Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Кроме того, со времен Рузвельта помимо повышения налогов повсеместно стала вводиться практика социального страхования, включая пособия по безработице, выплаты по старости, пособия на детей и т. д. Все это привело к тому, что за 1920—1950-е гг. США стали страной победившего среднего класса.

Быть либералом для автора – значит поддерживать курс на сохранение общества среднего класса, стремиться предоставить гражданам как можно больше социальных услуг, гарантировать равенство всех перед законом, стимулировать участие в политической жизни страны. Можно даже утверждать, что целью либералов, по Кругману, должны стать: минимизация острых противоречий и конфликтов, существующих в обществе; придание его развитию поступательного и эволюционного характера; управление не столько на основе навязывания воли большинства, сколько на базе широкого консенсуса.

Каковы последствия неолиберального (консервативного) властвования в социальной сфере при Рейгане и Бушах, когда республиканская администрация резко снизила налоги на наследство и, по сути, отменила налог на недвижимость? По Кругману, в результате уровень неравенства в Соединенных Штатах начала XXI в. стал соизмерим с тем, что существовал в 1896 г. (1 % наиболее состоятельных американцев контролируют 42 % общественного богатства, получают 26 % ежегодных доходов и имеют в собственности около 70 % всех торгующихся на биржах ценных бумаг; в конце XIX в. эти показатели составляли соответственно 41, 32 и 84 %). Если принять прирост национального богатства в США в 2000–2007 гг. за 100 %, более 73 % его пришлось именно на долю этого 1 %. Как подчеркивает Кругман, «у высших 0,1 % населения доходы подскочили в пять, а у 0,01 % в семь раз по сравнению с 1973 г.» [Кругман, 2009, с. 137], зато «если мы взглянем на медианную заработную плату мужчин в возрастном диапазоне от 35 до 44 лет, то обнаружим, что в 1973 г. с поправкой на инфляцию она была на 12 % выше, чем теперь» [Там же, с. 134].

Более того, Кругман пишет: «Наибольшая величина показателя перехода из одного социального слоя в другой наблюдается в Скандинавских странах, а в США такая мобильность ниже, чем во Франции, Канаде, а возможно, даже и Великобритании. Американцы не просто не обладают равными возможностями; этих возможностей у них даже меньше, чем у жителей других западных стран» [Там же, с. 267]. (Эти сведения подтверждаются изысканиями Г. Ястребова [Ястребов, 2010].) Кругман важнейшей задачей либералов начала XXI в. однозначно считает сокращение социального неравенства и увеличение возможности равенства шансов.

Можно, пожалуй, выделить три основных этапа развития собственно теории социальной мобильности как таковой. Первый непосредственно следует за появлением основополагающей работы П. Сорокина. По времени он совпал с серьезными социотехническими и социально-экономическими сдвигами в американской экономике, с огромными притоками мигрантов из других регионов мира. Другими словами, это были десятилетия активной социальной мобильности. Мы берем за основу рассмотрения классику американской и западноевропейской литературы 1960—1970-х гг.

Большинство социологов в качестве эмпирического индикатора анализа восхождения и нисхождения избрали вид занятий. Одной из типичных работ о тенденциях мобильности в США в послевоенный период было исследование Элтона Ф. Джексона и Гарри Д. Крокета [Jackson, Crockett, 1964, р. 5—15]. Представляют интерес полученные ими сводные данные общего уровня мобильности в США в 1945–1957 гг. Результаты этой работы свидетельствуют о росте мобильности в рамках двух поколений. В 1957 г. сыновья реже наследовали профессии отцов, чем в 1945 г. Отмечена тенденция к восходящей мобильности, хотя примерно 25 % исследуемых в обоих случаях совершили спуск по ступеням иерархии. Авторы показали, что мобильность, направленная вверх, связана больше с добровольным перемещением, чем со структурными факторами. Эти тенденции были позднее подтверждены исследованиями многих ученых в США, Европе и бывшем СССР. Они стремились доказать, что скорость социальной мобильности в США более близка к скорости, предполагаемой системой равенства возможностей, чем к скорости, предполагаемой системой максимальной стабильности. Здесь они скорее приняли желаемое за действительное.

Видные американские социологи Питер М. Бло и Отис Д. Данкен, о чьих работах мы уже говорили, рассматривали каждую группу занятий двояко: как «потребителя» людских ресурсов и как «поставщика» рабочей силы [Blau, Duncan, 1967]. Способность того или иного вида занятий выступать потребителем и поставщиком на рынке труда зависит от таких факторов, как временные изменения структуры занятости (в частности, в течение жизни одного поколения), дифференцированная рождаемость и смертность внутри категории и открытость или замкнутость иерархии занятий. Анализ вскрыл интенсивную мобильность среди мужской части населения США. При этом превалировала мобильность по восходящей линии. Более частыми были перемещения в пограничных стратах, а не через несколько ступеней. Низшие «белые воротнички» и низшие «синие воротнички» (включая неквалифицированных сельскохозяйственных рабочих) реже всех наследовали занятия отцов и были высокомобильными. Низшие «белые воротнички» совершали в основном восхождение в высшие страты, хотя какая-то их часть была вынуждена перейти в разряд «синих воротничков». Подобным же образом сыновья из семей, относящихся к категориям низших «синих воротничков», чаще становились высшими «синими воротничками», а небольшая их часть проникала даже в разряд «белых воротничков». В итоге можно сказать, что американцы городского происхождения наталкивались на реальный барьер: «белые воротнички» – «синие воротнички», однако препятствие оказывалось относительно преодолимым.

Бло и Данкен также показали относительное значение для профессиональной мобильности индивида ряда факторов, связанных с происхождением: тип занятия отца, национальность, величина родительской семьи, тип и размер населенного пункта, полученное образование. Бло и Данкен в своей непревзойденной классической работе подчеркивают, что отцовский статус оказывает множественное – как прямое, так и косвенное – влияние на достижения сыновей в сфере образования. При этом в обществе усиливается связь между образованием и профессиональным успехом. Пока эта связь не будет ослаблена, возможности роста социальной мобильности останутся довольно ограниченными, а роль образования как фильтра при входе в профессиональную иерархию сохранится, способствуя увековечиванию социального неравенства.

Переходя к вопросу об устойчивых препятствиях на пути социальной мобильности, авторы доказывают, что предписанные признаки: расовая принадлежность, религия, возраст, пол, национальность – могут служить эффективным средством при распределении трудовых ролей. Процесс социализации в любом обществе имеет тенденцию к увязыванию предписанных признаков с социальными задачами. Социализация, связанная с предписанными признаками, настолько проникает в сознание, что ее путают с человеческой природой и принимают как заданную, несмотря на ее условность. Отсюда неприятие связи социальных задач с предписанными признаками носит в социологическом контексте революционный характер. Осознание собственного бесправия ведет многие низшие группы к социальному протесту, нацеленному на изменение традиционного соотношения сил.

Бло и Данкен напоминают два важных аспекта идеологии, связанные с «американской мечтой», – стремление к более высокому статусу и вера в возможность его достижения. При рассмотрении в этом контексте ясно видно, что предписанный статус априори исключает определенные категории населения из сферы «американской мечты». Исторически это обусловлено как систематической дискриминацией извне, так и их собственной «интернализацией» (внутренним принятием) предписанных признаков. Ограниченные стремления, объясняемые такой позицией, традиционно одобрялись обществом, ибо они символически подкрепляли принцип разделения труда. «Интернализация» традиционных ценностей имела важные последствия для процессов мобильности в обществе.

В том же направлении вели изыскания Д. Фитерман и Р. Хаузер, чьи работы также обсуждались нами в контексте построения стратификационных иерархий на основе классификации занятий. Примечательно, однако, что эти авторы пошли дальше Бло и Данкена, предложив учесть в анализе таблиц мобильности экзогенные факторы, а именно пространственно-временные изменения в структуре занятости, связанные с такими объективными экономическими процессами, как технический прогресс, урбанизация, расширение сферы услуг и т. д. (см.: [Featherman, Hauser, 1977]). Анализируя таким образом материалы масштабных представительных опросов американского населения в 1962 и 1972 гг., авторы пришли к выводу, что такие традиционно рассматриваемые исследователями факторы ограничения мобильности, как гендерное и расовое неравенство, на самом деле не оказывают значительного влияния на траектории индивидуальных социальных перемещений. С другой стороны, классовая принадлежность родителей, измеряемая как на основе представленной выше шкалы, так и по альтернативным показателям (доходу и образованию отцов), оказывает значимый эффект на распределение жизненных шансов их детей. Этот эффект к тому же отличается постоянством во времени.

Основываясь на этих и иных данных, последователи Бло, Данкена, Хаузера, Фитермана обычно приходят к выводу, что американское общество является бесклассовым обществом открытого типа в отличие, скажем, от Англии – классового, чопорного общества. Доминирующее мнение университетских профессоров-традиционалистов таково: в американском обществе – обществе возможностей, обществе равных шансов – большинство может, несмотря на некоторые ограничения, перемещаться по иерархической лестнице вверх и вниз. По мнению, преобладающему в американском социологическом сообществе, класс – это устаревшая идея, родившаяся в XIX столетии и являющаяся неуместной для понимания прогрессивного индустриального или постиндустриального обществ. Тенденции полной модернизации ведут к устранению классовых различий и способствуют возникновению общества, в котором достоинства и способности имеют большее значение, чем социальное происхождение.

Многие европейские социологи, напротив, в те же 1970-е гг. не были склонны переоценивать ситуацию с равенством шансов в так называемом открытом обществе. Например, Б. Шефер [Schafer, 1976], выражая уверенность в том, что в ФРГ действительно высока вертикальная мобильность, вместе с тем отмечал, что социально-профессиональная структура населения Германии имела и к середине 1970-х гг. «поразительное сходство» со структурой 1939 г.

Специальные исследования классовой дифференциации и социальной мобильности в Англии также демонстрируют высокий и, очевидно, мало изменяющийся уровень социальной закрытости. Как отмечали Дж. Голдторп и Ф. Бивен [Goldthorpe, Bevan, 1977, р. 279–334], социальная неподвижность особенно заметна в местных сообществах, где происходит не процесс разрушения столетиями складывавшейся иерархической структуры, а модификация ее. Это, по выражению английских социологов, структура морально обоснованного неравенства.

Резко отрицательную оценку возможностей индивида в области социальной мобильности в условиях французского общества в те же годы дал Д. Марсо. Социальная мобильность населения, подсчитанная в пределах жизни одного или двух поколений, подтверждает жесткую неизменность социальной структуры в стране. Миф о равных возможностях является мифом как для США, так и для Западной Европы. Даже если считать профессиональную мобильность главным показателем социальной мобильности, то и в этом случае обнаруживается преобладание наследования занятий и профессий из поколения в поколение. Автор приводит убедительные данные, подтверждающие «закрытость» разных социальных групп в современной Франции. Вывод, к которому приходит Марсо: «В течение 30 лет экономического развития, с 1945 по 1975 г., здесь сохранялась в большей мере тенденция к неизменности на каждом уровне социальной и классовой структуры, чем к изменению; верхний и нижний слои иерархии оставались изолированными» [Магсеаи, 1977, р. 99]. Видный французский социолог Эдмон Претесей [Preteceille, Terrail, 1985], по существу, объяснил эту иммобильность качественными разрывами в потреблении между социальными классами, закрепляющими их представителей в своей культуре.

Анализ тех же процессов, проведенный Л. Дуберманом в США, не подтвердил тезиса, проповедовавшегося большинством его коллег, о наличии в этой стране больших возможностей для социального и экономического продвижения, чем в других индустриальных странах. «В течение целого столетия, – пишет Дуберман, – американская классовая структура сохранялась относительно неизменной в аспекте большей открытости или закрытости» [Duberman, 1976, р. 113].

Можно считать типичной по отношению к первому этапу развития теоретического и эмпирического знания о проблемах социальных перемещений получившую широкую известность монографию двух влиятельных в научных и политических кругах социологов Сеймура Мартина Липсета и Рейнхарда Бендикса «Social Mobility in Industrial Society» [Lipset, Bendix, 1967], многократно переиздававшуюся в США и явившуюся основополагающей для исследований в западноевропейских странах.

Новый этап в изучении социальной мобильности был начат европейскими исследователями П. БурдьеиДж. Голдторпом и целым рядом их коллег. Этап позитивных эмоций от открытости западного общества с его широкими возможностями по вертикальным социальным перемещениям благодаря оправданной критике слева стал угасать. И вот наконец из академических кругов были нанесены сокрушительные удары. Взрыв последовал путем раскрытия реальной роли образовательной системы в социальной стратификации общества и реализации принципа равенства шансов. Инициатором этого научного направления стал Бурдье (см.: [Bourdieu, Passeron, 1977; Bourdieu, 1981]). Он доказал, что, несмотря на широко распространенные требования равенства возможностей, элиты приспособили новые стратегии, чтобы обеспечить свою преемственность от поколения к поколению. Образовательная система была ключевым моментом в этих стратегиях. С помощью педагогических методов, отношений между учителем и учениками, отбора учебных курсов и методов селекции экономически привилегированные и хорошо образованные дети получили преимущества по сравнению с менее привилегированными и менее обученными. Другими словами, образовательная система, несмотря на ставшее в результате демократических реформ общедоступным полное среднее и высшее образование и возросший уровень обучения в целом, не только не разрушила классовое и культурное неравенство, а скорее усилила его.

В целом теория воспроизводственной функции образования доказала, что родители с престижными занятиями способны использовать свои социально-экономические ресурсы, чтобы дать своим отпрыскам хорошее образование, что в свою очередь помогает детям занять престижные рабочие места. Бурдье делает акцент на культурном капитале. Он утверждает, что родители не только вручают детям образовательные «верительные грамоты», но также создают культурную среду, что содействует развитию разнообразных способностей, которые вознаграждаются в образовательной системе.

Таким образом, воспроизводство классовых отношений, классовых привилегий включает и такую составляющую, как культурный капитал. Но это классовое отношение воспроизвести неизмеримо труднее, чем отношения владения. Оно воссоздается косвенно, через получение хорошего образования. При этом, по Бурдье, культурный капитал – это языковая и культурная компетенция. Он складывается в результате чтения книг, посещения музеев, театров, концертов, освоения манеры речи и межличностного общения и т. д. Сюда также добавляется образовательный капитал – личная собственность обладателей дипломов и ученых степеней, которые получены в тесной связи с классовой позицией родителей.

По мнению Бурдье, репродуктивная функция школы есть следствие действий господствующих классов, обеспечивающих свое воспроизводство. В ранние периоды промышленного капитала «воспроизводственная стратегия» собственников была прямым переносом (передачей) прав собственности. После Второй мировой войны популистское требование равенства образовательных возможностей, также как и возрастание отделения собственности от управления фирмами, установление «рациональных» процедур подбора и продвижения менеджеров вызвали надобность в менее прямых стратегиях социального воспроизводства. Собственники крупных состояний приспособили новую стратегию, конвертируя экономический капитал в образовательный. Используя свои экономические ресурсы для получения хорошего образования детьми, собственники смогли закрепить позиции части своих наследников. Конечно, эта стратегия была наиболее успешной для тех, кто сам обладал солидным культурным и образовательным капиталом.

Все это, естественно, не отрицает возможности для индивидуумов, обладающих талантом, достичь академических успехов, а затем и высокой социальной позиции вне зависимости от происхождения. Но такие случаи не носят массового характера. Ведь образование есть путь к занятию позиций контроля в экономике, что в современных условиях более значимо, чем владение собственностью. Однако есть области деятельности, где без стартового капитала не занять высокой социальной позиции (см.: [Bourdieu, Passeron, 1977; Bourdieu, 1981]).

Дальнейшее развитие идеи Бурдье получили в исследованиях выходца из его научной школы Д. Берто, который критически оценил пригодность теорий социальной мобильности для объяснения проблемы детерминации человеческих судеб. Социальная мобильность не раскрывает целостной картины жизни индивидов в социальной структуре общества, теория социальной мобильности не смогла даже заложить своих собственных основ. Встречно им была предложена концепция антропономического процесса (термин «антропономия» включает два греческих слова – антропос (человек) и номос (закон)). Этот процесс определяется автором антрономической концепции как целостный процесс производства, распределения и использования людей в классовой структуре общества [Bertaux, 1977].

Берто выдвинул в качестве основной задачи исследователя анализ структуры общественных отношений, определяющих социальные траектории людей, т. е. человеческие судьбы. Существенными при этом оказываются два момента: начало этих траекторий, т. е. место семьи, где человек родился, в классовой структуре общества, а также кривая дальнейшей социальной жизни человека. При таком подходе проблема социальной детерминации судеб людей может изучаться как проблема распределения людей по различным сферам социальной жизни, или по различным уровням социальной стратификации. В частности, опираясь на надежные данные, Берто подтвердил, что шансы сына рабочего стать руководителем или лицом свободной профессии в 12 раз меньше, чем у выходцев из той же среды. Нельзя добиться равенства шансов при неравенстве условий жизни, заключает автор.

Сторонники антропономической концепции считали некорректным определять социальное положение человека только по его виду занятия, необходимо учитывать индивидуальные характеристики человека, особенно его отношение к жизни, выполняемым функциям. Понятие «человек» при этом рассматривается не как отображение отдельной личности, а как элемент социальной группы. В связи с этим процесс антропономического распределения людей (ключевое понятие, означающее распределение людей по разным социальным группам) изучается не как сумма индивидуальных перемещений, а как система коллективных потоков, в известной мере питающих социальную стратификацию. А их невозможно изучать вне представления об этой стратификации как в общетеоретическом, так и конкретно-историческом плане.

Какие же фундаментальные отношения предопределяют этот процесс распределения людей? П. Сорокин отводил ключевую роль семье и школе, М. Вебер – рынку труда. Но, по Берто, эти концепции ошибочны, так как, пройдя семью и школу, люди вовсе не предоставлены своей собственной судьбе, напротив, направления траекторий их жизни в основном предопределены заранее, самим местом в мире труда и капитала.

Человек в своей жизни проходит этапы, которые характеризуются рядом разнородных понятий: рождение, выращивание, социализация, воспитание, обучение, рынок труда, мобильность, женитьба, потребление и др. Антропономический подход притязает на воссоздание этого единства. Суть заключается в стремлении охватить противоречивое единство, составляющее антропономический процесс, не на уровне его «продуктов» – людей, а на уровне исторически детерминированных социальных отношений. Здесь, в частности, важны социально обусловленные отношения в семьях, организация быта, досуга, жилой среды. Социальная политика государства в этой сфере направлена на внедрение определенной формы существования работников вне работы, которую можно определить как «рабочебуржуазную форму».

Антропономический анализ раскрывает также ряд специфических механизмов, посредством которых различные классы воспроизводят себя в своих детях. Среди них четыре главных: передача капитала, обеспечивающая воспроизводство слоя капиталистов; наследование земли и мелких средств производства, обеспечивающее воспроизводство крестьян, мелких торговцев и ремесленников; система образования, обеспечивающая воспроизводство руководителей и лиц свободных профессий; и наконец отсутствие всех этих факторов, обеспечивающее воспроизводство наемных работников.

Имея дело с человеческими судьбами, сложными жизненными траекториями отдельных индивидов, все эти работы опираются преимущественно на результаты качественных этнографических исследований, глубина и тщательность которых не может в полной мере возместить недостаток, связанный с тем, что полученные выводы, как правило, основаны на непредставительных данных и не могут быть распространены на общество в целом. (Примеры таких исследований см.: [Берто, 1997; Берто, Берто-Вьям, 1992; Bertaux, Tompson, 1997].)

Второй и не меньший по значимости удар по первоначальной упрощенной схеме вертикальной социальной мобильности, «органичной для открытого общества», нанес выдающийся британский социолог Дж. Голдторп. Он убедительно демонстрирует ограниченность обыденного представления, что выравнивание материальных условий жизни существенно сближает шансы на социальное продвижение выходцев из разных социальных слоев/классов.

Результаты фундаментального исследования, проведенного знаменитой кембриджской группой социологов в составе Дж. Голдторпа, Д. Локвуда, Ф. Бечхофера, Дж. Платта в течение 1960-х гг., четко обосновали и подтвердили на надежном эмпирическом материале суть характерологических различий между работниками физического и умственного труда и развеяли сложившийся в конце 1950-х гг. миф о сближении рабочего класса со средними слоями (см.: [Goldthorpe et al., 1968, 1969]). Распространению этого мифа способствовала ставшая, можно сказать, общепризнанной идея о принятии рабочими образа жизни и системы социальных норм и ценностей, присущих средним слоям. Голдторп и его коллеги выявили, что, несмотря на улучшение благосостояния рабочих, стиль их жизни и отношение к работе существенно не изменились. Оказалось, что у представителей рабочего класса отличные от «белых воротничков» трудовые мотивы. Ими движут в основном лишь материальные факторы, а отнюдь не возможности карьерного роста, повышения социального статуса или иные социально-психологические стимулы. Многие рабочие стремились дать своим детям хорошее образование, но они руководствовались при этом не желанием повысить их социальный статус и ввести их в «высший круг», а надеждами обеспечить им хороший заработок. Общественно-культурная жизнь «синих воротничков» менее активна и разнообразна, свое внерабочее время они в большей степени склонны проводить дома в семейном кругу.

Рассматривая соотношение нового среднего класса и рабочих, английский социолог Э. Гидденс подтвердил идею Голдторпа и его соавторов относительно существенных различий между обеспеченной квалифицированной частью рабочего класса и новым средним классом в характере социальной мобильности. Он выделил при этом следующие моменты. Во-первых, традиционное превосходство «белых воротничков» в отношении трудовых гарантий, которыми они обладали. Во-вторых, две эти категории имели разные модели динамики трудовых доходов в течение трудовой карьеры. Для рабочих была характерна «понижающаяся» кривая доходов в отличие от «белых воротничков», которым зачастую был гарантирован ежегодный прирост доходов. В дополнение к этому количество рабочих часов в неделю было больше у работников физического труда – в 1966 г. в Британии она составляла 44 часа, в то время как для «белых воротничков» – 38 часов. В-третьих, более значительная доля работников умственного труда получала различные дополнительные льготы – пособия по болезни, пенсии, также в большинстве стран эти работники пользовались значительными налоговыми льготами [Giddens, 1995]. Гидденс отмечал, что заводской клерк в большей степени разделял условия труда, характерные для более высоких менеджериальных позиций, нежели для цеховых рабочих. В то время как рабочие выполняли физически напряженную, изматывающую работу в цехах, клерки работали в относительно чистых помещениях, выполняя задачи, связанные просто с манипулированием символами.

Но, возможно, что эти представления устарели? За прошедшие десятилетия и качество обучения в школах для обычных детей из обычных семей, и уровень жизни самих этих семей изменились к лучшему. Однако Голдторп продолжает и поныне утверждать, что XX в. не внес изменений в эту ситуацию, т. е. что классовая принадлежность по-прежнему решающим образом влияет на межпоколенную и карьерную мобильность молодого поколения. В одной из последних работ его последователей Ричарда Брина и Меира Яиша была предпринята попытка разобраться в проблеме, прав ли Голдторп, что дистанции в уровне образования молодежи из различных социальных классов практически не изменялись на протяжении большей части XX в. [Breen, Yaish, 2006, р. 232–258].

Основной механизм, использованный для раскрытия модели принятия семьями решений относительно образования детей, – «относительное неприятие риска». Это означает, что основной образовательной целью молодежи (и их семей) является достижение такого уровня образования, который позволит им достигнуть классовой ступени, как минимум, такого же уровня, что и изначальная ступень их семей. Другие исследователи нашли подтверждения этому аргументу (см.: [Need, de Jong, 2001; Davies, Heinesen, Holm, 2002]).

Авторы задались вопросом, почему дети с одинаковыми способностями и достаточными финансовыми ресурсами семьи, но разного классового происхождения принимают разные образовательные решения. В пределах всех систем образования существуют моменты, когда молодые люди стоят перед выбором: пойти по более или менее рискованному пути. Они приводят следующие примеры альтернатив: пойти по научному (рискованный) или профессиональному (менее рискованный) пути; остаться и продолжить обучение или вообще покинуть систему образования. Риск возникает в связи с тем, что от различного выбора зависит ожидаемая полезность, а также потому, что студенты, выбравшие более рискованный путь, возможно, так и не смогут его завершить.

Начиная с 1974 г. возраст обязательного обучения в школе составлял 16 лет. В этом возрасте исследуемые обычно сдают первые государственные экзамены и встречаются с первым в жизни выбором, с тремя основными альтернативами: покинуть школу и войти на рынок труда, покинуть школу и продолжить обучение в другом месте или продолжить обучение в школе. Следующая точка важного выбора в английской системе образования возникает при окончании средней школы, обычно в 18 лет. В этом возрасте ученики, как правило, проходят государственные экзамены (продвинутый уровень) и делают второй основной выбор касательно карьеры. И снова перед ними предстают три основные альтернативы: покинуть школу и войти на рынок труда, покинуть школу и продолжить обучение в неуниверситетском профессиональном учебном заведении или поступить в университет.

Согласно предположениям авторов (Брина и Голдторпа), даже при близости способностей/даровитости молодого человека и финансовых ресурсов семьи классовое неравенство при осуществлении образовательных решений сохраняет свое влияние, и, таким образом, на принятие образовательных решений учащимися воздействуют три фактора – денежные средства семьи, способности учащегося и классовое происхождение.

Исследование подтвердило, что молодые люди различного классового происхождения ориентированы на разные пороговые уровни образования, которых они стремятся достигнуть в качестве минимума. Восприятие оптимального уровня образования будет различаться, вызывая различия в склонностях при выборе альтернативных образовательных или необразовательных вариантов карьеры. Это подтверждалось и наблюдениями авторов за занятием респондентами классовой позиции на первом месте работы, последнем месте работы к 23 годам и последнем месте работы к 33 годам. Были построены таблицы вероятности классовой позиции в зависимости от достигнутого уровня образования. Отличительная особенность исследования состоит в прогнозе, который строится на данных о склонности детей из различных классов выбирать разные образовательные стратегии, даже если дети не различаются ни в личных убеждениях о возможности преуспевания в системе образования, ни в возможности оплачивать затраты на обучение.

Таким образом, как демонстрируют западные исследователи, в современном мире образование играет особую роль как институциональный фактор социальной мобильности. У населения сформировалось представление о социальной мобильности «с помощью образования». Как отмечают авторы исследования 2000-х гг., проведенного в США и на Тайване, «…родители рассчитывают, что образование детей – это “прямая дорога” к успеху. В эру возрастающего уровня просвещения одним из критериев успешного отцовства и материнства является получение их ребенком как минимум не менее качественного образования. Кроме того, ученые, изучающие социальное неравенство, считают, что родительские образовательные достижения устанавливают минимальный уровень достижений ребенка, потому что он сталкивается с физическими затратами при ухудшающейся (относящейся к разным поколениям) мобильности. Однако в исследованиях достаточно редко пробуждается ясность этой идеи при анализе школьного развития» [Mare, Chang, Huey-Chi, 2006, р. 196].