Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Научная социология невозможна в тоталитарном обществе. Но как только началась послесталинская оттепель, стали проклевываться первые ростки академической социологии. Едва зародившись, да и то пока еще в эмпирической форме, социология в СССР стала очень серьезно заниматься стратификацией. В работах социологов-дилетантов, социологов-самоучек уже в начале 1960-х гг. прозвучали признания в существовании в стране значительного неравенства во власти, жизненных шансах, социальном статусе. Стали печататься данные о бедности в СССР, которую обозначали термином «малообеспеченность», появились в публикациях сведения о реальном неравенстве в распределении жилья, о различиях в уровне образования.

Наибольший интерес вызвали тогда исследования новосибирского социолога В.Н. Шубкина, вплотную примыкавшие к тематике стратификационных изысканий. Он с конца 1950-х гг. исследовал (причем многолетне, по единой методике) меру престижности разных профессий у школьников, жизненные планы молодежи и влияние различных социальных факторов на их реализацию (город – село, социальное положение родителей и т. д.). Эти изыскания были повторены в разных районах страны и устойчиво продолжались более 20 лет [Шубкин, 1970; Чередниченко, Шубкин, 1985]. Интерпретационные возможности полученного в итоге грандиозного массива информации для целей изучения стратификации до сих пор недооценены отечественными социологами. Именно через учащихся школ могут быть «схвачены» недоступные, как правило, в представительных опросах социальные «верхи» и «низы».

Переломным моментом в развертывании стратификационных исследований явилась Всесоюзная конференция по проблемам социальной структуры, состоявшаяся летом 1965 г. в Минске. Хотя все официальные руководители были выразителями сталинистской концепции, на ней впервые достаточно отчетливо прозвучал голос тогда молодых социологов, которые в ближайшие годы проделали наиболее серьезные работы по социальным делениям и природе социального неравенства в СССР.

Несколько лет после ухода Н.С. Хрущева от власти вплоть до оккупации Чехословакии (1965–1968) были наиболее благоприятными для развития социологических исследований. Элита стремилась опереться на интеллигенцию, найти в ней своего союзника и партнера в укреплении режима. Шло расширение рядов бюрократии за счет интеллектуалов, правда, не на контрольных позициях. Создавались различные обществоведческие центры (Институт мирового рабочего движения, Институт конкретных социальных исследований) с явно выраженным социологическим уклоном. В других гуманитарных институтах АН СССР организовывались социологические отделы и лаборатории. Во главе институтов встали либерально мыслящие люди (академики А.М. Румянцев, Ю.В. Бромлей и др.). Эта ситуация по инерции продлилась до 1972 г.

Следует иметь в виду, что почти все социологи того времени совсем не были противниками социализма. Они стремились к его оздоровлению, смене сталинской модели на модель «социализма с человеческим лицом». С этим во многом связана и манера, с помощью которой в литературу вводились новая терминология и концептуальный аппарат. Это происходило без прямого разрыва с официальными остаточно сталинистскими построениями, сохранившимися в партийно-государственной идеологии.

В СССР в это время теоретическая мысль одних из социологов повторила вариант, наиболее продвинутый в трудах П. Махонина, но часть авторов попыталась найти иное объяснение столь очевидному неравенству в своей стране. Они задались вопросом: имеется ли при социализме полное равенство в реальном процессе присвоения собственности. Это была совершенно еретическая по тем временам мысль, и пришла она в голову еще в конце 1950-х гг. экономисту Я.А. Кронроду. Он писал о том, что в стране при формальном равенстве отношений собственности существует реальное неравенство по их использованию. Это неравенство проявляется в фазах производства, распределения, обмена и потребления [Кронрод, 1966, с. 300–313]. Естественно, что автор при этом не подвергал сомнению социалистическую природу советского общества.

Теоретическое построение Кронрода давало другим «еретикам» в краткие периоды идеологических оттепелей возможность обосновать и эмпирически подтвердить неравенство между людьми [Шкаратан, 1970а]. Причем эта экономическая концепция «работала» на подтверждение сословно-слоевого строения советского общества, поскольку сама категория меры присвоения не могла быть выражена в оппозиции «собственник – несобственник», а в континууме, отражавшем эту меру как во властной и профессионально-должностной позиции, так и в уровне присвоения благ и услуг. Точка зрения на советское общество как слоевое получила развитие в СССР со второй половины 1960-х гг.

Исследования стратификации тех лет строились на применении таких критериев, как уровень образования и квалификация, содержание труда и различие в доходах, используемых традиционно и западными социологами. В них отчетливо формулировалась концепция советского общества как иерархической структуры социальных групп, которые могут быть ранжированы в соответствии с их более высоким или более низким статусом. Т.И. Заславская наиболее четко и открыто выразила эту позицию: «Общественное положение, занимаемое различными слоями и классами в социалистическом обществе, может быть в принципе представлено в форме определенной иерархии, в которой некоторые позиции считаются выше, чем другие. Основой для вертикальной иерархии социальных позиций является сложность труда… и ответственность в осуществляемом труде, увеличение которых сопровождается повышением требуемого образования, возрастающим материальным вознаграждением и соответствующими изменениями в образе жизни» [Заславская, 1970,с. 103].

В работах других авторов, непосредственно посвященных проблемам социальной структуры, также прямо отмечалось, что в советском обществе элементами этой структуры являются «группы людей, неравных в экономических и социальных отношениях». Это неравенство является «не только наследием капитализма, но и воспроизводится в условиях социализма» [Шкаратан, 1970а, с. 51, 153].

Это был, по существу, отчетливый разрыв с официальным взглядом на социальную систему, которая структурировалась только горизонтально и в которой неравенство в распределении рассматривалось лишь как отражение индивидуальной эффективности, индивидуальных заслуг.

Хотя схема «2+1» явно не отвергалась, авторы, вводя от восьми до десяти социально-профессиональных групп (социальных слоев), стремились описать различия между ними по их экономическому положению, культурному уровню, ценностным ориентациям и образу жизни. Появление этих «восьми-» и «десяти-»членок объяснялось надобностью социального планирования, регулирования таких процессов, как миграция, городское и сельское развитие, подготовка кадров, досуг и рекреация и т. д., для чего недостаточно было старой модели всего лишь из трех элементов.

На самом же деле исходная позиция заключалась в том, что «в социальной структуре… нашего общества, наряду с различиями, связанными с формами социалистической собственности, приобретают существенное значение социально-профессиональные различия, коренящиеся в особенностях общественно-экономического разделения труда. Выделяемые на этой основе социальные слои выражают более целостную, детализированную и многофакторную классификацию» [Арутюнян, 1973, с. 7]. Ю.В. Арутюнян пришел к выводу, что социально-профессиональная группа – это «первичный элемент социальной структуры» [Арутюнян, 1971, с. 99]. А другой автор признал подобные группы «решающими структурообразующими элементами городского населения» [Шкаратан,

19706, с. 23]. Оба социолога считали возможным классифицировать (и классифицировали) структурные элементы общества без классов (рабочих, колхозников), а также без интеллигенции как некоего целостного образования. Эти же авторы подчеркивали, что социальные слои в условиях снижающейся важности различий в формах собственности и возрастающего значения характера труда (или по иной концепции – меры присвоения собственности) все в меньшей степени выступают как внутриклассовые группы и все в большей мере – как непосредственно внутриобщественные группы (слои).

Социальные слои, выделяемые в исследованиях, были ранжированы от неквалифицированных рабочих (или колхозников) до руководителей предприятий (колхозов) и руководителей региональных органов управления. В этих классификациях вообще отсутствовали классы и интеллигенция. Последняя была представлена слоями работников управленческого труда (в ряде случаев с выделением руководителей высшего и среднего звена), работников высококвалифицированного научно-технического труда, работников свободных профессий (творческого труда) и квалифицированного умственного труда.

Первые же попытки социологов принять во внимание ряд факторов, влияющих на неравенство в обществе, и измерить это неравенство, выделить по ряду взаимосвязанных характеристик социальные слои, иерархически размещенные в социальном пространстве, вызвали ответную реакцию отторжения этих идей. М.Н. Руткевич и Ф.Р. Филиппов в своей книге «Социальные перемещения» (М.: Мысль, 1970, с. 41–42 и др.) решительно выступили против применения «буржуазных» стратификационных схем для анализа советского общества. Они утверждали, что в условиях социализма речь может идти о вертикальной градации только в том смысле, что существует еще неравенство по степени сложности труда, так как «более сложный труд требует более высокой квалификации и образования работника и поэтому вознаграждается обществом выше в соответствии с принципами социализма. Поэтому продвижение работника в результате роста его образовательного уровня, квалификации, накопления им опыта и т. п. к более сложному труду можно рассматривать как перемещение «по вертикали», т. е. как социальное восхождение. Руткевич и Филиппов были далеки от признания, что за вертикальной мобильностью по сложности труда стоит одно из измерений социального неравенства, что такого рода неравенства перманентно переплетаются между собой и кумулятивный эффект таких отношений и выражается в стратификации социальных групп.

Надо заметить, что теоретические конструкты социологов 1960-х гг. заслуживают и научной критики. Верхние слои общества, подлинные хозяева страны, никогда не фигурировали в этих изысканиях. То же можно сказать о многих миллионах сограждан, оказавшихся в самом низу социальной пирамиды (заключенные, бомжи, так называемые бичи и т. д.). Даже в лучших исследованиях фактически не принимался во внимание властный стратификационный срез, хотя он имплицитно присутствовал в виде групп, выделенных по характеру труда (индикаторы – должность и политическая деятельность, численность и «качество» подчиненных). Однако реально в число опрошенных попадали персоны рангом не выше директоров заводов и председателей колхозов, второстепенных лиц из региональной администрации.

К тому же, отражая верно внешние проявления социального неравенства, даже наиболее значительные изыскания не могли дать объяснения причинам и механизмам социальной дифференциации. Дело в том, что советский тип общества не воспринимался как некая данность, с особой структурой, относящейся, быть может, к другому типу цивилизации, к другому типу экономической организации, чем западные. Современное научное знание является европейским по своему происхождению. Сложившиеся теории и категориальный аппарат могут быть однозначно поняты и интерпретированы применительно к обществам, строящимся на частной собственности, гражданских отношениях и индивидуализме. Но они не вполне адекватно отражают реалии обществ, обладающих другими институциональными структурами, другими культурами, другими социально-экономическими отношениями. (Об этом мы поговорим далее, в заключительном параграфе этой главы.)

Уже в канун коллапса «реального социализма» болгарский социолог Николай Тилкиджиев взял на себя труд систематизировать взгляды сторонников слоевой структуры обществ советского типа. Он обратил особое внимание на необходимость различать слоевую структуру от социально-профессиональной. Тем самым он раскрыл существенный дефект исследований в СССР, Польше, Чехословакии. Он отметил особое значение разведения социального неравенства и собственно профессиональных различий как явлений разной природы. Социально-профессиональная принадлежность – основополагающая в формировании слоев. Она включает особенности характера труда, квалификационно-образовательные и профессионально-отраслевые качества работников. Но необходимо принимать во внимание также влияние социального происхождения, социальных связей (супружеских, дружеских и т. д.), жилищных и поселенческих условий, институционального фактора (здесь Тилкиджиевым особенно выделены властные ресурсы институтов и степень включенности в их деятельность представителей социально-профессиональных групп) [Тилкиджиев, 1987, с. 11–42].

В начале 1970-х гг. разрядка в отношениях между властями и интеллигенцией закончилась. «Пражская весна» 1968 г. отрезвила номенклатуру. В ней победили самые мрачные просталинистские силы. Существенно изменилась обстановка в социальных науках. Один за другим профессиональные социологи отходили в сторону от проблем социальной стратификации. Те немногие исследователи, кто пытался сохранить верность избранной тематике, получали в основном результаты методологического характера. Так, в некоторых изысканиях были построены оригинальные, не имевшие аналога в западной литературе математико-статистические модели воспроизводства социальной иерархии, основанные на данных представительных опросов [Васильева, 1978; Лукина, Нехорошков, 1982; Рукавишников, 1980].

На Западе публикации польских, чешских и российских авторов переводились, цитировались (см., например, сборники переводов: [Yanowitch, Fisher, 1973; Yanowitch, 1986; и др.]), но не были интегрированы в «фонд» основных научных идей, где неоспоримо господствовала теория «нового класса», вполне вписывавшаяся в европоцентристский взгляд на социальное неравенство.

События конца 1980-х и начала 1990-х гг. двойственно сказались на отечественной социологии. Возможность писать что угодно и где угодно сопровождалась и прекращением бесплатного для авторов убыточной научной продукции издания их трудов, и исчезновением возможности проводить сбор информации практически беззатратно, с опорой на местную общественность. Государство дало интеллектуалам не только свободу творчества, но и свободу самим изыскивать источники существования. В этих новых обстоятельствах первоначально активизировались не столько опытные и знающие профессионалы, сколько более приспособленные к рыночному принципу «Все на продажу». Начался ажиотаж наспех проводимых опросов. Но все же, как и можно было предположить, преимущества не ограниченного цензурой и партийным прессингом творчества все больше стали сказываться и на качестве социолого-публицистических опусов (доминировавших в первые годы), и на характере собственно научной продукции.

С 1987 г. социологи обратились к раскрытию «тайны» советской бюрократии. Многие из них еще и не читали трудов таких диссидентов, как М. Восленский. Первой из таких статей была получившая широкую известность работа В.Н. Шубкина [Шубкин, 1987]. Позднее своими размышлениями на тему бюрократии поделились многолетне опальные социологи во главе с Ю.А. Левадой. Причем их статью, что было весьма симптоматично, опубликовал теоретический орган КПСС журнал «Коммунист» [Гудков и др., 1988].

В том же году была написана изданная несколько позднее статья Л.В. Карпинского, в которой были подытожены ставшие широко распространенными мысли о нашей правящей элите. Приведем несколько выдержек: «Действительная тайна бюрократии заключена в том, что она является собственнической корпорацией. Мы долго держались мнения, будто бюрократия нами только управляет, но делает это плохо, неэффективно. Фактически же она нас – всех живущих в обществе и занятых какой-либо деятельностью присваивает и делает это

по-своему хорошо, мастерски, по-своему виртуозно… в сущности, он (бюрократ. – О.Ш.) – ловкий, изворотливый, умелый предприниматель, энергично занятый своим бизнесом с помощью особых средств и во имя особого рода “прибыли”…Наша бюрократия получила вместе с государством неограниченный доступ к управлению экономикой и культурой, проникнув буквально во все сферы человеческой деятельности.

Собственность государства на средства производства, превращенная в групповую собственность на само государство… вот фундаментальное основание бюрократии» [Карпинский, 1989, с. 360, 361, 367].

Очевидно, что отсюда был недалек путь к пониманию сущности социальной природы советского общества, «секрета» его стратификации. Этот путь российские авторы проделали, к сожалению, без знакомства с трудами югославских коллег, бывших под строжайшим запретом для чтения, более того, даже критика их работ издавалась с грифом, запрещавшим свободное ознакомление с нею. Упомянем некоторые типичные суждения коллег из Югославии. Б. Хорват в книге «Политическая экономия социализма» (1982) попытался раскрыть природу советского этатистского (по его определению) общества. В этом обществе администраторы обладают той же властью, что и собственники при капитализме. Все внимание здесь обращено на усиление позиций власти. Идет процесс сверхразвития государственного аппарата. Вся политическая и экономическая власть сосредоточена в руках правящей политической организации [Horvard, 1982].

С. Стоянович предложил следующее объяснение сущности советской системы и ее классового устроения: «Поскольку капитализм, несомненно, конституирует общественную ценность с экономической доминантой, то парадигмой, ему соответствующей, является общественно-экономическая формация. С другой стороны, коммунистический этатизм принадлежит к семейству общественно-политических формаций. Досталинистский, сталинистский и постсталинистский этатизм представляет собой общественную целостность с политическим доминированием (как диахроническим, так и синхроническим). Здесь политическое доминирование приобретает форму структурного контроля одного класса (этатистского) над государством и, при помощи этого, над средствами производства. Однако эта парадигма общественно-политической формации есть уже, несомненно, вывернутая наизнанку марксистская парадигма, или, скорее, парадигма постмарксистская» [Стоянович, 1990, с. 148].

Вернемся на родную почву. Именно в конце 1980-х – начале 1990-х гг. были предприняты попытки осмыслить природу уходящей социальной системы и особенности присущей ей социальной стратификации в контексте цивилизационного подхода и исторического опыта России.

В цикле статей Е. Старикова ([Стариков, 1990] и другие работы) был рассмотрен вопрос о двух основных типах возможного для России (в послеоктябрьский период) развития:

1) западноевропейской модели, характеризуемой наличием независимых от государства субъектов собственности, развитым гражданским обществом и классовой структурой;

2) модели со «своеобразными “азиатскими” чертами», характеризуемой слиянием властно-политических отношений с отношениями собственности, превращением государства в верховного собственника средств производства, социальной структурой неклассового типа, «ибо классообразующие признаки… как бы узурпируются, задаются всесильным государственным образованием».

По мнению Старикова, в 1929 г. произошло отторжение западноевропейского пути развития. Он считал, что это предопределилось отходом от социализма, «при котором субъекты собственности находятся в рамках гражданского общества, а не всепроникающего государственного аппарата» [Стариков, 1990, с. 30]. Мы же полагаем, что слом собственнического демократического варианта развития произошел в связи с октябрьским переворотом и огосударствлением собственности в промышленности и других базовых отраслях экономики. Государственнический социализм в любом варианте (включая нэповский) противопоказан западноевропейскому пути развития.

Стариков обосновывает социальную дифференциацию в советской системе различием позиций по отношению к распределительной системе: «Редистрибуция (перераспределение) служит структурообразующим основанием социальной дифференциации, рассекая все общество на две большие функциональные части: а) рядовые производители, создающие прибавочный продукт, и б) распорядители, изымающие и включающие его в редистрибутивную сеть, выполняющую диспетчерские функции» [Там же, с. 31]. Интересны суждения этого автора о механизмах структурирования советского общества. В нем не действуют экономические классообразующие механизмы. «Их место занимают внеэкономические, административно-волевые механизмы, формирующие из… аморфной магмы искусственные сословия и фукциональные распределительно-корпоративные структуры (ведомственные, региональные и т. п.). Рыхлая магма атомизированных индивидов сортируется по искусственным ячейкам» [Там же, с. 36].

В те же годы была предложена концепция стратификации советского общества как неклассового этакратического (см., в частности: [Ионин, Шкаратан, 1989, с. 426–447; Радаев, Шкаратан, 1991; Radaev, Shkaratan, 1992] и другие работы этих авторов). В следующей главе дано описание социального порядка и стратификационной иерархии обществ этого типа.

Сходные позиции (с учетом специфических черт исторического пути Венгрии) занял Мартин Сабо. Он отмечал, что «теперь лишь немногие продолжают утверждать, что в странах Центральной и Восточной Европы существовал социализм, т. е. тот исторический строй, который в первозданном значении этого слова и в духе целей левых движений был призван разрешить противоречия капиталистических отношений и создать общество с более высоким уровнем культуры и цивилизации». По его мнению, определяющим фактором венгерской истории XX в. была двойственность структуры, т. е. наличие как феодальных, так и буржуазных отношений. В этом смысле не стал исключением и ход событий после 1945 г. За кратким периодом буржуазно-демократических преобразований в 1945–1947 гг. последовал консервативно-реакционный поворот, положивший начало процессу рефеодализации, названному социалистическим развитием. В ходе его воспроизводилась прежняя двойственная структура. В качестве важнейшего элемента рефеодализации здесь выступал формализованный властный механизм, т. е. существовавший как господствующее сословие властный аппарат и управляемые им так называемые «социалистические подструктуры». Однако «реальный социализм» не просто воспроизводил прежнюю двойственную структуру Он последовательно и открыто подавлял буржуазные элементы, что усилило докапиталистические, сословно-феодальные компоненты и придало им новую историческую форму

Мартин Сабо заключает: «Разумеется, я не утверждаю, что социализм был феодализмом. Но несомненно, что специфика функционирования этой системы состояла в том, что в ней превалировали сословно-феодальные черты, а в другой связи – азиатско-византийские, т. е. черты культур, предшествовавших современным. Таким образом, социализм в его различных вариантах ответил на вызов XX столетия возрождением прошлого» [Сабо, 1991, с. 51–52].

С оценкой стратификации советского общества как сословно-статусного решительно не соглашался М.С. Комаров. Он считал, что общество советского типа «не было ни азиатским, ни деспотическим, ни закрытым. В нем были достаточно сильны тенденции к социальной мобильности, а статусные позиции приписывались отнюдь не жестко. Преувеличение степени жесткости проистекает скорее из увлечения авторов историческими аналогиями и дедуцирования социальной структуры из властных отношений». Комаров отмечал, что авторы дистрибутивной и этакратической моделей, к сожалению, не обратили внимание на существенную роль в социальной дифференциации ряда факторов. Первый из них – объективные требования экономики, которые понуждают институты власти и в тоталитарном обществе «мотивировать людей к нормальной трудовой деятельности только через упорядоченную систему вознаграждений и привилегий». Второй – такой критерий стратификации, как престиж. Он не менее важен, чем власть и собственность. Наконец, третий фактор – присущие современному индустриальному обществу такие критерии стратификации, как профессионально-трудовая деятельность, объем и уровень образования [Комаров, 1992, с. 62–72]. Перечисленные Комаровым факторы, конечно же, учитывались авторами обеих концепций. Вопрос лишь в том, «работали» ли, а если «работали», то как именно, эти факторы в обществах «реального социализма».

Большим вкладом в осмысление природы стратификации обществ советского типа явились труды Т.И. Заславской и Р.В. Рыбкиной. Особенно следует отметить их монографию «Социология экономической жизни» (раздел 3) [Заславская, Рывкина, 1991]. Авторы стремились дать анализ «социальной структуры общества в ее связи с экономической жизнью общества» [Там же, с. 230], определить социальные группы, являющиеся наиболее важными субъектами экономики и занимающие в ней ключевые позиции.

Ими (в связи с поставленной задачей) было выделено пять основных компонентов экономических отношений:

1) сущностные, системообразующие отношения, оказывающие воздействие на все стадии воспроизводства;

2) отношения производства;

3) отношения обмена;

4) отношения распределения;

5) отношения потребления общественного продукта.

При раскрытии конкретного содержания каждой из этих

групп отбирались лишь те отношения, которые оказывают существенное влияние на структуру общества, дифференцируют социальный статус разных субъектов.

Вслед за этим Заславская и Рывкина рассматривают структуру взаимодействующих по поводу этих отношений социальных групп. Проанализировав частные структуры, формируемые конкретными типами субъектов экономических отношений (социально-трудовую, семейно-хозяйственную, социально-территориальную, этнодемографическую), авторы теоретически и эмпирически обосновывают определяющее значение профессионально-должностной подструктуры по сравнению с другими.

Полученная Заславской и Рыбкиной детальная дифференциация советского общества на его излете состояла из 78 групп. Такое подробное структурирование позволяло во всем богатстве связей, статусов, ценностных ориентаций разобраться в жизни уходящего в прошлое социального организма.

Но авторы хорошо сознавали, что читатель ждет от них более обобщенной, более контрастной картины социальной стратификации.

В самой книге в этом отношении особенно интересна попытка разобраться в механизме эксплуатации высшими низших. Они взорвали существовавшее табу на изучение отношений эксплуатации («общество без эксплуататорских классов»),

Заславская и Рывкина раскрыли отношения эксплуатации как:

• изъятие всего прибавочного и части необходимого продукта через неравномерно низкие цены на производственную продукцию и необоснованно высокие налоги;

• глубокое расхождение меры труда и меры потребления различных групп работников общественного производства;

• необоснованная неравномерность территориального и ведомственного распределения элементов социально-бытовой инфраструктуры;

• присвоение дифференциальной ренты I жителями южных районов;

• преступные способы извлечения нетрудовых доходов за счет граждан или государства («теневая экономика», мафиозные группы).

Список этот, конечно же, неполный, но первый в литературе, издававшейся в самой России.

Интегральный, стратификационно выпуклый перечень социальных групп, отражающий эти латентные отношения эксплуатации, был опубликован Т.И. Заславской несколько позднее. Она отнесла к главным структурным элементам советского общества: а) социально-замкнутый и личностно-интегрированный правящий класс «номенклатуры»; б) сравнительно небольшой средний класс, включающий «директорский корпус» и наиболее квалифицированных и (или) приближенных к номенклатуре интеллигентов; в) слабо стратифицированный низший класс, объединяющий наемных работников (рабочих, колхозников, представителей интеллигенции средней и низшей квалификации); г) «социальное дно», состоящее из десоциализированных, потенциально криминогенных групп, утративших связи с обществом. Главными особенностями этой стратификации являлись весьма высокая концентрация власти и собственности в руках правящего класса, резкая поляризация положения высших и низших слоев общества на фоне общего низкого уровня жизни, неразвитость (если не отсутствие) среднего слоя, а также доминирование должностного критерия стратификации над квалификационным.

Структура советского общества формировалась по принципу «кто был ничем, тот станет всем». Оставшиеся семьи научной и культурной элиты, дворян, духовенства, купечества, промышленников, крепких крестьян, концентрировавшие главный энергетический и творческий потенциал общества, были последовательно «выкорчеваны» и истреблены. В итоге в стране сформировалось «общество низшего класса» с пониженной долей талантливых, образованных, здоровых, сильных, предприимчивых и энергичных граждан. К тому же общественная система «социализма» содействовала укреплению худших черт традиционной российской общинности: уравнительности, иждивенчества, социальной пассивности, безответственности, слабой мотивированности к труду и предпринимательству, неразвитости потребностей [Заславская, 1993, с. 3–4].

Совершенно неожиданный подход к анализу природы обществ советского типа с присущей им стратификацией предложен В.М. Воронковым в его статье «Эволюция правящей элиты в период перехода к демократии» [Воронков, 1993, с. 162–182]. Он справедливо отмечает, что факты реальной трансформации номенклатуры в период перехода к демократии требуют внести серьезные коррективы в сложившиеся представления об отсутствии в тоталитарном обществе внутренних резервов для качественных преобразований. М. Джилас, М. Восленский, А. Авторханов и др. утверждали, что в советском обществе нет социальных групп (включая контрэлиты), способных стать могильщиками системы. Сама же номенклатура, согласно их позиции, достаточно однородна и ориентирована на сохранение существующих порядков.

Воронков показывает, напротив, неоднородность советской элиты, раскрывает ее иерархическую структуру («…самые низшие ее ступени значительно ближе к народу, чем к своим же верхним ступеням»). На границах номенклатуры образуется «специфический маргинальный социальный слой, который… может быть назван “номенклатурным плебейством”. Это не-состоявшаяся (или не вполне состоявшаяся) номенклатура, ее “низы”, ее “маргиналы”». Именно это «плебейство» – политически наиболее активная часть общества, свободная и от корпоративной замкнутости номенклатуры, и от традиционной покорности начальству, присущей большинству населения. Это и есть социальный движитель, организатор народного протеста, потенциальный актив возникающих при появившихся условиях («перестройка») общественных движений и политических партий. Конечно, предположение о существовании и роли номенклатурного плебейства, к сожалению, не получило развития ни в последующих публикациях автора этой гипотезы, ни у других исследователей. Оно осталось без тщательной эмпирической проверки.