Текст книги "Преподобный Венедикт Нурсийский. Свет Темных веков"

5. Развлечения римлян

Во время юности прп. Венедикта амфитеатр Тита и Большой цирк Максима все еще служили местом игр, которые были так любимы римлянами. Народ стекался в эти здания смотреть на состязания борцов, на звериную охоту и на бег колесниц. Драматические представления у римлян даже во время расцвета их политической жизни не могли подняться на благородную ступень греческого театра; в эпоху упадка стали непристойным, пошлым скоморошеством. Гистрионы, или актеры, потворствовали грубым инстинктам толпы, и к актерам причислялись даже возницы. В Одеуме Домициана, имевшем более 10 000 мест для зрителей, и, может быть, также в театрах Бальба, Марцелла и Помпея певцы, шарманщики и танцовщицы будили чувственность римлян. Интерес разыгрываемой комедии сводился к самым безнравственным разговорам, а пантомима, сопровождаемая хоровым пением, со всей разнузданностью воспроизводила всевозможные непристойности.

Скорее всего, так или иначе Венедикту попадались на глаза эти зрелища, ибо если он и не посещал цирк или амфитеатр как христианин, миновать уличные представления, устраиваемые прямо на площадях и рынках, не было никакой возможности. И судя по свидетельствам современников, подобные представления не могли не внушить ему отвращения. Также сердце юноши скорбело не только о тех, кто выступал в подобных игрищах, но, и вероятно гораздо сильнее, скорбело о тех, кто эти зрелища с удовольствием созерцал. Как и в наше время, римские массмедиа ставили на самые низкие страсти и влечения человеческой природы, и тогда, как и сегодня, это оправдывало себя.

Ж.-Л. Жером. «Гладиаторы»

К примеру, жалобы священника Сальвиана[9]9
  Сальвиан Марсельский (400–480) – христианский проповедник и писатель.


[Закрыть] на глубокое падение таких зрелищ во всех городах нисколько не преувеличены.

«В театрах, – пишет он, – изображаются такие позорные вещи, что стыдно даже упоминать о них, а не только рассказывать: душа помрачается похотливыми желаниями, глаз развращается зрелищем и ухо позорится произносимыми речами; нет слов для всей этой непристойности, для этих постыдных телодвижений и жестикуляции».

Но влияние епископов на общественные нравы все-таки не было настолько велико, чтоб изгнать позорные зрелища, против которых, как дьявольского дела, отцы Церкви говорили проповеди уже в течение трех веков. Оставались бесплодными также и законы византийских императоров; так, в 494 г. непристойные комедии были запрещены Анастасией I.

Римский театр. Мозаика, Помпеи

Чего, к примеру, стоил один только праздник плодородия луперкалий, в честь Луперка – бога Фавна, который проводился с 13 по 15 февраля в гроте Луперкал у подножия Палатинского холма, где, по преданию, волчица выкормила Ромула и Рема, основателей Рима. Каждый год луперки, жрецы Луперка из патрицианской золотой молодежи, собирались в этом гроте, где на специальном алтаре приносили в жертву молодых коз и собак. После ритуальной трапезы луперки разрезали шкуры жертвенных козлов и, вооружившись кусками шкур и раздевшись донага, бегали по городу, стегали всех встречных кусками шкур. Женщины охотно подставляли тела под удары, так как считалось, что удары луперка дадут им плодовитость и легкие роды.

В 496 г. Папа Геласий I запретил луперкалии. Со временем празднование Дня св. Валентина как дня влюбленных заменило их.

Стоило увидеть хотя бы это празднование, чтобы навсегда потерять охоту к римским развлечениям и испытать желание оставить этот полуязыческий город, суета и соблазны которого могли только препятствовать нравственному развитию и христианской жизни, к которой так стремился Венедикт.

Н. Пуссен. «Вакханалия перед статуей»

Образованному римлянину ничего не оставалось, как только сокрушаться о том, что мимика свелась к одной пошлости, что на место тонкой грации, которой наслаждались древние, выродившееся потомство поставило распущенность и заменило благопристойное развлечение раздражением похоти. Римский народ не мог уже обходиться без всего этого; его преобладающей страстью было чувственное наслаждение; он хотел умереть среди потехи.

В числе должностей, называемых Кассиодором, есть также должность tribimus voluptatum, начальника общественных развлечений в Риме, и этот начальник был судьей над всеми гистрионами и применял к ним полицию нравов.

Сокрушаясь о непристойной грубости развлечений римлян, король, однако, нашел, что с ней приходится мириться; так, он видел, что римляне охотнее откажутся даже от последних остатков своей национальной самостоятельности, чем от своих зрелищ. Поэтому при каждом торжественном случае, преимущественно же при вступлении в должность консула или кого-нибудь другого высшего государственного чина, все еще устраивались общественные увеселительные зрелища. Немногие историки той эпохи все отмечают как важное обстоятельство, что Теодорих, пребывая в Риме, устраивал для народа зрелища в амфитеатре и цирке. При этом называются только эти два увеселительных здания, о цирках же Фламиния и Максенция уже ничего не упоминается.

Амфитеатр Тита в то время еще был цел, хотя в 422 г. он, вероятно, пострадал от сильного землетрясения, которым были повреждены многие памятники Рима, так как при Ва-лентиниане III этот амфитеатр пришлось реставрировать, о чем есть письменные свидетельства.

Но, с одной стороны, истощение государственной кассы и обеднение сената, с другой – мораль времени, получившая христианское содержание, уже исключали возможность тех внушительных и жестоких зрелищ, которые давались в Древнем Риме. Бои гладиаторов исчезли с арены при Гонории. Точно так же, хотя позднее, чем в Риме, эти бои были отменены навсегда в Византии в 494 г. эдиктом императора Анастасия I.

Бой гладиатора со львом. Фрагмент древнеримской фрески

Тем не менее римляне, привыкшие наслаждаться видом крови, не вполне были лишены «приятного» зрелища людей, которые за скудную плату готовы были быть растерзанными на глазах у публики. То были венаторы, или звериные охотники, чередовавшиеся на арене с борцами. Иногда эти звериные игры по тем огромным расходам, которых они стоили, напоминали прежние времена; так было в 519 г., когда зять Теодориха, Евтарих, после торжественного въезда в Рим праздновал свое вступление в консульство раздачей богатых денежных подарков и играми в амфитеатре.

С этой целью так же, как в древности, из Африки были доставлены звери, и их незнакомый вид, говорит Кассиодор, повергал в изумление толпу. Кассиодор описывает искусство звериной охоты, как оно издревле практиковалось; он рассказывает об Аренарии, как с помощью деревянного шеста этот охотник перепрыгивал через нападавшего на него медведя или льва, полз на коленях и на животе навстречу диким животным, спускался на них по блоку и, как еж, укрывался от зверей в футляре из тонкого и гибкого тростника. Глубокими, проникнутыми гуманным чувством сожалениями об участи этих людей сопровождает Кассиодор, как христианин, все свои описания.

Если, пишет Кассиодор, натертые мазью борцы, шарманщики и певицы могут рассчитывать на щедрость консулов, то тем больше имеет прав на то венатор, который отдает свою жизнь на потеху зрителя. Своею кровью венатор поддерживает веселье толпы и своим роковым искусством он забавляет народ, который вовсе не хочет, чтоб венатор думал о своем спасении. Борьба с дикими животными, одолеть которых силой венатор не может и помыслить, – зрелище, внушающее отвращение, борьба прискорбная!

И в заключение Кассиодор восклицает: «Горе миру, впадающему в такое жалкое ослепление! Если б существовало хоть какое-нибудь понятие о правде, те самые богатства, которые теперь в таком количестве растрачиваются на то, чтоб убивать людей, – эти богатства были бы употреблены на спасение жизни людей». Восклицание, достойное христианского министра, и жаль, что в нашем XXI в. не все министры могут к нему присоединиться.

Также процветали в Риме и цирковые зрелища. Римский цирк создавался в течение веков; после пожара при Нероне постройка цирка была закончена Траяном, а Констанций поставил в цирке последнее украшение – огромный египетский обелиск, превосходивший на 40 пальм обелиск, воздвигнутый в цирке Августом. Оба обелиска существуют до сих пор, и любопытные туристы могут созерцать их, правда, стоящих в других местах.

Уменьшившееся население Рима уже давно не могло наполнить собой всех расположенных эллипсом ярусов цирка; 150 000–200 000 мест в цирке для зрителей было слишком много для римских граждан того времени.

Когда Траян устраивал свои игры и для потребностей города даже не хватало цирка, никто из римлян тогда не поверил бы, что наступит такое время, когда цирк будет слишком велик для Рима, когда для всего его населения будет вполне достаточно одной четвертой части мест для зрителей. Правда, в 500 г. многие сидения из мрамора уже были разрушены, многие части портика были повреждены, а наружные лавки и кладовые были покинуты, точно так же многие статуи, воздвигнутые в цирке Сульпицием Севером, были, вероятно, похищены вандалами, а другие стояли в нишах изуродованными. Цирк был древний и должен был пострадать от времени; все это гигантское здание, служившее народу целые века, должно было носить на себе печать глубокой старины наравне с соседними дворцами цезарей, отделенными от цирка одной только улицей. Но тем не менее этим зданием пользовались вполне еще и тогда. Ворота с двенадцатью проходами, стена с обоими обелисками, проходившая вдоль цирка, семь остроконечных колонн, канал, который шел вокруг арены, даже тарра, или салфетка, которой давали знак к состязанию, наездники, спешившие к началу состязаний, – словом, многое, что входило в обиход цирка и игр в нем, – все это упоминается Кассиодором и существовало в то время, когда Венедикт прибыл в Рим для обучения.

Конечно, уже не было больше той торжественной процессии, которая прежде в сопровождении богов и жертвенных животных двигалась от Капитолия к цирку, народ довольствовался гораздо более скромной церемонией. Но консулы при своем вступлении продолжали руководить играми, и нам известны стихи одного консула, в которых он прославляет их.

По-видимому, выдающиеся возницы константинопольского ипподрома являлись иногда в римский цирк или для гастролей, или по приглашению какой-нибудь цирковой партии, враждовавшей с другой. В Риме точно так же, как и в Византии, цирковые партии, партия зеленых и партия серо-голубых, яростно враждовали между собой. Первоначально, впрочем, различали четыре цвета в цирке, и Кассиодор объясняет названия их соответствием с временами года: prasina – соответствовала зеленой весне, veneta – облачной зиме, розово-красный цвет – знойному лету, белый цвет – осени, когда все покрывалось инеем. С той поры, как римский император, следуя своим низменным инстинктам, опустился до того, что сам стал брать на себя роль возницы и принимал сторону то зеленых, то голубых, раздор в цирке упрочился и остался навсегда.

Большой цирк в Риме. Реконструкция

Возница на колеснице. Древнеримская мозаика

Отдаваясь этой партийной борьбе в цирке, народ заменял ею утраченное им участие в государственной жизни, и народные политические мнения проявлялись до некоторой степени в этой шумной форме. В римском цирке не происходило таких кровавых столкновений, как в Византии, где в 501 г. во время одной драки голубых и зеленых было убито более 3000 человек, тем не менее и в Риме не было недостатка во враждебных столкновениях.

Надо удивляться, говорит Кассиодор, до какой степени именно при этих играх умами овладевает бессмысленная ярость. Побеждает зеленый, – и одна часть народа погружается в скорбь, оказывается в беге впереди голубой, и еще большая часть народа скорбит о том. Ничего не выигрывая и не теряя ни в том ни в другом случае, народ тем с большей силой наносит оскорбление противной стороне и тем глубже чувствует себя оскорбленным, волнуясь так, как бы дело шло о спасении отечества от опасности. Несмотря на прошедшие полторы тысячи лет, кажется, в мире болельщиков и фанатов ничего не изменилось, и сегодня, наблюдая за спортивными соревнованиями, мы смело можем процитировать слова римского сенатора и христианина.

6
Рим студенческий

Несмотря на то что столицей государства была Равенна, Рим по-прежнему привлекал студентов со всей Италии. Конец V в. в истории Рима был отмечен возрождением классической латинской школы, которой покровительствовал сам Теодорих.

В городе сохранились и действовали самые разные учебные заведения. Следуя ступеням классического образования, они готовились к карьере чиновников, получившей новую привлекательность в относительно благоденствовавшем и хорошо управлявшемся королевстве остготского властителя.

Педагог с учениками. Римский барельеф, 200 г. до н. э., Трир, Германия

Понимание определенных учебных наук как обязательного образовательного цикла сформировалось постепенно в трудах как римских философов Никомаха, Секста Эмпирика, так и христианских свв. Августина Блаженного, Исидора Севильского и других писателей времен поздней Античности и раннего Средневековья.

«Семь свободных искусств» – так сначала в Римской империи, а затем и в средневековых государствах назывались занятия и упражнения, достойные свободного человека, в отличие от занятий, требующих физического труда (artes mechanicae, например, живопись, скульптура, медицина), которыми могли заниматься и рабы.

Учение о свободных искусствах было систематизировано в V в. Марцианом Капеллой в трактате «О бракосочетании Филологии и Меркурия», посвященном обзору семи свободных искусств, которые представлены в аллегорических образах юных невест.

Слово «искусство» здесь следует понимать не как «художественное мастерство» (такое, ныне господствующее, понимание искусства сложилось только в Новое время), а как практическую науку, представленную в виде системно-упорядоченного подхода, который сложился по мере развития понимания человека и мира в целом. Всего древними было выделено семь «свободных искусств». Они были как бы уровни обучения: искусства слова (грамматика и риторика), мышления (диалектика) и числа (арифметика, геометрия, астрономия, музыка).

Первый цикл (из трех учебных наук) назывался тривий (trivium), второй цикл (из четырех) – квадривий (quadrivium). Цикл математических наук оформился еще в поздней Античности (по-видимому, в Новой Академии). Тривий оформился значительно позже, как раз к V–VI вв., и скорее всего, именно этот цикл и ждал Венедикта на первом году обучения. Совокупность всех этих семи учебных наук рассматривалась как необходимый подготовительный этап для получения философского знания о мире.

Низшей ступенью обучения свободных граждан являлись тривиальные школы. Продолжительность обучения не превышала двух лет. В круг дисциплин входили латинская грамота (иногда греческая), общее знакомство с литературой, начатки счета. На занятиях арифметикой систематически пользовались особой счетной доской – абакой, считать учили по пальцам. Учитель занимался отдельно с каждым учеником. Широко практиковались физические наказания плетью и палкой, в ходу были поощрения для успевавших.

Частные грамматические школы были учебными заведениями повышенного типа. Здесь обыкновенно обучались подростки с 12 до 16 лет после домашней подготовки. По сравнению с тривиальными грамматические школы размещались в более благоустроенных помещениях, предлагали широкую программу. Помимо предметов, изучаемых обычно в тривиальной школе, здесь были обязательными греческий язык, основы римского права (12 таблиц), грамматика латинского языка, риторика. Количество учеников – ограниченное, обучение – преимущественно индивидуальное. В более поздний период делались попытки разбить учащихся на группы (классы). В ряде частных школ в дополнение к указанной программе для детей состоятельных родителей проводились уроки физической подготовки. В школах не обучали ни музыке, ни танцам. Военную подготовку молодежь проходила в воинских формированиях – легионах.

Псевдо-Сенека. Гравюра

В IV в. появились риторические школы по греческому образцу. Здесь изучали греческую и римскую литературу, основы математики, астрономии, права и довольно интенсивно – философию.

В последнем случае нередко практиковались диспуты в духе софистики не самого лучшего свойства. До нас дошли темы таких диспутов, например, прославление мухи или плеши. Риторические школы выполняли определенный социальный заказ – готовили юристов для разраставшейся бюрократической государственной машины Римской империи.

Обзору свободных искусств посвящено 88-е письмо философа-стоика Сенеки, воспитателя Нерона, к своему последователю Луциллию. Сенека оставил после себя Письма, полные глубочайшей мудрости, и мы можем отдать ему дань уважения еще и за то, что он, как истинный стоик, отказался утвердить эдикты о преследовании христиан, за что был отстранен от власти и отправлен в ссылку.

Письмо к Луциллию

(1) Ты желаешь знать, что я думаю о свободных науках и искусствах. Ни одно из них я не уважаю, ни одно не считаю благом, если плод его деньги. Тогда они – продажные ремесла и хороши до тех пор, пока подготавливают ум, не удерживая его дольше. На них следует задержаться, лишь покуда душа не в силах заняться ничем важнее; они – наше ученье, а не наша работа. (2) Почему они названы свободными, ты видишь сам: потому что они достойны свободного человека. Впрочем, есть только одно подлинное свободное искусство – то, что дает свободу: мудрость, самое высокое, мужественное и благородное из них, а все прочие – пустяки, годные для детей. Неужто ты веришь, будто в них есть какое-то благо, хотя сам видишь, что нет людей ниже и порочнее их учителей? Все эти вещи нужно не все время учить, а однажды выучить. Некоторые полагали нужным разобраться, можно ли благодаря свободным искусствам и наукам стать человеком добра. Но они и не сулят этого, и даже не притворяются, будто знают такое! (3) Грамматик хлопочет только о нашем уменье говорить, а пожелай он пойти дальше, – займется историей или стихами, если раздвинет свои границы так, что шире некуда. Но пролагается ли дорога к добродетели объясненьем слогов, тщательностью в выборе слов, запоминаньем драм, правил стихосложенья, разновидностей строк? Это ли избавляет нас от боязни, искореняет алчность, обуздывает похоть? Перейдем к геометрии, к музыке: и в них ты не найдешь ничего такого, что наложило бы запрет на страх или алчность. А кому он неведом, для того все знания тщетны. (4) Нужно посмотреть, учат ли эти наставники добродетели; если не учат, то им нечего преподать; если учат, то они философы. Ты хочешь убедиться, что они на уроках и не думают учить добродетели? Взгляни, до чего ученье каждого не похоже на ученья остальных! А учи они одному и тому же, разнобоя бы не было. (5) Они бы тебя убедили даже в том, что Гомер был философом, если бы не опровергали этого своими же доводами. Ведь они превращают его то в стоика, одобряющего только добродетель и бегущего наслаждений, от честности не отступающего даже ради бессмертия; то в эпикурейца, восхваляющего покой в государстве, проводящего жизнь в пирах и песнях; то в перипатетика, устанавливающего три рода благ; то в академика, твердящего, что нет ничего достоверного [1]. Ясно, что ничего такого у него нет, раз есть все разом, – потому что учения эти между собою не совместимы. Но уступим им Гомера-философа. Он, видимо, стал мудрецом до того, как узнал о стихах; будем же и мы лучше учиться тому, что сделало Гомера мудрецом. (6) А спрашивать у меня, кто был старше – Гомер или Гесиод, такое же пустое дело, как разузнавать, почему Гекуба, хотя и была младше Елены[2], выглядела старой не по возрасту. И не пустое ли, по-твоему, дело – исследовать возраст Патрокла и Ахилла? (7) Будешь ли ты доискиваться, где блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным заблуждениям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией или за пределами известного нам мира. Да и не мог он на таком малом пространстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно, из-за собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота прельщает наше зренье, и враг грозит; здесь – свирепые чудовища, лакомые до человеческой крови, там – коварный соблазн, привлекающий слух, и все разнообразье бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой столь честной цели даже после кораблекрушенья. (8) Зачем ты доискиваешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна [3] или обманула свой век? Подозревала ли она, что видит Улисса еще прежде, чем узнала наверное? Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо, и в чем оно заключено – в теле или в душе?

Л. Альма-Тадема. «Чтение Гомера»

Л. Альма-Тадема. «Праздник, посвященный сбору винограда». Фрагмент

(9) Перейду к музыке. Ты учишь меня, как согласуются между собою высокие и низкие голоса, как возникает стройность, хотя струны издают разные звуки. Сделай лучше так, чтобы в душе моей было согласие и мои помыслы не расходились между собою! Ты показываешь мне, какие лады звучат жалобно; покажи лучше, как мне среди превратностей не проронить ни звука жалобы!

(10) Геометрия учит меня измерять мои владенья; пусть лучше объяснит, как мне измерить, сколько земли нужно человеку! Она учит меня считать, приспособив пальцы на службу скупости; пусть лучше объяснит, какое пустое дело эти подсчеты! Тот, чья казна утомляет счетоводов, не счастливее других; наоборот, как был бы несчастен владелец лишнего имущества, если бы его самого принудили сосчитать, сколько ему принадлежит! (11) Какая мне польза в умении разделить поле, если я не могу разделиться с братом? Какая мне польза до тонкости подсчитать в югере каждый фут и не упустить ни одного, ускользнувшего от межевой меры, если я только огорчусь, узнав, что сильный сосед отжилил у меня кусок поля? Меня учат, как не потерять ничего из моих владений, а я хочу научиться, как остаться веселым, утратив все. – (12) «Но меня выживают с отцовского, с дедовского поля!» – А до твоего деда чье это поле было? Можешь ты объяснить, какому оно принадлежало – пусть не человеку, а племени? Ты пришел сюда не хозяином, а поселенцем. На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно, – у собственного наследника. Правоведы утверждают, что общественное достояние не присваивается за давностью владения; а то, что ты занял, то, что называешь своим, – общее достояние и принадлежит всему роду человеческому. (13) Замечательная наука! Ты умеешь измерить круг, привести к квадрату любую фигуру, какую видишь, называешь расстоянья между звездами, нет в мире ничего, что не поддалось бы твоим измереньям. Но если ты такой знаток, измерь человеческую душу! Скажи, велика она или ничтожна! Ты знаешь, какая из линий прямая; для чего тебе это, если в жизни ты не знаешь прямого пути? (…)

(18) Тебе придется смириться, если я тут сойду с предписанного тобою пути. Ведь ты не заставишь меня отнести к свободным искусствам то, чем занимаются живописцы или же ваятели, мраморщики и другие прислужники роскоши. И борцов, у которых вся наука – масло да пыль, я изгоняю из числа тех, кто занят свободными искусствами, – не то мне придется принять туда и составителей мазей, и поваров, и всех прочих, приспособивших свой ум к нашим наслажденьям. (19) Скажи мне, прошу, что общего со свободой имеют эти блюющие натощак толстяки с ожиревшим телом и отощавшей, одряхлевшей душою? И неужто мы будем считать свободным искусством все, в чем упражнялась, не присев, молодежь во времена наших предков: метанье копья, удары колом, верховая езда, владенье мечом? Они не учили детей тому, чему учатся, не двигаясь. Но ни то ни другое не учит добродетели и не вскармливает ее. Что толку править конем и удерживать его бег уздою, покуда тебя самого несут необузданные страсти? Что толку побеждать в борьбе и в кулачном бою, когда тебя самого побеждает гнев?

(20) – «Так что же, свободные искусства и науки ничего не дают нам?» – Дают, и много, но не для добродетели. Ведь и те ручные ремесла, что всеми признаны за низкие, оснащают жизнь многим, но к добродетели не имеют касательства. – «Для чего же мы образовываем сыновей, обучая их свободным искусствам»? – Дело не в том, что они могут дать добродетель, а в том, что они подготавливают душу к ее восприятию. Как начала, у древних именовавшиеся грамотой и дающие мальчикам основы знаний, хотя не научают их свободным искусствам, но готовят почву для обучения им в скором времени, так и свободные искусства, хотя и не ведут душу к добродетели, но облегчают путь к ней»[10]10
  Сенека. Нравственные письма к Луциллию.


[Закрыть].

Л. Альма-Тадема. «Красноречивое молчание»

Как знать, возможно, именно эти строки довелось прочесть юному Венедикту, занимаясь риторикой, и, окидывая внутренним взором панораму языческих знаний, он избирает для себя иную дорогу – узкую тропу, ведущую к нравственному совершенствованию, познанию Бога и преображению своей бессмертной души.

Т. Кутюр. «Римляне времен упадка»

Пресытившись и тяготившись образом жизни своих избалованных патрициев-одноклассников, опасным для нравственного состояния, с отвращением наблюдая за жестокосердными полуязычниками-полуварварами, наполняющими улицы города, тоскуя среди мертвых статуй и разваливающихся дворцов, он принимает судьбоносное решение, которое навсегда изменит не только его жизнь, но и жизнь тех сотен тысяч людей, которые затем последуют его примеру. Думал ли он об этом в тот момент? Конечно нет. Его душа тосковала по Богу и тишине, как птица, запертая в клетке, и искала выхода, как ищет его узник в темнице.

Его поведение не было чем-то уникальным, вспомним пример блж. Августина, который тоже отказался от учебы, и не потому, что его плохо учили, а потому, что окружавшая его школярская среда была для него невыносима своими ценностями и идеалами. Средневековое монашество изобилует примерами, когда отвергается не сам опыт учения, а именно учение тому, что, по мнению богоискателя, никак не помогает, а может быть, и препятствует его встрече с Богом.

Таким образом, ничто не могло привлечь Венедикта в этом городе, и, судя по всему, он пробыл в нем не более двух лет. В то время как товарищи Венедикта искали утешения в пирах, он тайком покинул занимаемый им дом и ушел из города.

«Видя в этих языческих школах множество развращенных – как они живут по своим страстным похотям, – он удалился оттуда, боясь, как бы из-за малого книжного обучения не погубить великого разума своей души и, развратившись с людьми порочными, не впасть в пропасть греховную, – пишет свт. Димитрий Ростовский в «Житии преподобного отца Венедикта».

Следуя евангельскому призыву: «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Мф 7:13–14), Венедикт принимает решение оставить обучение и удалиться из Рима в пустынные места.

Сказано в Житии: «…Итак, он вышел из школ не наученным мудрецом и разумным невеждой, и презрел внешнее любомудрие, дабы сохранить внешнее целомудрие».

Прп. Венедикт Нурсийский. Фреска