Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Глава 13
Российская псевдоэлита и ее идентификация в мировом и национальном контекстах

Формирование высших слоев постсоветского общества. Компрадоры как ядро российской элиты. Медитократизм российской элиты.

Логичнее всего было бы начать с определения критериев выделения элиты, тем более что в среде ученых, посвятивших себя изучению верхов современного российского общества, существуют многочисленные разночтения в трактовке этого понятия. Наиболее значительным из этих разночтений является, пожалуй, наличие двух основных подходов к определению элиты: властного (элита как совокупность людей, наделенных реальной властью в обществе) и меритократииеского (элита как совокупность наиболее ярких личностей, обладающих особыми достоинствами). Как сторонникам структуралистского подхода к анализу общества, нам, безусловно, ближе первый подход. Однако мы не можем игнорировать и меритократическое восприятие категории «элита», ведь оно отражает важные стороны реальности. Совокупность людей, наделенных реальной властью в обществе, можно именовать и иначе – например, номенклатурой (именно так в мировой литературе обозначали советские правящие круги). В целях дальнейшего анализа мы считаем необходимым наряду с традиционным разделением понятий правящей элиты и господствующих классов (слоев) ввести дополнительное разделение категорий властвующих групп (группы) – родовое понятие и правящей элиты и господствующих классов (слоев) – видовые понятия.

В литературе к элите обычно относят высший привилегированный слой общества, являющийся властвующим меньшинством, осуществляющий функции управления и прошедший публичный тест в конкурентной системе отбора; членами элиты являются представители высших кругов, управляющих главными институтами в трех основных сферах жизни любого общества или государства – экономике, политике и армии. Соответствующим образом в составе элиты можно выделить следующие группы: политическую и административную, экономическую, военную; реже к ней добавляют профсоюзную, информационную (массмедиа) и научную. Решения, принимаемые представителями элиты, имеют значимые для всего общества последствия, поэтому ее важнейшей социальной задачей является выработка приоритетов в развитии и контроле за их выполнением через утверждение определенных социальных норм и создание соответствующих образцов поведения для других социальных групп. Именно в связи с этим к элите относится часть общества, состоящая из наиболее авторитетных людей, которая является той референтной группой, на ценности которой ориентируется общество. Это, как отмечает Г.К. Ашин, или носители традиций, стабилизирующих общество, или (обычно в кризисных ситуациях) наиболее активные пассионарные, инновационные группы населения [www.gumer. info/bibliotek_bus/Polit/Ashin/04; Дука, 2001].

Во втором случае (господствующий класс/слой) речь идет о наиболее влиятельных социальных группах, представители которых владеют крупной собственностью, занимают привилегированное материальное положение или обладают престижными для данного типа общества профессиями. В действительности эти группы контролируют или, по крайней мере, оказывают решающее влияние на характер производства, распределения и обращения экономических благ в обществе. В свою очередь это обеспечивает способность господствующего класса формировать и определяющим образом влиять на деятельность правящей элиты, в то время как последняя использует господствующий класс как своего рода опору в принятии политических решений. Таким образом, элита выделяется по критерию позиции во власти, а господствующий класс – по генеральному критерию – обладанию собственностью. Пересечение и взаимодействие институтов власти и собственности и предопределяет характер отношений «элита – господствующий класс».

В принятой нами трактовке к элите относится высший привилегированный слой общества, являющийся властвующим меньшинством, осуществляющий функции управления экономикой и политикой. Элита выделяется по критерию позиции во власти и обладанию собственностью, а пересечение и взаимодействие институтов власти и собственности и предопределяет характер элиты.

В обществах советского типа, как известно, институты власти и собственности разделены не были. На основе этих властесобственнических отношений сложился господствовавший и в экономике, и в политике единый целостный слой этакратии (номенклатуры), который одновременно представлял собой и высший слой в стратификационной иерархии, и властвующую элиту в государстве. В трансформационный период, начиная с 1980-х гг., стала перестраиваться, но не рушиться взаимосвязь «власть – собственность». Это предопределило и становление современных российских правящих слоев, которые обычно именуют национальной элитой, их преемственность по отношению к советской номенклатуре и сущностное различие с западной элитой, их медитократический характер (иную позицию см., например, в: [Lane, Ross, 1998]).

Медитократические основания российского и других обществ современного этакратизма приводят не только к сохранению, но и к усилению доминирования принципа наследования материальных богатств и социальных связей, к умножению материальных и культурных преград на путях социального продвижения выходцев из низов и динамичных представителей среднего класса.

В процессе распада СССР государственными чиновниками была прежде всего приватизирована экономическая инфраструктура, т. е. управление промышленностью, банковская система и система распределения. Практически весь директорский корпус остался на своих местах, а лидеры министерств и ведомств либо получили крупные посты в исполнительных органах власти, либо возглавили концерны и банки национального масштаба. Главным же достижением директората и высшей отраслевой бюрократии стало обеспечение наилучшего для себя варианта реформ: они сумели избежать как либерального варианта приватизации (массовой свободной распродажи госсобственности на открытых аукционах), так и ее популистски-демократического варианта (равномерный раздел между всеми гражданами). В результате директора добились возможности приобретать крупные пакеты акций своих предприятий по закрытой подписке, а в некоторых случаях становиться их полными владельцами. «Незавершенность реформ позволяла им сохранять источники ренты, несмотря на ущерб, наносимый остальной экономике и обществу» [Яковлев, 2003, с. 71]. Одновременно эти люди вошли в состав политической верхушки страны и стали контролировать мощные финансово-промышленные группы.

Сохранились и укрепились, правда, в новой оболочке, присущие этакратическому обществу слитные отношения «власть – собственность», хотя они и сосуществуют с частным бизнесом. В России возобладали отношения дистрибуции (в терминах К. Поланьи), а не современного цивилизованного рынка. Властные взаимосвязи с присущей им номенклатурной иерархией и сословными привилегиями правящего слоя сохранили свое доминирование над отношениями частной собственности. Бизнес как носитель свободно-рыночных отношений подмят под себя государственно-бюрократическими структурами, а последние успешно взаимодействуют как с государственными монополиями, так и с частными структурами, обеспечивающими государственно-бюрократический порядок («вертикаль» неоэтакратического устроения страны) [Барсукова, 2006а, с. 135–144; 20066, с. 5—14].

После короткого периода неопределенности бюрократия и силовые структуры, объединенные через вертикаль власти, вновь стали основными акторами экономической и политической сцены и подчинили себе крупный российский бизнес, который утратил свою частную и капиталистическую сущность. Не случайны «успехи» власти по умножению числа миллиардеров и фантастическому росту их активов. Перефразируя известное выражение, можно сказать, что уполномоченные властвующими быть миллиардерами променяли возможность напрямую участвовать во власти на положение политически немощных богатейших в мире людей – социальную опору режима.

По суждению социолога Л.Д. Гудкова, власть в России стала институтом консервации целого, «поскольку она базируется не на репрезентации многообразия социальных форм и социальных значений (групповых или корпоративных интересов), а напротив, на дисквалификации любого Другого в сравнении с собой, вытеснения с публичного поля любых альтернативных авторитетов и источников влияния, что, собственно, и представляет собой воплощение насилия, т. е. подчинение всех монопольному авторитету держателей власти» [Гудков, 2009, с. 26].

Основная часть национального богатства сосредоточена в руках государства. Более привычными становятся крупные государственные компании с многочисленными миноритарными акционерами, практически исключенными из управления. Несколько выше цитированный аналитик нашей современной экономики А.А. Яковлев обескураженно констатировал: «Складывается ощущение, что в России постепенно восстанавливается – хотя и в более “рыночных” и “демократических” формах – та иерархическая система, которая была характерна для советского времени и которая гасила импульсы к изменениям и к развитию, исходящие не из центра или не согласующиеся с его установками» [Яковлев, 2006, с. 345].

Происхождение российских крупных собственников во многом определило особенности их сознания и поведения. Главное качество их состоит в сочетании черт бывших партийно-советских аппаратчиков со свойствами обычных бизнесменов. Сохраняющиеся аппаратные качества позволяют ориентироваться в сложной российской ситуации, что и делает их конкурентоспособными. Старые связи, навыки управления помогают решать новые задачи, хотя далеко не всегда наилучшим образом (поскольку они накоплены в других условиях). Есть немало примеров неэффективности номенклатурных бизнесменов, их стремления сохраниться в тени неконкурентного квазирынка. Пожалуй, главное состоит в многолетнем сопротивлении определенной части номенклатурного капитала становлению малого и среднего, особенно венчурного, предпринимательства [Шкаратан, 2009].

К концу первого постсоветского десятилетия на верху пирамиды богатства оказались россияне, чье состояние – результат неоправданной приватизации ренты на природные ресурсы. Никто из них не прославился наподобие Генри Форда и Билла Гейтса созданием новых видов продукции или технологий. Почти все русские миллиардеры – представители рентополучающей элиты. Конечно, в большинстве случаев из них не сформировались нормальные экономические агенты, адекватно действующие в рыночной конкурентной среде. Эти квазикапиталисты – прямое продолжение номенклатурных акторов административного рынка [Кордонский, 2000].

Один из видных деятелей бизнес-сообщества президент промышленной группы МАИР В.Н. Макушин так охарактеризовал новый «класс» крупных собственников: «В России… олигархи назначались, а не становились олигархами благодаря цивилизованной конкурентной борьбе. Поэтому мы получили такой бизнес-класс, который не способен конкурировать с таким же бизнес-классом Европы или Америки. Он у нас по качеству гораздо хуже. Наш бизнес-класс сформирован во многом на разворовывании государственных средств, а не путем жесткой, но цивилизованной конкуренции» (Финансовые известия, 2002, 4 аир.). Кстати сказать, данный аргумент нередко ускользает от внимания тех, кто в целях оправдания губительных реформ начала 1990-х гг. пытается отождествлять период первоначального накопления капитала в развитых промышленных странах с периодом разграбления национальной собственности в России после краха СССР.

В канун кризиса 2008–2009 гг. 500 самых богатых людей России владели состоянием 715,3 млрд долл., что составляло более половины ВВП в 2007 г. Если же взять только первую десятку лидеров этого списка, то их совокупное богатство превышало 221 млрд долл. И если в США на одного миллиардера приходилось 730 тыс. человек, то в России —1,4 млн (Московский комсомолец, 2008, 18 февр.). При этом Москва оказалась на первом месте в мире по числу проживающих в ней миллиардеров – 74 человека (в Нью-Йорке – 71) (Известия, 2008, 7 марта).

По мнению профессора О.В. Крыштановской, принадлежность этой бизнес-элиты к правящей группе общества обусловлена не только ресурсами, которые она контролирует, но и ее происхождением из старой советской номенклатуры, ее младшего поколения. Эти люди владеют ведущими предприятиями и банками России и в то же время влиятельны в обществе и в какой-то мере в политике [Крыштановская, 2002а].

Многие российские аналитики считают (и мы с ними согласны), что за все постсоветские годы доля государства в получении природной ренты чрезмерно мала. Доля государства в присвоении доходов от добычи нефти колеблется в других странах на уровне от 70 до 90 %. В России эта доля составляла (до кризиса) лишь 34 %. Это один из тех рекордов, который наша власть не стремится афишировать [Куликов, 2007]. К тому же не предпринято ни одной попытки получить большую долю ренты от других природных ресурсов (металлургия, лесозаготовка, целлюлозно-бумажное производство, земельные ресурсы в пригородах мегаполисов и т. д.). Именно рента от использования всех видов природных ресурсов, которая в сегодняшней России составляет 75 % общего национального дохода, может послужить источником экономического подъема и социального прогресса страны.

Обычным явлением еще с 1990-х гг. стал вывод денег в офшоры. И одно дело, когда через офшоры оформлено 2–3 % собственности, как в США или странах ЕС, и совсем другое дело, когда таким образом избегают национального налогообложения все «равноудаленные» олигархи. За последние годы они по большей части получили статус налоговых резидентов в самых благополучных странах Европы. Недаром возникает вопрос: то ли это «наша» элита, то ли уже «их», зарубежная. В целом же можно оценить российскую налоговую систему как не способствующую в должной мере развитию национально ориентированного производства и внутреннему потреблению граждан.

Только целевой установкой перераспределения общественных благ в пользу богатых можно объяснить отсутствие в нашей стране таких важных налогов, воплощающих в себе принципы социальной справедливости и социальной ответственности, как: налог на предметы роскоши; налог на наследство; налог на недвижимость, обладающую повышенной рыночной стоимостью (особенно изъятие в пользу общества доходов рентного характера от городских и пригородных земель в Москве и других мегаполисах); прогрессивный подоходный налог и т. д. Другими словами, получается, что элита имеет своеобразную налоговую неприкосновенность.

Очевидно, что интересы продуктивных групп российского общества (национальной буржуазии, профессионалов, квалифицированных рабочих) состоят в модернизации страны, ее переходе от состояния сырьевого придатка по отношению к ядру мир-системы к построению современной индустриальной и частично постиндустриальной экономики. Но это возможно лишь при одном непременном условии – поддержке такого проекта правящей элитой. Однако и интересы этой элиты, и ее базовые ценности не совпадают с устремлениями этого большинства активной части общества.

Состав правящей элиты предопределен характером экономики: экспортный оборот страны на 85 % сформирован за счет продажи нефти, газа и других полезных ископаемых, а доля продукции обрабатывающей промышленности в экспорте – всего лишь 12,5 %. Соответственно правящий слой формируют те, кто контролирует экспорт минерального сырья, прежде всего газа и нефти, алмазов, металла, леса. Эти владельцы и экспортеры отечественных сырьевых ресурсов, как справедливо отмечают многие авторы, относятся к разряду «компрадоров-буржуа», т. е. предпринимателей, чье благополучие зависит не от внутренних, а от внешних экономических и политических факторов.

В период 2000-х гг. рентополучающий бизнес потерял ведущие позиции в обществе: их представители остались в элите, но на вторых ролях, первые же роли, определяющие позиции, заняли чиновники. Представители рентополучающего бизнеса лишились возможности напрямую участвовать во власти, а абсолютный контроль над подавляющей частью национальных активов, прежде всего над стратегическими отраслями экономики, включая производство и экспорт национальных ресурсов, как и в советские времена, вновь оказался сосредоточенным в руках политического руководства страны и высших чиновников государства.

По мнению специалистов, среди признаков российской компрадорской элиты (и бизнесменов, и чиновников) присутствуют потребительское отношение к национальным ресурсам (как сырьевым, так и людским), прямая зависимость от иностранного капитала и иностранных центров политического влияния, перевод большей части прибыли в зарубежные активы. Принцип деятельности этой доминирующей части компрадоров состоит в минимизации расходов на все, что не способствует прямо и немедленно росту текущих прибылей. К тому же следует принять во внимание, что крупные экспортеры минерального и природного сырья, а также обслуживающие их крупные финансисты не ощущают под собой твердой правовой опоры ввиду спорной легитимности приватизированной собственности на природные ресурсы: недаром многие из них стремятся выгодно продать свой бизнес, переводя капиталы на Запад. Эта группировка крупных собственников и контролирующих их представителей высшего чиновничества придерживается ультралиберальных, отчетливо антиэтатистских взглядов.

Еще одна и ныне самая влиятельная группа компрадоров – это государственники, контролирующие газовый и нефтяной экспорт. Эти люди сохраняют все черты классических компрадоров, поскольку ставят запросы внешнего рынка выше интересов национального развития. Заметим, что за последние 20 лет в стране не было открыто ни одного значительного месторождения газа и нефти. У всех этих группировок компрадорской направленности нет надежной, по-настоящему долгосрочной социальной поддержки внутри страны [Сафронов, 2007; 2009].

Другой привилегированной группой общества, помимо крупных собственников, в период ельцинизма стало (точнее, сохранило и укрепило свои позиции) российское чиновничество, прямое продолжение советской номенклатуры. Остановимся на некоторых характеристиках административно-политического руководства современной России. На протяжении 1990-х гг. в его составе как на национальном, так и в еще большей мере на региональном уровне сохранили свой статус и даже повысили его более половины выходцев из советской номенклатуры.

После недолгого пребывания на ведущих позициях в федеральном правительстве демократические деятели из «августовской» волны 1991 г., выдвинувшиеся на митингах и в парламентских схватках, были заменены «старыми» кадрами из более молодых представителей номенклатуры, как тогда выражались, к власти пришли «вторые секретари». Уже к 1994 г. административно-политическая верхушка более чем на 60 % состояла из бывшей советской номенклатуры, лишь около 22 % – это были на первый взгляд новые люди. Но немалое число этих неофитов в политических верхах вышло из семей, принадлежавших к элитарным группам в прежней властной иерархии [Ершова, 1994]. По оценкам других экспертов, с начала перестройки и до конца 1990-х гг. обновление кадрового состава руководства страны составило не более 20–30 % [Гудков, Дубин, Левада, 2007, с. 38]. Для сравнения: в посткоммунистических Венгрии и Польше в 1993 г. соответственно лишь 25 и 15 % представителей старой номенклатуры занимало высшие государственные посты [Яковлев, 2003, с. 51]. Неудивительно, что трансформационные траектории этих стран демонстрируют совсем иную динамику, чем наша собственная.

За 2000-е гг. произошло массовое смещение в пользу выходцев из специальных служб, и на сегодняшний день эти бывшие советские офицеры КГБ занимают позиции губернаторов, руководителей парламентов, крупнейших государственных корпораций как в сырьевом секторе экономики, так и военно-промышленном и т. д. Возвращение к власти этого слоя бюрократии было неизбежно, ибо именно офицеры спецслужб были остовом теряющей контроль над обществом власти, той же самой бывшей советской власти, опирающейся по-прежнему на бюрократический аппарат. Попытки так называемых олигархов подмять под себя государство, стать всевластными хозяевами страны, где доминируют частные интересы, провалились. Начался процесс восстановления вертикали власти. Опорой послужила каста выходцев из спецслужб, сохранившая государственнический менталитет в условиях полного и всеобщего разложения и деградации других групп советской бюрократии. Если в составе «ельцинской» элиты в 1993 г. лиц с учеными степенями было 52,5 %, то в «путинской» элите (2002 г.) – 20,9 %, соответственно лиц с военным образованием – 6,7 и 26,6 %, прямые ставленники бизнеса – 1,6 и 11,3 %. К элите при этом были отнесены члены Совета безопасности РФ, депутаты обеих палат Федерального Собрания РФ, члены Правительства РФ, главы субъектов Федерации. В последующие годы процент выходцев из спецслужб несколько вырос. Так, в составе правительства М.М. Касьянова (2000–2004 гг.) их насчитывалось 33 %, а в правительстве В.В. Путина (2008 г) – 43 %, что дало возможность ликвидировать угрозу государству со стороны непомерно усилившихся к концу 1990-х гг олигархов. Однако сами силовики в 2000-е гг, сняв угрозу государству от олигархов, сами распались на группы со своими клановыми интересами. Общегосударственное уступило место корпоративному, публично-частному [Крыштановская, 20026, с. 161; Пастухов, 2009; Воронкова, Сидорова, Крыштановская, 2011, с. 76].

Добавим, что немалое число неофитов в политических и административных верхах являются выходцами из семей, принадлежавших к элитным группам в прежней властной иерархии. В кругах старшего поколения чиновников широко (и оправданно) распространена точка зрения, что эти новые лица привносят неоправданную коммерциализацию, стремятся использовать властные органы для защиты интересов своих компаний и корпораций и для прямой коррупции [Чирикова, 2003, 2008].

Не менее значимые выводы следуют и из результатов исследования высшего слоя российской бюрократии, проведенного Институтом экономики РАН в 2007 г Данные результаты были получены в ходе интервью с самими чиновниками и представляют своего рода «автопортрет». Так, весьма любопытным наблюдением является проводимая чиновниками незримая грань, отделяющая «обычного чиновника» от представителя «властной элиты», которая проходит на уровне должности «начальника отдела» и «замдиректора департамента». Характерно, что эта же грань, кроме того, определяет предел возможностей для карьерного роста большинства рядовых работников аппарата власти, т. е. компетенции, квалификация и прочие профессиональные качества работников с определенной должностной ступени уже не имеют принципиального значения, главным фактором мобильности внутри «элиты» становятся социальный капитал и лояльность вышестоящим чинам («единомышленничество»). Неудивительно, что самими чиновниками за всем этим признается наличие определенной кастовости в отношениях [Гвоздева, 2007, с. 32–33].

Представительный опрос и населения, и экспертов был проведен в июле 2007 г. в 14 субъектах РФ по выборке, разработанной в социологическом центре РАГС при Президенте РФ. Всего было опрошено свыше 2000 респондентов. Отметим ответы респондентов на вопрос: «Как, по Вашему мнению, сформировался высший слой административного руководства Вашего региона?». На первом месте ответ – «к власти пришли путем интриг хитрые, беспринципные, алчные люди, ставящие своими целями личные интересы» (41 %). На втором месте (39 %) вариант ответа весьма неопределенного характера: «в ходе политической борьбы произошел отбор руководителей новой формации». Наконец, третья ранговая позиция вполне откровенна и четка: «в этом слое представлена бывшая номенклатура, быстро сменившая прежнюю и д еол о г и ч ес кую принадлежность» (30 %). Вполне реалистичен подход опрошенных в ответах на вопрос об их ожиданиях с приходом к власти новых людей. Выделены следующие факторы «пребывания в высших эшелонах власти», %:

1) богатство, деньги – 47;

2) профессионализм – 45;

3) престижное образование – 30;

4) лояльность политическому режиму – 28.

Авторы исследования, проводившие аналогичный опрос в первой половине 1990-х гг., получили возможность сопоставить ситуации в начале реформ и к концу трансформационного периода. За 15 лет произошли изменения в источниках формирования региональных элит. Выходцы из партийно-советской номенклатуры постепенно отошли от рычагов управления, их осталось около 35 %. В то же время примерно 30 % позиций в региональной властвующей верхушке заняли новые люди, прошедшие управленческую социализацию в постсоветское время. Но остается вопрос о преемственности поколений, семейных и сословных связях, на который в данном изыскании нет ответа. Он не сводится лишь к ответу на вопрос о сохранности и влиянии прежней номенклатуры. Конечный вывод авторов таков: анализ «показывает гетерогенный характер элитного сообщества, действие разнородных механизмов генерирования лидерских и элитных групп и несформированность капитала социального влияния, позволяющего консолидировать общество» [Понеделков, Старостин, 2008, с. 85–98].

В целом приведенные данные характеризуют нынешнюю властную элиту как замкнутую (закрытую) социальную группу, вхождение в которую с легкостью контролируется ее внутренними участниками. Наблюдения исследователей высшего чиновничества привели их к выводу, что профессионально-квалификационный потенциал власти на верхних этажах государственного управления падает и одновременно идет сужение диапазона выбора кадров из профессиональных ниш и замена его политическими и клановыми назначениями.

Как известно, социальные привилегии – органичная часть этакратической системы – неизбежно входят в социальную политику этой системы. Сохранение и даже расширение оставшегося с советских времен внерыночного распределения значительной части ресурсов, контролируемых государством, в качестве благ и услуг правящему слою является доказательством не буржуазно-демократического, а неоэтакратического характера социальной политики.

Весьма актуальную сторону непроизводительных издержек на чиновников рассмотрел известный банкир А. Лебедев. Он считает, что руководители государственных корпораций затрачивают миллиарды долларов в год для удовлетворения непомерных потребностей чиновников. «Все ваши часы за 2 миллиона долларов, виллы, заходы в ювелирные бутики известны, как и многомиллионные загулы в Давосе, которыми вы хвастаетесь в газетах. Разве трудно проверить в самых дорогих отелях, курортах, арендованных или купленных яхтах и VIP-самолетах ваши траты на миллиарды долларов за последние два-три года?» И А. Лебедев предложил Государственной Думе и Счетной палате создать комиссию по проверке административных расходов 20–30 ведущих государственных корпораций, где ежегодно и «пропадают» миллиарды долларов (Московский комсомолец, 2005, 24 февр.). Через три года совсем не обиженный судьбой и явно не из чувства зависти миллиардер А. Лебедев, так и не добившись никакой реакции на свои недоумения, вновь и еще острее написал о том же наболевшем. Речь идет о страшном сочетании, синтезе чиновника и бизнесмена. «Это новая живая материя. Должностное Лицо с Личными Бизнес-Интересами, или просто ДОЛБИН. И это серьезнее олигархии – ярлыка, приклеенного чиновниками-долбинами не связанными с ними бизнесменам…. Ежегодно, под Новый Год топ-менеджеры госкорпораций официально, “по-белому”, выписывают себе бонусов на 7—10 млрд долл. А еще больше кладут в карманы за счет незамысловатых гешефтов: откатов за кредиты и те же подряды, модный нынче “аутсорсинг”, перевод акций кредитуемых объектов на родственников и т. п.» [Лебедев, 2008, с. 4].

Доходы чиновников не исчерпываются официально получаемыми благами от государства. Их роскошные виллы и собственные дорогие автомобили постоянно вызывают раздражение у сограждан. И если нередки судебные разбирательства с представителями бизнеса, то высшее чиновничество устойчиво защищено от выяснения подлинных источников своих сверхдоходов, а их источник общеизвестен – тотальная коррупция.

Проблемы коррупции в высших эшелонах власти столь подробно обсуждаются и в СМИ, и в Интернете, что здесь мы не будем уделять этому вопросу заслуженного им внимания. Отметим, что уже многие годы вокруг покупок должностных мест складываются довольно устойчивые «таксы». Так, по данным интервью, проведенных социологами в 2006 г., для окончательного утверждения на должность члена Совета Федерации (уже при наличии решения регионального законодательного собрания) нужно было заплатить около 2 млн долл. Примерно такого же размера такса действовала для назначения на руководящие должности в ведущих министерствах (руководитель службы или агентства). По данным Фонда ИНДЕМ, стоимость назначения депутата на должность председателя комитета оценивалась в том же году в 30 тыс. долл. [Барсукова, 20066, с. 9].

Социальные приоритеты властных кругов со всей отчетливостью проявили себя в нетривиальных условиях мирового кризиса конца 2000-х гг., весьма болезненно сказавшегося на России. Бесспорным приоритетом антикризисной государственной политики в Российской Федерации выглядело фактическое спасение «имущественных прав крупных собственников и банковской системы, что видно, в частности, на примере закона о снижении налогов. Вместо снижения НДС, которое коснулось бы всех, был снижен налог на прибыль; между тем в условиях кризиса большинство предприятий эту прибыль не получают, за исключением крупных монополистов-экспортеров (компрадоров. – О.Ш.). Средний бизнес (которым по ряду оценок в значительной мере представлен высокотехнологичный сектор) в период кризиса оказался без поддержки». И далее тот же автор справедливо подчеркивает, что «крупнейшие компании в целом сегодня характеризуются низкой эффективностью и отсутствием у собственников и менеджмента достаточных стимулов к реструктуризации» [Гаман-Голутвина, 2011, с. 239–240].

Отметим, что в стране во имя интересов альянса олигархических групп и высшего чиновничества всего лишь за десятилетие (2000-е гг.) сложилась присущая многим слаборазвитым странам с доминированием сырьевого сектора экономика престижного потребления, для которой характерны застойность и зависимое развитие.