Текст книги "Социология неравенства. Теория и реальность"

Как же выживают члены нашего общества, которые находятся в критической ситуации? Начиная с обследования 1992 г. этот вопрос изучал, отслеживая динамику образа жизни социально критических групп российского общества на основе методического инструментария «Барометр новой России», профессор Ричард Роуз. Результаты своего анализа он привел в статье «Десять лет “Барометру новой России”». Он писал, что «аномальность российской экономической ситуации заключается в том, что большинство граждан страны не могут позволить себе необходимого, даже если они работают». По его данным, в начале 1992 г. заработков по основному месту работы не хватало 68 % работающих. Пик падения был достигнут в 1993–1994 гг., когда недостаточной свою заработную плату оценили 83–87 % опрошенных. Примерно на таком уровне сохранялось положение до 2000 г., когда общее количество считавших свою зарплату недостаточной сохранялось примерно на том же уровне, но произошло значительное смещение ответов респондентов от совершенно недостаточной к недостаточной. Основой выживания таких семей, по данным Роуза, служил их социальный капитал. Помимо собственной семьи россияне опирались на неформальные сети друзей и родственников. В случае нехватки денег, скажем, из-за безработицы очень немногие рассчитывали на помощь в виде государственного пособия, но зато ³/₄ респондентов заявили, что знают тех, у кого можно одолжить денег, когда возникает необходимость. Одинокие больные рассчитывают на помощь кого-то из близких или соседей, а за живущими в семье ухаживают родственники. Эти данные относительно социального капитала как основы выживания монотонно повторялись во всех ответах респондентов с 1994 по 2001 г. [Роуз, 2002, с. 16–17].

Кроме Роуза сходные данные были получены группой российских авторов в международном исследовании «Перестройка государства всеобщего благосостояния: Восток и Запад. 1995–1998» (результаты см. в: [Manning, Shkaratan, Tikhonova, 2000; Шкаратан, 2003]).

К середине 1990-х гг. сложился неявный консенсус власти и населения, в реальной действительности материализовывавшейся в весьма сложной и хитроумной модели выживания, которая использовалась в 1990-е гг. большинством населения. Именно эта модель обеспечивала относительную стабильность социально-политической обстановки в России, и поэтому власть была склонна закрывать глаза на многие ее особенности, которые «не вписывались» в либеральную модель государственной социальной политики, которая в 1990-е гг. декларировалась на уровне высшего руководства страны как наиболее желательная в нынешних условиях.

Основной особенностью этой модели выступало создание для населения возможности выживания в условиях почти полного отсутствия реальных, «живых» денег, которые, во-первых, действительно присутствовали в российской экономике с ее практикой бартера и взаимозачетов в весьма небольшой степени, а во-вторых, если уж они появлялись, то независимо от того, зарплата это или социальные выплаты, по дороге к населению значительная их часть просто исчезала в карманах отдельных чиновников.

Возможность выживания без денег обеспечивалась двумя путями. Один из них зависел от органов власти и сводился к тому, чтобы хотя бы на самом минимальном уровне поддерживать жизнеобеспечение людей в области удовлетворения самых базовых потребностей бесплатно или практически бесплатно. Это касалось прежде всего дотаций по коммунальным платежам, которые позволяли бесплатно или почти бесплатно пользоваться теплом, электроэнергией, водоснабжением и т. д. Единственный вид коммунальных услуг, который являлся строго платным, – это телефон, социальная значимость которого все же несопоставимо меньше в условиях России, чем, например, отопление дома. В результате платности пользования телефонами практика отказа от услуг телефонных станций приобрела в те годы даже в Москве достаточно массовый характер. Кроме того, сохранялось бесплатное государственное образование и здравоохранение, которые все же позволяли значительной части населения реализовывать соответствующие социальные потребности хотя бы на самом минимальном уровне. Дотировались также транспортные услуги, без чего зарплаты многих категорий работников не хватило бы даже на проезд к месту работы.

В результате проведения такой политики возникла возможность обеспечения ряда жизненно важных потребностей без оплаты их в денежной форме или за чисто символическую по сравнению с их реальной стоимостью плату.

Второй путь, обеспечивавший относительную стабильность в обществе и при многомесячных невыплатах зарплат, пенсий и детских пособий, и при издевательской по размеру заработной плате у большей части бюджетников, да и не только у них, другими словами, при кажущемся полном отсутствии средств к существованию, – это натурализация потребления и обмена товарами и услугами на уровне самого населения, возникновение у него модели «коллективного выживания». Так, например, почти 40 % наших респондентов (1996–1997 гг.) занимались различными видами индивидуальной трудовой деятельности (шили, вязали, занимались ремонтом квартир, машин и т. п.). В ряде случаев такие услуги оказывались не посторонним, а знакомым, и не за деньги, а в порядке оказания взаимных услуг. Результаты такой межсемейной взаимоподдержки, заметим, не на селе, а в крупных городах, были значимы для семей 22 % наших респондентов. Такими нерыночными механизмами одновременно обеспечиваются выживание людей и сохранение консенсуса власти и населения.

Характерно, что для основной массы опрошенных любые виды социальных пособий не играли значимой роли и из-за их небольшого размера, и в связи с задержками в выплате. Так, пособие по безработице имело сколько-нибудь существенное значение только для трети тех, кто когда-либо его получал. Не случайно, что даже помощь со стороны органов власти конкретным группам населения также все чаще принимала натуральную, а не денежную форму: организация бесплатного питания для малоимущих в специальных столовых и распределение продуктовых заказов, предоставление им права бесплатного проезда, бесплатные билеты в театры детям и т. п. Но и эти «натуральные» льготы также не были столь велики, чтобы они могли влиять сколько-нибудь заметно на поведение людей. Во всяком случае, в нашем исследовании этой связи обнаружить не удалось.

Именно взаимопомощь, рациональное использование ресурсов сообщества определили выживание российских низов, да и предопределили во многом сохранение на более благополучном уровне значительной части срединного слоя. В современной российской ситуации, даже в условиях определенного роста доходов в семьях, не исчерпали себя спайка поколений, родственные связи, дружеское участие, соседский круг. Согласно С.Ю. Барсуковой, «сообщество устойчиво контактирующих субъектов формирует сеть, служащую мощным социальным амортизатором в ситуации атрофии иных механизмов поддержки, разложении тотальных социальных общностей. Взаимообмен дарами между членами социальной горизонтальной сети представляет собой особый тип социальной интеграции – реципрокностъ (reciprocity)» [Барсукова, 2004а, с. 3].

Мы не рассматриваем здесь вопрос об эффективности такой модели решения социальных проблем в современном обществе – разумеется, что она чудовищна по своим отдаленным последствиям. Это касается и резкого падения уровня здоровья населения, и его образованности, и сужения базы для воспроизводства высококвалифицированной рабочей силы, и общего падения качества человеческого потенциала России. Однако мы говорим лишь о том, что любые попытки изменить сложившееся в 1990-е гг. положение в социальной сфере, будь то «коммунальная реформа» или попытки пресечь «теневую» занятость людей, были тогда чреваты серьезными социально-политическими последствиями, которые способны свести на нет прогнозируемый экономический эффект от реформ в социальной сфере. К сожалению, у властвующей элиты не хватило воли и терпения, чтобы дождаться того времени, когда подъем экономики даст возможность россиянам получать стабильную зарплату, гарантирующую им хотя бы нынешний, крайне низкий уровень потребления, но уже без этих подпорок «бесплатности».

За период реформенных лет сформировалась не преодоленная и поныне тревожная тенденция – привыкание значительной части наших соотечественников к бедности, включение их в культуру бедности. Бедные обособляются из общей массы в социальный слой с особыми поведенческими и культурными чертами. Все серьезные отечественные и зарубежные ученые подтверждают эту опасную тенденцию. Такого тренда не отмечено ни в нашей истории прежних десятилетий, ни у наших западных соседей, избавляющихся весьма непросто от «коммунистического» прошлого. Чувство безнадежности, апатии, суженное воспроизводство потребностей – типичные качества социального дна. Культура бедности проявляет себя через: потребление товаров, продуктов и услуг низкого качества; вынужденный отказ от таких важных продуктов питания, как мясо, рыба, фрукты; невозможность регулярно обновлять даже самые элементарные предметы длительного пользования, такие как холодильник, стиральная машина и т. д.; высокий уровень неплатежей за жилье и коммунальные услуги; фактическую недоступность квалифицированной медицинской помощи; детскую безнадзорность и преступность; значительную роль в потреблении питания личного подсобного хозяйства, обеспечивающего семью картофелем; маргинализацию бедных через одиночество или потерю индивидуальных социальных связей.

Проблема – не в ухудшении условий жизни как таковых. Спады в благосостоянии не раз имели место в истории и нашей страны, и других стран. Широко распространившиеся явления социальной эксклюзии оказывают крайне негативное воздействие на сплоченность общества и социальный порядок. Сама возможность развития общества со значительным слоем социально исключенных весьма сомнительна. Масса экономически неактивных людей, зависящих от социальной помощи, делает общество социально разобщенным.

Объединив численность и долю принадлежащих к официальным бедным слоям с теми, кто относится к промежуточным слоям, находящимся ниже средних, профессор Е. Гонтмахер определил долю тех, кто не смог приспособиться к новым обстоятельствам примерно в 20 %, получив итоговый показатель – 60 % населения, находившихся в условиях выживания в 1990-е гг. Жизнь этой группы он описывает как борьбу за выживание: резкие ограничения потребления. Длительное пребывание в таком положении при невозможности получить устойчивую работу в соответствии со своим профессиональным профилем привело к распространенности в низших слоях маргинализации семейной и личной жизни, массовому алкоголизму, наркомании. По оценке того же автора, с которым мы полностью согласны, если в конце 1980-х – начале 1990-х гг. открылись новые возможности вертикальной мобильности, например, уход из низших ступеней научных сотрудников в кооператоры и во владельцы частных предприятий или государственные муниципальные чиновники, то к концу 1990-х гг. эти возможности были исчерпаны, а новые в 2000-е гг не появились. Экономический подъем 1999–2007 гг. сосредоточился лишь в узких экспортоориентированных отраслях и их обслуживании, а остальная часть экономики осталась в состоянии стагнации. Потеря стимулов к продвижению, постоянное состояние бедности не оставляли низам шансов на благоприятную динамику [Гонтмахер, 2007, с. 147–148]. А затем наступил кризис.

Явления и процессы, рассмотренные выше, не являются следствием лишь не очень высокого уровня развития экономики. В стране произошло огромное сжатие милитаристских расходов, затрат на поддержание «дружественных» режимов за рубежом, субвенций бывшим союзным республикам и т. д., т. е. большей части затрат прежних времен. Добавим к этому огромные доходы государства с конца 1990-х от резко возросшей цены на энергоресурсы в силу устойчивого изменения ситуации на мировом рынке. Почему же столь жалкими выглядят затратные статьи федерального и региональных бюджетов на социальные цели, почему столь медленно преодолевается спад уровня жизни большинства населения в постсоветские годы?

Социальная политика, также как и вся система общественных отношений претерпела за годы российских реформ весьма значительные изменения. Завоевав массовую поддержку прежде всего под лозунгами борьбы с привилегиями, большей социальной справедливости, индивидуальных свобод и равенства возможностей для всех, пришедшая к власти неономенклатура вынуждена была поначалу скрывать истинную направленность своей политики за маской «социального государства» – именно так охарактеризовано российское государство в Конституции РФ. Однако для большинства представителей правящих кругов истинный характер нового российского государства изначально не являлся тайной. Реформы означали для них лишь возможность сбросить с себя ярмо обязанности заботиться о народе в условиях резко возросших собственных аппетитов и новых стандартов жизни, с одной стороны, и колебания доходов от экспорта природных ресурсов в условиях неустойчивости цен на эти ресурсы на мировых рынках с другой. И хотя попытки отказаться от идеи «социального государства» из-за недостаточности экономических ресурсов на уровне лиц «второго эшелона» предпринимались постоянно, ни одна сколько-нибудь заметная политическая фигура или партия до 2011 г. не решалась на это.

В результате сегодня в России сложилась парадоксальная ситуация. Формально в стране действительно существуют разнообразные системы социальных льгот и выплат, охватывающие в общей сложности больше половины населения. Опять-таки формально, на уровне конституционных гарантий, продолжают сохраняться и право на труд, и пенсионное обеспечение, и бесплатность образования, здравоохранения, предоставления жилья. Однако при этом нарушение прав на труд и получение оплаты за него затрагивает более четверти экономически активного населения, крайне медленно сокращается доля живущих в нищете наших сограждан, значительная часть молодежи оказывается не только необразованной, но и неграмотной, гарантированность бесплатной медицинской помощи оборачивается подчас необходимостью годами ждать очереди на бесплатную операцию. Значительное по объему жилищное строительство почти не сказывается на улучшении положения социальных низов. И все это происходит на фоне демонстративного «швыряния деньгами» со стороны не только и не столько новых богатых – представителей бизнеса, но и многих как крупных, так и «рядовых» государственных чиновников, особенно топ-менеджеров государственных корпораций.

Можно ли в этих условиях считать, что Россия является социальным государством, где причиной недостаточной социальной защищенности социальных низов выступает просто нехватка денег? Разумеется, нет. Как показали проведенные нами исследования, основной причиной того, что Россия лишь формально может считаться социальным государством, выступает имманентное противоречие между формально декларируемыми и реальными целями социальной политики. И если ориентироваться не на формально декларируемые, а на реальные ее цели, то политика эта, хотя и не имеет никакого отношения к социальному государству, все же весьма эффективна. Учитывая, что это ключевой вопрос для понимания всей проблематики социальной ситуации в России, поясним, что мы имеем в виду. Учитывая, что для современных политических верхов России социальная политика нужна лишь постольку, поскольку граждане не должны мешать реализации их собственных планов и интересов – это все то же обеспечение социальной стабильности в обществе, а также обеспечение легализации капиталов внутри страны и особенно за рубежом – не более.

Начиная с ранних ельцинских времен лидеры правых заявляли, что они последовательно противостоят идее особой поддержки уязвимых слоев населения. Это не должно входить, по их мнению, в число приоритетов государственной политики. Направленность социальной политики правящих кругов времен Ельцина блестяще раскрыта покойным американским публицистом П. Хлебниковым. Он напоминает, что в декабре 1992 г., «после очевидного провала гайдаровских реформ», было назначено новое правительство во главе с В.С. Черномырдиным. Журналист встретился с одним из «ключевых специалистов “новой” команды Черномырдина». Хлебников ожидал, что этот человек, бывалый и представляющий более консервативное крыло российского политического истэблишмента, решительно возьмется исправлять ошибки предшественников. Однако беседа повернулась совсем в другое русло. «Чудес не бывает, – начал говорить он мне. – Эта страна должна выпить чашу до дна. – Речь шла о том, как за счет конфискационного характера инфляции установить в стране новое экономическое равновесие. – В ближайшем будущем – как минимум год – мы будем жить в условиях инфляции, и надо сосредоточиться на проблемах, которые инфляция поможет разрешить – установить более рациональные, новые отношения между ценами и доходами». Другими словами, собеседник предлагал решительно снизить реальные доходы среднего российского гражданина, а инфляция тем временем уничтожит оставшиеся сбережения россиян как источник внутреннего капитала. Но если не будет серьезных инвестиций из-за рубежа, где же Россия возьмет капитал для подпитки экономики? «Есть только один способ – это затягивать пояса… Снижение жизненного уровня».

Г.А. Явлинский, с которым П. Хлебников также встречался на протяжении 1990-х гг., говорил ему, что «в общем и целом… люди, правившие страной во времена Ельцина, были и бессердечными, и безжалостными». По мнению Явлинского, эти люди считали, что «в России живут, как они называли, одни “совки”, и все, что в России существует, нужно уничтожить, и потом вырастить новое… Парадокс этого периода реформ заключался в том, что они чисто большевистскими методами проводили капиталистическое строительство».

П. Хлебников, проведший сотни интервью с представителями отечественной политической «элиты» и бизнеса, к сказанному выше добавляет: «У меня было такое же ощущение. Многие из ельцинского правительства говорили о своей стране с такими хладнокровием и отстраненностью, что можно было подумать: речь идет о чужом государстве» [Хлебников, 2001, с. 102–103]. Это была стабильная политическая линия приватизировавшей страну постсоветской номенклатуры.

Принятый командой Ельцина курс внутренней политики означал подмену понятия «реформа» как условия успешного развития страны и роста благосостояния граждан простым переделом собственности при двукратном падении производства, нарастании нищеты и грандиозном вывозе капитала (вместо притока иностранных инвестиций). Социальная политика ельцинизма означала игнорирование интересов социальных низов и в то же время отсутствие поддержки социальных групп протосреднего класса (профессионалов, с одной стороны, малого и среднего предпринимательства, с другой). Режим, оставшийся без массовой социальной поддержки, превратил власть в безопорную конструкцию, которая могла рухнуть от малейшего толчка. Осенний кризис 1998 г. продемонстрировал это с полной очевидностью.

Обсуждая вопрос о бедствующей части населения, российские неолибералы, как правило, сворачивали обсуждение в плоскость вероятия сохранения стабильности общества.

Другими словами, выяснялся вопрос, не исчерпаны ли ресурсы народного терпения. Этот вопрос задается с начала реформ, и обычно власти получают от центров изучения общественного мнения ответ, что пока еще можно быть уверенным в стабильности и спокойствии. Такой критерий оценивания социальной составляющей государственной политики нам представляется глубоко ошибочным. Реформы обычно принимаются за константу, не подлежащую пересмотру, население (что не равно обществу со сформированными дифференцированными интересами) рассматривается как объект (а не субъект) реформаторской деятельности.

На таких принципах и критериях развитие страны невозможно, апатия огромной части народа, деформация его сознания, превращение общества в послушную массу закрывают путь к инициативности основных социальных групп, к инновационной деятельности как органической предпосылки становления информационной экономики, да, впрочем, и для эффективного функционирования существующих предприятий.

Следует учесть мировой опыт, который показывает, что в периоды тяжелых депрессий рыночная экономика не в состоянии саморегулироваться. В этой связи необходимо помнить и о модели государственного регулирования экономики Ш. де Голля, успешном применении в США после Великой депрессии 1929–1933 гг. теории государственного регулирования Дж. К. Кейнса, современном опыте Бразилии и Китая. У нас же под лозунгом «невидимой руки рынка» была предпринята попытка реставрации первой стадии капитализма.

Более того, даже в США, которые обычно приводятся нашими неолибералами как образец чисто рыночной экономики, по авторитетному свидетельству директора Института США и Канады РАН С.М. Рогова, все большее внимание уделяется развитию человеческих ресурсов: доля расходов на человеческие ресурсы в федеральном бюджете страны выросла с 4,3 % ВВП в 1940 г. до 13 % в 2005-м. Устойчивый рост наблюдается в области государственных расходов на социальное обеспечение, здравоохранение, образование. Именно эти статьи федерального бюджета относятся к защищенным и ежегодно автоматически индексируются [Рогов, 2005, с. 53–55, 61]. Правительство президента Барака Обамы начиная с января 2009 г. резко увеличило расходы на здравоохранение, образование, науку. И эта политика проводилась в сложнейших условиях всеобъемлющего экономического кризиса, сильнейшим образом сказавшегося на Америке.

На данном этапе существования России только государство может обеспечить общественно приемлемое распределение выгод от рыночной экономики, имея в виду сосредоточение средств как для модернизации страны, так и для решения социальных проблем. Как минимум, для реализации ответственной функции социального государства требуется реализовать закон о прожиточном минимуме, устраняющий обнищание значительной части населения (см. выше); не допускать отставания повышения пенсий от темпов инфляции; резко увеличить государственные ассигнования на нужды образования, науки, здравоохранения; обеспечить государственное регулирование цен и качества медицинских услуг и лекарств. Между тем в правящих кругах после кризиса 2008–2009 гг. все чаще получают поддержку и распространение идеи о принадлежности страны к развивающимся странам, об ограниченности бюджета. Крепкая дружба наших олигархов, фактических собственников природных ресурсов страны, с властью порождает чудовищные идеи по превращении страны в сырьевой придаток и к Западу, и к Востоку.

Действительно, для финансирования в своем сочетании программ модернизации – и и технологической, и социальной – в современном российском бюджете средств нет и быть не может. Куда же провалились и продолжают проваливаться огромные ресурсы страны, совсем не являющейся типичной «развивающейся» страной? По всем расчетам независимых экономистов, размер доходов федерального бюджета может быть без особых ухищрений, по меньшей мере, удвоен. Прежде всего нужно принять минимальные меры по реальной борьбе с коррупцией. Скажем, восстановить статью в УК РФ о конфискации движимого и недвижимого имущества у коррупционеров. По информации в СМИ известно, что при госзакупках в 2010 г. был украден триллион рублей, т. е. десятая часть госбюджета.

От 4 до 6 трлн руб. можно получить при возвращении к прогрессивному налогообложению доходов. В 2008 г. 200 тыс. российских семей имели годовой доход свыше 30 млн руб. В Великобритании с них брали бы подоходный налог в 50 % (в Швеции – 57 %, в Дании – 65 % и т. д.). По характеру налоговой политики можно судить о подлинной направленности социальной политики. Выдающийся польский экономист Гж. В. Колодко писал по этому поводу: «К сожалению, до сих пор мы, часто находясь в пылу якобы научной дискуссии, по сути, погружены в идеологический спор или политический диспут вокруг противоположных интересов, только их содержание прикрыто красноречивыми фразами о публично декламируемых целях.

Трудно найти более подходящий пример, чем псевдонаучные дебаты о так называемом линейном (плоском) налоге. По существу, речь идет о снижении налогов для узкой группы “благотворителей” путем перекладывания издержек на группы с низкими доходами (цель подлинная), а провозглашается (или в данном случае лгут, или кто-то только ошибается, так как по-прежнему не понимает, в чем дело) цель иная – создание лучших условий для формирования капитала и инвестирования (цель декларируемая)» [Колодко, 2007, с. 49].

Конечно же, нужно резко повысить налог на дивиденды. Он составляет в России невиданную в мире величину – 9 % (до 2006 г. – 6 %, в 1990-е гг. – 4 %). Даже в США после усилий республиканцев во главе с Д. Бушем по снижению налога на дивиденды он составлял 15 %, что уж говорить о странах Европы. Эти меры – условие уменьшения социальной дифференциации доходов и снижения социальной напряженности в обществе.

Дивиденды почти не облагаются налогами в нашей стране, поскольку все эти предприятия зарегистрированы за рубежом. Россияне хранят в офшорах около 37 % принадлежащих им активов, тогда в США и Японии эта доля не превышает 2 %, в Евросоюзе – 10 %. Назад в Россию в виде инвестиций возвращается не более половины выведенных из нее средств. Вице-президент Экспертно-аналитического центра по модернизации и технологическому развитию экономики М.Д. Абрамов пишет: «С офшорами надо бороться, начав с запрета пользования офшорными схемами хотя бы государственным предприятиям, за которыми сегодня числится половина собственности России и которые продают газ и нефть не напрямую, а через зарегистрированные в офшорах “Итеру”, “Гунвор”, “Росукрэнерго” и др., пополняя ряды долларовых миллиардеров “Форбса”» [Абрамов, 2011, с. 63].

Необходимо ввести ощутимый налог на обладающую повышенной рыночной стоимостью недвижимость, находящуюся в личном владении. Опыт развитых стран убедительно показывает, что отлаженная система налогообложения (с учетом ренты) может предоставить государству огромные ресурсы для развития экономики и реализации социальных программ. Особенно большие резервы для пополнения государственного бюджета даст изъятие в пользу общества доходов рентного характера от городских и пригородных земель в Москве и других мегаполисах. Налогообложение дорогой недвижимости даст стране не менее 500 млрд руб. В то же время это приведет к снижению цен на недвижимость и будет способствовать решению жилищного дефицита в стране.

Трудно объяснить совершенно ничтожные поступления в бюджет доходов от производства и продажи алкоголя. Достаточно вспомнить роль этого источника накопления и в царской, и в советской России – СССР. Не пора ли передать всю «цепочку» от производства спирта до продажи всех видов крепких напитков в руки государства?

Кроме того, все еще не до конца упорядочены платежи за хозяйственное использование недр, которые вполне могут увеличить долю поступлений в бюджет страны. Именно рента от использования всех видов природных ресурсов, которая в сегодняшней России составляет 75 % общего национального дохода, может послужить источником экономического подъема и социального прогресса страны. Корректировка условий обложения налогом на добычу полезных ископаемых (НДПИ) может дать порядка 2 трлн руб. в год. Только приближение условий обложения НДПИ в газовой отрасли к условиям нефтяной может дать около 1 трлн руб. дополнительных доходов. Образцом здесь может служить норвежская нефтяная промышленность. Менее чем за 30 лет Норвегии удалось вывести эту новую для них отрасль экономики на мировой уровень. В Норвегии сразу осознали, что в условиях государственной собственности на недра государство как собственник может не только требовать деньги, но и с учетом ситуации и переговорной силы развивать поставки товаров и услуг местного происхождения для нужд нефтяной индустрии и формировать на этой основе современный и конкурентоспособный кластер [Григорьев, Крюков, 2009, с. 29–30].

Недостаточными представляются предлагаемые для преодоления нищеты и бедности меры по обеспечению людям прожиточного минимума. Не говоря уже о надобности его резкого повышения, этот минимум необходимо дополнить современной системой минимальных социальных стандартов, включающей обязательные услуги системы жизнеобеспечения (свет, вода, тепло), здравоохранения, образования, культуры и системы поддержания общественного порядка.

Основной результат сознательно проводившейся социальной политики аккумулирован Е. Гонтмахером и Т. Малевой в следующих словах: «В 1990-е гг. в России возникли беспрецедентные по сравнению с советской эпохой различия как в текущих доходах и потреблении населения, так и в его обеспеченности недвижимостью, предметами длительного пользования. Как следствие, в стране усилилось социальное расслоение… Образовавшиеся новые группы населения (богатые, средние классы, средне– и малообеспеченные) сформировали собственные уклады жизни. При этом в годы подъема… различия между данными укладами продолжали углубляться. Видимо, происходит их “капсулирование” (закрепление) из-за фактического прекращения процесса диффузии социальных групп». Резко уменьшилась социальная мобильность, сформировалась ориентация на извлечение ренты из достигнутого положения [Гонтмахер, Малева, 2008, с. 61].