Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Мы принимаем как аксиому исторически обусловленное неравенство людей в прошлом, настоящем и будущем. Но исходим из возможности при разных формах организации общества регулировать масштабы этого неравенства, характер его воспроизводства и шансы для продвижения вверх выходцев из социальных низов в зависимости от степени открытости общества. И здесь важную роль играет социальная мобильность. Ее оценка в среде профессиональных социологов различна. Далее мы постараемся сопоставить сложившиеся за долгие десятилетия существования этой теории точки зрения.

Изучение социальной мобильности было начато П. Сорокиным, опубликовавшим в 1927 г. книгу «Social Mobility, Its Forms and Fluctuation» (N. Y: Harper and Brothers) [Сорокин, 1992]. Он понимал под социальной мобильностью любой переход индивида или социального объекта (ценности), т. е. всего того, что создано или модифицировано человеческой деятельностью, из одной социальной позиции в другую. Сорокин показал, что в соответствии с природой стратификации существуют два основных типа социальной мобильности – горизонтальная и вертикальная. Под горизонтальной мобильностью подразумевается переход индивида или социального объекта из одной социальной группы в другую, расположенную на одном и том же уровне, т. е. при сохранении своего социального статуса. Под вертикальной мобильностью им подразумевались отношения, которые возникают при перемещении индивида или социального объекта из одного социального пласта в другой. В зависимости от направления перемещения существуют два типа вертикальной мобильности – восходящая и нисходящая, т. е. социальный подъем и социальный спуск. «Восходящие течения существуют в двух основных формах: проникновение индивида из нижнего пласта в существующий более высокий пласт, или создание такими индивидами новой группы и проникновение всей группы в более высокий пласт на уровень с уже существующими группами этого пласта. Соответственно и нисходящие течения также имеют две формы. Первая заключается в падении индивида с более высокой социальной позиции на более низкую, без разрушения при этом исходной группы, к которой он ранее принадлежал. Другая форма проявляется в деградации социальной группы в целом, в понижении ее ранга на фоне других групп или в разрушении ее социального единства. В первом случае “падение” напоминает нам человека, упавшего с корабля, во втором – погружение в воду самого судна со всеми пассажирами на борту или крушение корабля, когда он разбивается вдребезги» [Сорокин, 1992, с. 373–374].

Согласно П. Сорокину, социальная мобильность может быть двух видов: мобильность как добровольное перемещение или циркуляция индивидов в рамках социальной иерархии и мобильность, диктуемая структурными изменениями (например, индустриализацией и демографическими факторами). При урбанизации и индустриализации происходит количественный рост видов занятий и соответствующие изменения требований к квалификации и профессиональной подготовке. Как следствие индустриализации, наблюдается относительный рост рабочей силы, занятой в категории «белых воротничков», и уменьшение абсолютной численности сельскохозяйственных рабочих. Степень индустриализации фактически тесно связана с уровнем мобильности, так как ведет к росту числа занятий высокого статуса и падению занятости в категориях занятий низшего ранга (неквалифицированный труд).

Социальная мобильность справедливо рассматривается как позитивный фактор общественного развития, поскольку содействует привлечению одаренных и динамичных людей из низов к ответственной деятельности. Это, как правило, стабилизирует конкретно-историческое общество, делает его более адаптивным к меняющимся ситуациям в технологиях производства, экономических и социальных отношениях. В то же время социальные перемещения сами по себе не меняют характера социальной стратификации. Соответственно и исследования мобильности скорее отвечают на вопрос об эффективности использования творческого потенциала членов общества, чем на вопрос о характере социальных изменений, происходящих в нем под влиянием технологических, экономических и политических факторов.

На это важнейшее обстоятельство обратили внимание еще в начале 1920-х гг. два выдающихся русских автора, хотя, казалось бы, бившие тогда в глаза факты повседневности подтверждали значение социальной мобильности. Приведем весьма характерное для того времени высказывание, принадлежащее перу, к сожалению, забытого ныне автора А. Хрящевой: «Классы образуются не в порядке усмотрения или происхождения человека, а в порядке законов экономических (производственных) отношений буржуазного общества. Отдельные лица могут деклассировать, сколько угодно. От этого не изменится структура общества, так как она обусловлена требованиями отношений производства. Если структура общества такова, что в нем 10 % крупнобуржуазных верхов, 40 % земельных мелких собственников и мелкой буржуазии (служащих и чиновников) и 50 % рабочих, то никакие восхождения и нисхождения не могут изменить этого отношения. С точки зрения образования классов важно не то, сколько и откуда деклассирует лиц, а важно соотношение классов в каждый данный момент. Индивидуальные случаи деклассирования ни на одну йоту не меняют законов образования классов… Изменение соотношений классов может произойти лишь вследствие изменения соотношений производственных функций общества» [Хрящева, 1922, с. 173–174].

Одновременно с А. Хрящевой оппонент коммунистического режима, создатель теории социальной мобильности, наш выдающийся социолог П. Сорокин обратился к тому же вопросу, но с политико-идеологической акцентировкой. Он привел следующий пример: «…октябрьская революция ставила своей задачей разрушение социальной пирамиды неравенства – и имущественного и правового, – уничтожение класса эксплуататоров и тем самым эксплуатируемых.

Что же получилось? – простая перегруппировка. В начале революции из верхних этажей пирамиды массовым образом были выкинуты старая буржуазия, аристократия и привилегированно-командующие слои. И обратно, снизу наверх, были подняты отдельные “обитатели социальных подвалов”. “Кто был ничем, тот стал всем”. Но исчезла ли сама пирамида? – Ничуть… Через два-три года разрушаемая пирамида оказалась живой и здоровой. На низах снова были массы, наверху командующие властители…

В течение 1921–1922 гг. совершалась… обратная “циркуляция”: множество рабочих и крестьян, попавших в верхи в начале революции, теперь обратно выталкиваются оттуда, и наоборот, множество лиц, выкинутых в 1917–1918 гг. из командующих позиций на низы, теперь снова поднялись status quo ante. В армии – наверху снова старый генералитет… и офицерство, разбавленное процентом “новичков”. В комиссариатах, кроме членов комиссий, остальные директора и начальники департаментов – старые “спецы”; здесь немало старых министров, директоров… Так дело обстоит во всех этих Госпланах, совнархозах, наркоматах» [Сорокин, 1994, с. 430–431].

К тому же следует учесть, что профессиональная принадлежность (occupation), по которой многие десятилетия судят о характере мобильности, обладает слабой исторической устойчивостью, так как непосредственно зависит от постоянно происходящих изменений в технологии человеческой деятельности. И далеко не всегда факт получения профессии программиста сыном слесаря является свидетельством приобретения более высокого статуса в стратификационной иерархии. С другой стороны, модели, использующие в качестве альтернативы профессиональной принадлежности такие статусные показатели, как доход и образование, также не могут претендовать на адекватность, поскольку соответствующие признаки, как правило, лишены существенных качественных характеристик, что зачастую вводит исследователей в заблуждение (например, из-за отсутствия разграничения массового и элитарного высшего образования или недоучета вызываемых многочисленными факторами различий в покупательной способности доходов и т. д.).

В то же время возрастание шансов на индивидуальное продвижение из низших слоев в высшие в процессе мобильности оправданно рассматривается социологами как свидетельство большей открытости общества, его демократичности, равенства возможностей для его членов. Некоторые социологи обращают внимание на то обстоятельство, что исследования мобильности помогают управлению социальным развитием таким образом, чтобы менее обеспеченные граждане в процессе карьерной мобильности за счет собственных усилий вошли бы в состав продвинутой на шкале материального благосостояния страты; дети из рабочих семей увеличили бы свой шанс повысить социальный статус по сравнению с родителями, а представители средних слоев могли бы сохранить свои рабочие места и статусные позиции.

Для индивида возможность продвижения вверх не только означает увеличение доли получаемых им социальных благ, она способствует реализации его личных данных, делает его более пластичным и многосторонним. Что касается движения вниз, то, уменьшая долю социальных благ, оно способствует росту самосознания, более реалистической самооценке индивида и соответственно более реалистическому выбору цели, включая менее оплачиваемую, но более интересную работу, наконец, оно усиливает сплочение семьи. Все это можно отнести к положительным результатам мобильности, независимо от ее направленности вверх или вниз.

К отрицательным результатам мобильности, как вертикальной, так и горизонтальной, относят утрату индивидом своей прежней групповой принадлежности, чему предшествует его предварительное приспособление к своей будущей группе. Такая идентификация поведения ведет к напряженности с коллегами и часто к отчуждению, но именно это процесс способствует вступлению в новую группу. Слагаемые этого процесса могут меняться местами, не меняя его сути, так же, как не меняет ее то, что представляет собой новая группа – деловую организацию, клуб, страту; во всех случаях такое перемещение сопровождается усилением индивидуализма и часто сохранением возникшего при перемещении отчуждения.

Положительные и отрицательные последствия индивидуальной мобильности сказываются не только на индивиде, но и на обществе. Продвижение вверх тесно связано с экономическим развитием, интеллектуальным и научным прогрессом, формированием новых ценностей и социальных движений, движение вниз ведет к освобождению высших слоев от мало полезных элементов. Но всего важнее то, что усиленная мобильность способствует дестабилизации общества по всем его параметрам. Другой возможный результат – вытеснение наиболее способных членов общества из процесса мобильности или же за пределы данного общества как такового, что с неизбежностью сказывается отрицательно и на судьбе самого общества. От той или иной реакции общества на последствия мобильности зависит возможность или невозможность преодоления вызываемой ею нестабильности.

Что же скрыто за поверхностью – явлениями социальной мобильности? Социальная мобильность, на наш взгляд, является формой латентного процесса воспроизводства социальных отношений, социальной структуры в целом и индивидов. Это воспроизводство отражает как действие универсальных законов социального развития, так и специфические черты развития конкретных социальных организмов (государств, регионов), национальные традиции, выраженные в ценностях и нормах межгрупповых взаимодействий и связей. Воспроизводство рассматривается нами применительно к историческому времени существования конкретной социально-экономической системы.

Как отмечал российский философ А.С. Ахиезер, люди воспроизводят свою собственную жизнь, свои специфические цели, свой образ жизни, системы личных отношений на производстве и вне него. Но, с другой стороны, они неизменно стоят перед фактом, что их деятельность направлена на воспроизводство общества с его системой производства и потребления, с его социокультурными институтами. Следовательно, эта деятельность индивида объективно и субъективно сфокусирована в двух направлениях: воспроизводство самого себя как личности и воспроизводство общественных отношений [Ахиезер, 1983, с. 117–118].

Процесс воспроизводства индивида и его статуса (включая все возможные перемещения, т. е. мобильность) протекает непосредственно в территориальных общностях, социальных организациях и семьях, которые при посредстве таких «отраслевых» социальных институтов, как образование, здравоохранение и т. д., обеспечивают удовлетворение основных потребностей индивида и воспроизведение его как живого носителя свойств, характеристик класса, группы, слоя.

Напомним, что П. Сорокин писал не только о перемещениях индивидов и их социальных следствиях, но и об изменении позиций социальных групп на шкале социальных статусов. В мобильности воплощается воспроизводство социума как через непрерывный поток воссоздания ранее существовавших элементов социальной структуры и отношений между ними, так и через отмирание одних и возникновение и расширенную репродукцию других, новых групп, социальных норм и ценностей. Классы, социальные группы и слои, также как и отношения между ними воспроизводятся в масштабах всего общества.

Однако мобильность и индивидов, и социальных групп не является универсальным средством преобразований в социальной структуре общества. Воспроизводство через социальную мобильность суть эволюционная форма развития, т. е. его временные границы ограничены периодом существования данного социально-исторического организма. Поскольку среда может быть либо относительно неизменной, либо изменяться, то и воспроизводство может осуществляться или как инвариантное, или как преобразующее объект от цикла к циклу, вплоть до изменения его сущностных свойств. Изменения сущностных свойств социума означают складывание нового типа воспроизводства, а соответственно и новых форм социальной мобильности.

Итак, за мобильностью скрыты структурные изменения в обществе, которые мы попытались представить в виде следующей схемы (табл. 6.1).

Таблица 6.1

Направленность социального развития

Эта достаточно абстрактная схема в наибольшей мере раскрывает ситуацию с социальной мобильностью в конкретно-исторических обществах, входящих в состав атлантической (евро-американской) цивилизации, в которой отмеченные процессы проявляются с наибольшей выразительностью. Ключевым признаком динамики социальных отношений и их проявления в социальной карьерной мобильности служит реализация в информационном обществе принципа продвижения по критерию меритократизма. В российском же обществе, как показывает анализ, доминирует принцип меритократизма, органичный для этакратической системы и диаметрально противоположный меритократизму.

Рассмотрим этот вопрос подробнее. Как известно, в основе традиционной и преобладавшей в XVIII–XX вв. классовой системы лежало формирование элиты, отличающейся контролем над основными средствами производства (в ином концептуальном контексте – контрольными позициями на рынке труда). Согласно Д. Беллу, М. Кастельсу, Д. Груски и другим современным авторам, на смену классовой системе индустриального общества ныне (с конца XX в.) приходит информационное (сетевое) общество, именуемое другими авторами постиндустриальным обществом, продвинутым индустриализмом и т. д.

В этом обществе в системе восходящей мобильности и формирования элит на первый план выдвигается меритократический принцип социальной селекции, при котором одаренные и хорошо образованные люди реально получают преимущества в социальном продвижении. Другими словами, главным «строительным материалом» иерархии в этом обществе, в отличие от классового индустриального (классический капитализм), являются не столько экономические ресурсы (средства производства), сколько человеческие и культурные (образование, знания и опыт и т. д.) [Grusky, 2001, р. 9]. Сохраняющаяся классовая иерархия переплетается с усиливающейся иерархией по владению человеческим и культурным капиталами. Таким образом, общественная иерархия начинает выстраиваться вдоль шкалы, измеряющей интеллектуальный капитал индивидов и групп [Кастельс, 2000; Брукинг, 2001; Химанен, Кастельс, 2002; Валлерстайн, 2003].

Элиты во всех типах общества выделяются по критерию позиции во власти и обладанию собственностью. Пересечение и взаимодействие институтов власти и собственности и предопределяет характер элиты. Отечественной элите и ее особенностям посвящен далее специальный раздел.

Можно предположить, что и в общественном восприятии, и в реальной социальной селекции степень выраженности меритократических принципов соответствует месту страны на шкале между информационным (сетевым) и неоэтакратическим обществами. Эти проблемы подробно рассмотрены в исследовании Г.А. Ястребова [Ястребов, 2010].

Многочисленные исследования экономистов, социоэкономистов, социологов убеждают и читателей, и, по-видимому, самих авторов в объективности, исторической неизбежности прихода на смену века welfare state в странах «золотого миллиарда» новой эпохи резкого ухудшения экономического и социального статусов основных групп населения.

Анализ социальной мобильности ставит перед нами вопрос об экзогенных факторах, определяющих изменения в ее характере и динамике. Мы рассмотрим два определяющих фактора. Первым в этой системе можно считать социотехнологический фактор. Его влияние мы обсудим, опираясь на теоретические конструкты блистательного знатока современного мира М. Кастельса. Далее в реферативной форме приведены некоторые его выводы, раскрывающие воздействие объективных экономико-технологических и собственно экономических факторов на процессы социальных отношений и социальной мобильности.

Еще в самом конце прошлого века Кастельс выявил, что в современном мире идет процесс возрастания социального статуса и доли в национальных богатствах развитых стран чрезвычайно узкого, элитарного слоя высокоэффективных работников. Эта категория информациональных производителей включает очень большую группу менеджеров, профессионалов и техников, которые образуют в итоге «коллективного работника». Эти новые группы среднего класса обладают специфическими функциями в современном обществе и экономике.

По Кастельсу [Кастельс, 2000, с. 199–333, 497–501], передовые технологии дали толчок возникновению новых занятий, требующих большей квалификации и лучшей подготовки, что в свою очередь компенсируется более высокими материальными вознаграждениями и общественным престижем. Как следствие, расширяется круг рабочих позиций, у которых образование и специальная подготовка становятся все более важными факторами на входе в профессиональную иерархию. В итоге усиливаются и меж-, и внутрипоколенные вертикальные и горизонтальные перемещения. Иными словами, для индивидов и групп становится характерной тенденция к уменьшению стабильности позиций в ранжированной стратификационной иерархии. Уровень мобильности возрастает в основном вследствие роста «списка» занятий в середине профессионально-квалификационной иерархии, т. е. за счет горизонтальной мобильности, хотя активизируется и вертикальная, главным образом за счет сжатия «списка» занятий в низовой части отмеченной иерархии.

Другие авторы (см.: [Schienstock, Hamalainen, 2001; Kohn, 2006; Schienstock, 2007; и др.]) также отмечают такой новый процесс, как размывание среднего класса, процесс нисхождения традиционных «белых воротничков» с потерей устойчивых позиций на своих сегментах рынка труда, со сжатием ресурсной базы для воспроизводства социального статуса и передачи накопленного социального капитала и высокого уровня человеческого капитала следующему поколению. Это существенно сужает возможности восходящей социальной мобильности для выходцев из низов и резко повышает нисходящую мобильность из среднего класса.

Наблюдаются и такие явления, как искусственно создаваемая занятость, в том числе и для низших слоев среднего класса. Все меньшее число, все меньшая доля экономически активного населения нужна для производства запрашиваемых потребителем товаров и услуг. Возрастает подвижность профессиональной структуры. Резко увеличивается количество самых разных жизненных форм и стилей, не сводимых к сословным, слоевым или классовым членениям.

Общим выводом проведенных исследований является признание того факта, что под влиянием сил, присущих поздней индустриализации и становлению информационной экономики, происходят фундаментальные изменения в стратификационных системах, в результате чего возрастают социальная дифференциация и разнообразие рабочих позиций, а в итоге меняется и характер социальной мобильности. Однако нужно постоянно помнить, что отмеченные процессы не охватывают даже весь «золотой миллиард». А в мире живут и совсем по другим законам, и в других социальных иерархиях еще более 6 млрд людей, а среди них и россияне.

Нельзя не обратить внимания (при любой степени увлеченности идеями социотехнологического прогресса) на плачевные для миллионов вчера еще благополучных людей негативные следствия нового этапа прогресса науки и техники. И здесь огромную, определяющую роль играет проводимая национальными правительствами социальная политика.

Столь же, если не в большей мере влияет на уровень и характер мобильности система общественного устроения. Аналитики давно обратили внимание на качественные различия в этом отношении между обществами открытого и закрытого типа. В открытом обществе отсутствуют формальные ограничения мобильности и слабо влияют неформальные. Однако в самой эгалитарной ситуации немало сложностей возникает при реализации преимуществ представителей отставших в своем развитии этнических и расовых групп, скажем, при приеме в университеты. В этом случае могут быть ущемленными права и интересы более подготовленной молодежи. В то же время и в открытых обществах все еще существуют социальные, расовые и половые барьеры. И «покровительственная» система подготовки кадров с качественным высшим образованием в Англии, и «соревновательная» система их подготовки в США не очень-то способствуют усилению мобильности «снизу» в «правящий класс», так как и там и тут это доступно незначительному числу лиц с наивысшими способностями, причем не в столь уж частых случаях. Ведь существует множество формальных и неформальных ограничений и установлений, которые благоприятствуют продвижению лиц из высшей страты и препятствуют тем, кто относится к низшей.

Следует заметить, что закрытое общество, жесткой структурой препятствующее увеличению мобильности, тем самым противостоит и нестабильности. Жесткая ограниченность социальных перемещений вверх не вызывает здесь неизбежного антагонизма, вырастающего в социальные конфликты, ограниченные потребности и ценности способствуют сохранению статус-кво. Низшие слои до некоего предела терпят эту бесперспективность, но затем в точке бифуркации наступает ситуация, при которой они начинают отвергать существующий общественный строй, рассматривать его как помеху к достижению своих законных целей. Среди лиц, мобильность которых направлена вниз, в закрытом обществе часто оказываются те, кто по образованию и способностям более подготовлен к руководству, чем основная масса населения, из них и формируются лидеры революционного движения в тот период, когда противоречия общества приводят к социальному конфликту в нем. Этого не происходит в открытых обществах.

В открытом обществе, где сохранилось мало барьеров, мешающих продвижению вверх креативных индивидов, те, кто поднимается вверх, имеют тенденцию отходить от политической ориентации класса/слоя, из которого они происходят, и принимать политическую позицию класса, в который они перешли. Аналогично выглядит поведение тех, кто снижает свой статус. Таким образом, те, кто поднимается в высшую страту, менее консервативны, чем ее постоянные члены, но более консервативны, чем постоянные члены низшей страты. С другой стороны, «сброшенные вниз» являются более левыми, чем стабильные члены верхней страты, но не в такой мере, как стабильные члены низшей страты. Следовательно, движение в целом способствует стабильности и в то же время динамизму открытого общества.

Но пополнение правящего слоя из лучших представителей всех слоев общества, теоретически не представляющее проблемы в наиболее открытой системе, на самом деле не может быть реализовано, так как господствующие обычно стремятся сохранять максимальный контроль над социальными благами, выдвигая барьеры законов и обычаев для сокращения возможностей продвижения выходцам из низов. При этом, естественно, возникают дилеммы, вытекающие из понимания пользы, какую могут принести выходцы из низов, если их допустить в верхние слои, и из понимания того, что максимальная закрытость правящего класса делает его неспособным к решению задач, стоящих перед обществом. Наконец, при высокой степени закрытости верхов неизбежно появляются диссиденты, возникает угроза революционного движения. Другими словами, между открытыми и закрытыми обществами в этом плане есть качественная разница в остроте проблемы соотношения между потребностью общества в неограниченной мобильности его членов и возможностью, предоставляемой правящим классом.

Среди структурных условий, способствующих усилению мобильности, отметим значение войн и революций. Тут достаточно вспомнить последствия Октябрьского переворота в России. Но… даже эта кровавая катастрофа не привела к полному обновлению элит. Исследования показали, что руководство экономикой практически осталось в руках прежних управляющих трестами, концернами и синдикатами. А «великие стройки» социализма и коммунизма велись по преимуществу по планам и проектам предреволюционных лет. Только авторы зачастую «перекрестились» из господ в товарищей, хотя и без явного удовольствия. Правда, ряды властвующих постепенно пополнились и «выходцами из народа», но вовсе не в той мере, как изображалось в пропаганде. Да и «выходцы» все больше норовили жениться на «графинях», желательно красных по вере, что и нашло отражение в художественной литературе. Такова, впрочем, судьба делателей всех и всяческих революций. Таким же образом складывается новая элита в постсоветской России. Вчерашние руководящие «товарищи» при малых колебаниях преобразились в господ, оттеснив по преимуществу на вторые позиции политиков и иных инициаторов разрушения старой системы и сотворения буржуазной России. Преемственность и здесь возобладала над обновленчеством.

При определенных условиях решающими факторами мобильности могут стать такие социальные институты, как государство, армия, церковь. В прошлом церковь была вторым после армии каналом вертикальной мобильности, особенно в отношении средней страты. Не меньшая роль принадлежит и политическим партиям, нередко в совместных с государством действиях. Свое место в процессах мобильности занимают профессиональные объединения, различного рода общественные организации.

Ключевое значение именно политического фактора раскрыл не социолог и даже не политолог, а выдающийся экономист, лауреат Нобелевской премии по экономике Пол Кругман [Кругман, 2009]. Из его блестящей книги позаимствованы представляющиеся нам определяющими основополагающие идеи.

П. Кругман ставит задачу выяснить, что способствовало переходу от того состояния масштабного неравенства, которое характеризовало американское общество начала XX столетия (периода так называемого позолоченного века) к относительному равенству послевоенного времени. По его мнению, ведущую роль здесь играла политическая воля правительства, осознавшего, что предотвращение социального взрыва возможно только при условии изменения налоговой и социальной политики. Всего лишь за несколько лет благодаря политике Ф.Д. Рузвельта и был сформирован знаменитый американский средний класс. Эта политика – помимо известных кейнсианских методов регулирования процентной ставки и финансирования общественных работ – основывалась на кардинальном изменении системы налогообложения и введении практики регулирования заработной платы в большинстве отраслей промышленности.

Это не было связано с изменением соотношений в контроле за создаваемой в экономике новой стоимости. В 1929 г. лишь 33 % валового дохода корпораций присваивалось их собственниками, а 67 % шло на оплату труда. Четверть века спустя, после всех реформ Рузвельта и Трумена, соотношение почти не изменилось: наемные работники получали 69 % валового дохода, предприниматели – 31 %. Однако качественно изменились налоги. Накануне Великой депрессии доля государственных расходов не превышала 1,4 % ВВП, а самая высокая ставка налога на доходы (применявшаяся практически исключительно к крупным дивидендам) составляла 24 %.

На протяжении первого срока президентства Рузвельта максимальный налог на доходы был повышен с 24 до 6 3 %, в течение второго – до 79 %, а к середине 1950-х гг. он достиг… 91 %! Налог на прибыль корпораций вырос за тот же период с 14 до 45 %, а на крупные наследства – с 20 до 77 %. В результате доля национального богатства, которая контролировалась богатейшей 0,1 %-й долей американцев, упала за эти годы вдвое – с 21,5 до менее 10 %. Следствием стало сокращение разрыва в доходах, которое произошло в Соединенных Штатах с 1920-х по 1950-е гг., резкое уменьшение разницы между богачами и трудящимися классами, а также сокращение дифференциации зарплаты самих наемных работников. В новых условиях богачи лишились большей части недвижимости, которую стало невыгодно содержать, распространились благотворительные фонды, ставшие альтернативой отъему государством значительной доли передаваемых по наследству состояний, практически искорененным оказался класс прислуги и домашних работников.

Профессор Кругман утверждает, что если измерять состояния богатейших американцев в сопоставимых ценах, то окажется, что в 1900 г. в Соединенных Штатах жили 22 человека, чье состояние превышало 1 млрд долл, в ценах 2008 г. К началу Великой депрессии их число выросло до 32 человек, но в результате новой политики оно сократилось до 16 в 1957 г. и 13 в 1968-м. Зато в 2008 г., подчеркивает автор, в Соединенных Штатах насчитывается… 160 миллиардеров. Таким образом, масштабный рост благосостояния в 1950-е и 1960-е гг., и переход от общества, пораженного крайним неравенством, к относительно равномерному распределению доходов был прежде всего результатом осознанного политического выбора, а не следствием «естественного» экономического развития.