Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Reissman L. Inequality in American Society. Social Stratification. Glenview, Illinois; Brighton, England: Scott, Foresman and Company, 1973.

Rose D., Pevalin D.J. The National Statistics Socio-economic Classification: Origins, Development and Use. Houndmills, Basingstoke, Hampshire: Palgrave Macmillan, 2005.

Preteceille E., Terrail J.-P. Capitalism, Consumption and Needs. Oxford: Basil Blackwell, 1985.

Rueschemeyer D., Mahoney J. A Neo-utilitarian Theory of Class? // The American Journal of Sociology. 2000. No. 105 (6).

Sch fer В. Sozialstrukturund Wandel der Bundesrepublik Deutschland. Stuttgart: Enke, 1976.

Schienstock G. From Path Dependency to Path Creation: Finland on its Way to the Knowledge-based Economy // Current Sociology. Special Issue: Current Economic Sociology: Problems and Prospects. 2007. No. 55 (1).

Schienstock G., Hamalainen T. Transformation of the Finnish Innovation System: A Network Approach. Sitra Reports Series 7. Helsinki: Sitra, 2001.

Scott J. Stratification and Power: Structure of Class, Status and Command. Cambridge: Polity Press, 1996.

Scott J. Social Class and Stratification in Late Modernity // Acta Socioloca (Scandinavian Sociological Association). 2002. No. 45 (1).

Sorensen A. Toward a Sounder Basis for Class Analysis // The American Journal of Sociology. 2000. No. 105 (6).

Spaeth J.L. Vertikal Differentiation among Occupations // American Sociological Review. 1979. No. 44 (5).

Vallet L. Change in Intergenerational Class Mobility in France from the 1970s to the 1990s and its Explanations: An Analysis Following the CASMIN Approach // Breen R. (ed.). Social Mobility in Europe. Oxford, N.Y: Oxford University Press, 2004.

Vermeulen H., Perlmann J. (eds). Immigrants, Schooling and Social Mobility: Does Culture Make a Difference? L.: Palgrave MacMillan, 2000.

Walder A.G. Career Mobility and the Communist Political Order // American Sociological Review. 1995. No. 60 (3).

Warren J.R., Hauser M.R. Social Stratification across Three Generations: New Evidence from the Wisconsin Longitudinal Study // American Sociological Review. 1997. No. 62 (4).

Warner W.L., Meeker M.L., EellsK. Social Class in America. A Manual of Procedure for Measurement of Social Status. Chicago: Science Research Associates, Inc., 1949.

Weber M. Class, status, party // Bendix R, Lipser S.M. (eds). Class, Status, and Power. Social Stratification in Comparative Perspective. L.: Routledge & Kegan Paul Ltd, 1967.

Weber M. Selections from Economy and Society. Vol. 1–2; and General Economic History. The Distribution of Power: Class, Status, Party // Giddens A., Held D. Classes, Power, and Conflict. Classical and Contemporary Debates. L.: Macmillan Education Ltd, 1988.

Wesolovski W. Klasy, warstwy i wladza. Warszawa: Panstwowe Wydawnictwo Naukowe, 1966.

Wright E.O. The Comparative Project on Class Structure and Class Consciousness: An Overview // Acta Sociologica. 1989. No. 1.

Wright E.O. Class Counts. Comparative Studies in Class Analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Wright E.O. Class, Exploitation, and Economic Rents: Reflections on Sorensen’s “Sounder Basis” // The American Journal of Sociology. May 2000. No. 105 (6).

Wright E.O. Foundations of a Neo-Marxist Class Analysis // Wright E.O. (ed.). Approaches to Class Analysis. Cambridge: Cambrdige University Press, 2005.

Часть 3
Тип общества и характер неравенства в России

Глава 7
Исторические факторы формирования советского и постсоветского обществ и стратификационной системы современной россии

Исходные посылки оценки «влияния пройденного пути» на современную Россию. Особый тип социально-экономических отношений: государственная собственность, сословная система. Институциональная теория социально-экономического развития. Традиционные политические институты Московской Руси – России. Европа или Евразия: колебания исторического маятника.

В основу оценки социальной ситуации в современной России нами положена концепция, согласно которой ее общественное устройство рассматривается как прямое продолжение существовавшего в СССР социально-экономического порядка, исторические корни которого уходят в многовековое прошлое страны – носительницы евразийской православной цивилизации, не знавшей устойчивых институтов частной собственности, рынка, правового государства, гражданского общества. Крах коммунистической системы в России означал переход специфической евразийской цивилизации на новый этап ее эволюции при сохранении архаической социальной и политической «оболочки», каковой является неоэтакратический социально-экономический порядок, установившийся в стране, и классический авторитаризм (более точно – самовластье) в государственно-политическом устройстве. Можно предположить, что и в этих условиях страна сможет совершить определенное продвижение по пути технологической модернизации.

Присвоение прогрессивных технико-экономических и культурно-бытовых заимствований с Запада при консервации институциональных и ценностно-нормативных структур неоднократно наблюдалось в истории России со времен реформ Петра I. Однако этот путь каждый раз приводит страну после динамичного продвижения к намеченным целям к длительному периоду стагнации и необратимому отставанию от стран, образующих ядро мир-экономики. Такие тенденции являются формой утверждения альтернативного набора ценностей и принципов существования по отношению к развивающемуся глобальному рынку и демократическому мировому сообществу. Страны, создающие инновационную экономику, но сохраняющие этакратические социально-экономические институты и автократические режимы, неизбежно становятся фактором вызова оптимистическим перспективам информационной эпохи.

В этой связи Ю.А. Левада писал: «…В России никогда не были возможными эффективные (соответствующие каким бы то ни было замыслам и планам) изменения “сверху” – каждая волна перемен, навязанных волей власти или стечением обстоятельств, переходя от одного временного слоя к другому, от центра к периферии, трансформировались многократно, создавая как очаги молчаливого сопротивления, так и многообразные формы мимикрии и приспособления к переменчивым обстоятельствам. Сопротивление любым переменам (независимо от их направленности) в России всегда опиралось прежде всего на эту инерцию социального и человеческого “материала”, в меньшей мере – на чье-то заинтересованное или привычное противодействие» [Левада, 2006, с. 275–276].

Существующее ныне в мире разнообразие линий общественного развития в конечном итоге основывается на различиях двух доминирующих типов цивилизации, которые условно можно именовать европейским и азиатским. Первая идет от античного полиса, это цепочка обществ, которые характеризуются частной собственностью, балансом отношений «гражданское общество – государственные институты», развитой личностью и приоритетом ценностей индивидуализма. Второй тип исторически связан с азиатскими деспотиями, доминированием государственной собственности, всевластием государственных институциональных структур при отсутствии гражданского общества, подданством, приоритетом общинных ценностей при подавлении индивидуальности. В мировой истории в общем-то и пространственно, и во времени преобладал этот тип цивилизации. Именно в значительной части тех стран, где исторически доминировала эта вторая, не европейская, линия развития, в XX в. установился этакратизм.

И Б. Рассел (он, по-видимому, был первым), и М. Джилас, и многие другие обращали внимание на сходство сущностных черт так называемого советского социализма и той системы, которую К. Маркс называл «азиатским способом производства», а современные нам исследователи предпочитают (и с полным на то основанием) именовать «государственным способом производства». Отсылаю в этой связи к работам наших отечественных авторов [Васильев, 1994, с. 13–48, 2011; Нуреев, 1989, 2009, с. 57–77]. Сходство действительно обескураживающее.

Центральной характеристикой государственного способа производства, или в другой терминологии – восточного деспотизма, точно так же, как и советского этакратизма, являлись отношения «власть – собственность». Этот феномен был открыт и проанализирован нашим блистательным востоковедом Л.С. Васильевым. Он отмечает, что речь идет о социально-экономическом строе, при котором типичная восточная община определяет макроструктуру государства. Основа восточной структуры – полное поглощение личности коллективом. Отдельный человек не становится собственником, он может быть лишь владельцем. Суть взаимоотношений между властью и собственностью всюду на Востоке (и добавим – в СССР) сводилась к тому, что все государственное первично, а частное вторично, к тому же опосредовано тем же государством. «Частная собственность превратилась в слугу государства, перестав быть его опасным соперником. Тем самым был внесен едва ли не решающий вклад в основную проблему традиционного Востока – в проблему взаимоотношений государства и общества» [Васильев, 1994, с. 486]. Верховным собственником, прежде всего земли, и высшей абсолютной властью над подданными является государство, которое становится деспотией, а подданные оказываются в состоянии поголовного рабства. Детальный анализ отношений «власть – собственность» содержится в цикле публикаций Р.М. Нуреева, которому принадлежит подробный институциональный анализ этого феномена. По его мнению, «власть-собственность возникает в условиях, когда происходит монополизация должностных функций в общественном разделении труда, когда власть и господство основываются не на владении собственностью как таковой, а на высоком положении в традиционной иерархии» [Нуреев, Рунов, 2002, с. 12] (см. также: [Ефимчук, 2004; Плискевич, 2007; Цирель, 2006]).

«Политические революции» Солона, ставленника греческого демоса, ликвидировавшие долговое рабство и установившие политические права по имущественному цензу, открыли дорогу для утверждения частной собственности в качестве экономической основы общества. Это исключительное историческое значение реформы Солона не случайно было подробно проанализировано Ф. Энгельсом в его работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Однако подобный переворот, проложивший путь отношениям античного (рабовладельческого) способа производства и пришедшим ему на смену феодальному строю и капитализму, не носил универсального характера. Во многих обществах развитие происходило совершенно иным путем. В прошлом человечества доминировали социумы, основанные на государственной собственности, о которых шла речь выше. Они, конечно же, не носили на себе никаких черт обществ социалистического типа.

Исторически сложившиеся тенденции развития страны объясняют, почему в России на собственной национальной почве, не привнесенный извне, победил режим, сломивший буржуазное, собственническое общество, складывавшееся в стране, который привел к торжеству этакратической (неоазиатской) линии развития. Эта же двойственность сложившихся тенденций развития страны помогает понять, почему большевизму пришлось прибегнуть к уничтожению десятков миллионов людей для «строительства социализма», а на деле – ради торжества этатистской линии развития. Однако это не удалось выполнить в полной мере потому, что Россия по своему психолого-историческому положению гораздо ближе к Западу, чем, скажем, многие страны Азии.

Длительный период существования этакратического общества во многом определил пути развития форм жизнедеятельности в советской и современной России. С одной стороны, возрастающая глобализация мировых экономических и общественных процессов, современный уровень развития средств массовой коммуникации не могли не привести к присвоению нашим обществом новейших форм и достижений цивилизации (это касается организации городского пространства, транспорта, архитектурных решений, элементов социального обслуживания и др.). В то же время разрыв социально значимых горизонтальных связей, неразвитость инфраструктуры личностного развития, отсутствие права на свободный выбор моделей жизни, деприватизация практически всех сторон жизнедеятельности привели к воспроизводству «усредненных» индивидов.

Десятилетия развития страны после событий 1917–1920 гг., с одной стороны, были торжеством воспроизводства «азиатских» исторических напластований, но с другой (под влиянием новых технологий производства и всей жизнедеятельности, лившихся потоком с Запада и рождавшихся на отечественной почве) – это был мучительный процесс расширения и укрепления базы европейской культуры, базы становления готовности к рынку и гражданскому обществу. Представляется, что данная концепция вполне согласуется с реальными фактами развития России и других государств на территории бывшего СССР, за исключением стран Балтии, в советский и постсоветский периоды.

До середины XIII в., т. е. до монгольского нашествия, Русь была типичным европейским раннефеодальным обществом. Власть распределялась между князьями, боярством, церковью и городскими вече. Постепенно складывались нормальные социально-экономические отношения с частной собственностью, зависимым крестьянством, растущими городами с сильным купечеством и развитым ремеслом.

Представляется существенным принять во внимание концепцию Ю. Пивоварова и Ф. Фурсова, согласно которой системообразующим элементом русской истории выступает «Власть – не политическая, государственная или экономическая, а Власть как метафизическое явление. Власть вообще. Она рушилась всякий раз, когда приобретала слишком много государственных, политических или классовых черт. Она рушилась и рушила все вокруг себя, как только начинала преобразовывать русскую реальность на несоответствующий этой реальности западный манер – буржуазный или антибуржуазный…» [Пивоваров, Фурсов, 1999, с. 188–189]. По их мнению, такие властные отношения – результат влияния ордынского господства на Русь. Именно Орда принесла на Русь принцип: «Власть – все, население – ничто, Власть – единственно значимый социальный субъект» [Там же, с. 189–190]. Получается, что ордынское нашествие как бы изменило национальный генетический код с европейского на какой-то иной. «…Ордынское иго не просто изменило властные отношения на Руси – оно выковало, вылепило принципиально нового, невиданного доселе в христианском мире субъекта-мутанта.

Дело в том, что в домонгольской Руси власть была рассредоточена между углами четырехугольника: князь – вече – боярство – церковь… ни в одном случае князь не был единственной властью – Властью с большой буквы, и в целом ситуация была похожа на европейскую.

…Проблему решила Орда. Именно ее появление обеспечило тем князьям, которые шли на службу ордынскому орднунгу – Александру Невскому, а затем московским Даниловичам, – ту “массу насилия”, которая обесценивала властный потенциал боярства и веча» [Там же, с. 182–183].

Именно ордынская система на смену формировавшемуся, но еще не сложившемуся феодальному классовому обществу Киевско-Новгородской Руси привела вместе с азиатской деспотией и азиатский (государственный) способ производства, и рыхлую бесклассовую социальную структуру социума без частной собственности, без социальных групп собственников. В ту эпоху и сформировались на столетия вперед качественные отличия русской – российской социетальной системы от европейской. Как писал политолог В.Б. Пастухов, «если германские народы, окропив греко-римское поле своей кровью, способствовали укоренению в нем семян племенной демократии, чем обусловили ведущую роль гражданского общества в западной истории, то Орда одарила Русь вирусом восточной государственности. Завоевание Китая не прошло для монголов бесследно. В государственном строе, даже в менталитете Орды отразился дух древнейшей культуры Востока. Монголы перенесли китайскую культуру на запад, как комар переносит малярию. Китайский экстракт, разбавленный монгольской воинственностью, компенсировал извечную славянскую неспособность к формированию государственности без посторонней помощи. Но с преимуществами пришлось усвоить и недостатки. Государство навсегда возвысилось над русским обществом и превратилось в главный фактор его культурного развития. В русской культуре много противоестественных сочленений. Одно из них – соединение общества, тяготеющего к западному типу, с государственностью восточного типа» [Пастухов, 2005, с. 69].

Мы выше писали о том, что выдающимся русским историкам В.О. Ключевскому, М.С. Соловьеву и П.Н. Милюкову, Г.В. Вернадскому было очевидно, что по типу социально-экономических отношений средневековая Московская Русь – Россия относилась к сословной системе.

Совершенно очевидно качественное отличие этой системы отношений, с всесилием верховной власти, неурегулированностью отношений собственности законодательством, размытостью обязанностей и т. д., от западноевропейской феодальной – с ограниченными законом правами верховной власти, символизирующей волю государства. Поэтому никак нельзя согласиться с теми авторами, которые относят к развитым сословным системам в равной степени феодальные западноевропейские общества и средневековую Россию. Западноевропейское общество в его зрелом состоянии, с феодами и закрепленной частной собственностью, является скорее видом классового общества, а не сословного.

Как справедливо отмечает (вслед за Г.В. Плехановым) современный российский институционалист А.А. Аузан, крепостничество – совсем не то же, что поземельная феодальная зависимость в Западной Европе. Феодальная зависимость строится на том, что крестьянин владеет наделом и за это несет обязанности. В России же крестьянину не надо было обменивать свою свободу на владение землей, свободных земель было в достатке. Поэтому происходило обратное. Не земля закреплялась за крестьянином, а он за землей. Очевидно, что «эта схема вообще не работает как экономическая схема. Если не будет постоянно присутствовать принуждение государства, у крестьянина нет стимула оставаться – его нужно удерживать» [Аузан, 2004, с. 19–20].

Аузан также напоминает, как формировалась Московская Русь, – на сугубо военно-поместных отношениях, без торгово-ремесленных структур, столь органичных для Киевско-Новгородской Руси. Поэтому не случайно, что «…злейшим врагом для Московского государства стал Новгород». Его уничтожали несколько раз под корень, «потому что это было антитело.» Ни вечевых городов, ни городских республик не осталось [Там же].

Примем во внимание столь определяющую для судеб народа составляющую его исторического развития, как история отношений собственности. Как и всюду на Востоке, со времен Золотой Орды на Руси, а позднее в Российском государстве отдельный человек не мог быть собственником, а мог быть лишь владельцем. Верховным собственником, прежде всего земли, и высшей абсолютной властью над подданными являлось государство, которое стало со времен Ивана Грозного типичной деспотией, а все подданные оказались в состоянии поголовного рабства.

Лишь во второй половине XVIII в. возникла частная собственность на землю и другое имущество наряду с гражданскими правами для привилегированного дворянского меньшинства. В 1762 г. император Петр III издал указ, по которому дворяне были освобождены от обязательной службы с сохранением прав на землю. Но этот документ не внес полной определенности в статус земли и работавших на ней крестьян (до того находившихся в собственности государя). Тем не менее можно считать, что с этого времени в России появился класс свободных подданных, не зависевших от государства. В 1765 г. Екатерина II своим указом объявила владельцев поместий вне зависимости от наличия документальных подтверждений де-юре собственниками земель. Наконец в 1785 г. императрица подписала знаменитую Жалованную грамоту дворянству, по которой «благородное российское дворянство» получило в полную и неотчуждаемую собственность свои владения, т. е. земли, заселенные крестьянами. Произошло это на шесть столетий позже, чем в Англии. Само понятие «собственность», введенное Жалованной грамотой, вошло в обиход, к примеру, в Германии еще в первой половине XIII в. Грамота декларировала «вольность и свободу дворян», добровольный характер их службы государству.

В том же 1785 г. Екатерина II подписала Жалованную грамоту городам. Горожане были разделены на два сословия – купцов и мещан. И те и другие могли владеть и пользоваться движимой и недвижимой собственностью [Пайпс, 2000, с. 248–249, 251; Миронов, 2000]. Что же касается основной массы населения – крестьянства, то их превращение в собственников обрабатываемой ими земли так и не завершилось вплоть до 1917 г. [Аяцков, 2002]. Так, Б.Н. Миронов пишет: «Как известно, в русской деревне земля принадлежала общине, и все ее члены пользовались ею на равных основаниях, производственная деятельность каждого осуществлялась по общему плану, который принимался на общем собрании крестьян. Начиная с 1861 г. сокровенным желанием крестьян была конфискация всех помещичьих земель и передача их в общинную собственность, а после столыпинской реформы – черный передел, т. е. экспроприация всех частновладельческих земель – и помещичьих, и выделившихся из общины крестьян – в пользу крестьянской общины». К этому автор добавляет (и подчеркивает свое суждение): «…крестьянская концепция справедливого общественного устройства и способов ее достижения была привнесена в город крестьянами и, естественно, усвоена рабочим классом» [Миронов, 2000, т. 1, с. 344].

В целом можно сделать вывод, что в канун Октябрьского переворота 1917 г. для большинства россиян частная собственность еще не стала традицией. Реформы П.А. Столыпина не успели трансформировать члена сельской общины в независимого фермера. Другими словами, Россия не прошла тот путь от традиционного общества к феодальному и от него к капиталистическому, который проделали страны европейского цивилизационного ареала. Привнесенный же с Запада социализм был трансформирован в парадигматику традиционных крестьянских представлений о правильной жизни. Поэтому большевизм получил (в отличие от европейских стран) серьезную социальную базу в России.