: и зачем вам знания о будущем, если вы все равно ни слова не понимаете?

– Избавится ли он от чахотки? – смилостивился узник. – В каком-то смысле да. И я вижу, как он воссоединится с отцом в Париже.

– Это невозможно. Его отец мертв!

Новость не произвела на Лукасинского никакого впечатления.

– Все мертвы и все живы. Вы должны бы это знать. Я вижу, как Рейхштадтского везут по улицам Парижа. Все машут. Большое торжество.

– У него на голове есть корона Пястов? – выступил вперед Мориц.

Узник задумчиво пожевал губами.

– У него и головы-то в вашем понимании нет. Вернее, она есть, но в ней вместо мозгов какие-то тряпки.

Де Флао похолодел. Неужели майор говорит о трупе?

– Как много вопросов, – с недовольством заявил бесноватый. – Давайте проясним: этому несчастному будет предложено несколько престолов. Но сядет он на самый высокий.

Туманней некуда.

– Вы совершенно исчерпали мои силы, – сообщил Лукасинский, – а ваш спутник еще не спрашивал. Ну что, мальчик, можешь даже не произносить вслух, я и так знаю, что тебя мучает.

Мориц смутился. В его голове теснились десятки вопросов. Возродится ли Польша? Будет ли свободна? Убьют ли царя? Но громче всех в ушах стучало: «Кто мой отец?»

– А ты сам не знаешь? – продолжил издеваться пан Валериан. – Кому ты небезразличен, тот и отец.

* * *

Спутники покинули Лукасинского со смятенными сердцами.

– Помните свое обещание рассказать людям об услышанном, – требовательно подергал юношу за руку де Флао.

Мориц не был уверен, что действительно хочет поведать миру об откровениях бесноватого.

Но в следующие несколько дней аристократические гости госпожи Вонсович, краем уха прислуга, а уж от нее остальной город до трактиров и рынков… а также товарищи графа Потоцкого по полку, краем уха нижние чины, а уж от них другие казармы и чужие воинские части… услышали следующее: страдалец Лукасинский, узнавший секрет каббалистов, пророчит герцогу Рейхштадтскому аж три трона, из которых тот взойдет на «самый высокий». Разумеется, польский. Правда, герцог болен. Но в Париже он окажется только мертвым, что еще больше укрепляло служащих во мнении, какой именно из тронов изберет сын Наполеона.

Париж, Варшава… какой еще третий трон? Неужели Россия? Сын Бонапарта, опершись на польские сабли, все-таки завершит дело отца? Голова шла кругом.

Де Флао даже не ожидал подобного эффекта. Не ожидал и Мориц. Он только рассказал матери, ну брату, паре друзей-офицеров. Ей-богу, он не хотел… Но эмиссар бонапартистов мог гордиться собой. За пару дней ему удалось добиться того, чего Анна не смогла с самого приезда из Вены: вся Варшава из уст в уста передавала имя герцога Рейхштадтского.