Текст книги "Последняя инстанция"

Глава 13

Нажатие кнопки – и я снова оказываюсь в четырех стенах конференц-зала судебного отделения Медицинского колледжа штата Виргиния. И снова лицезрю Жан-Батиста Шандонне, который пытается нам внушить, что он неким образом способен трансформироваться из редкостного Квазимодо в изысканного красавчика, когда ему только вздумается отобедать в ресторане и подцепить женщину. В голове не укладывается. Тут экран заполняет его торс в струящихся завитках волос: Шандонне усаживают в то же кресло, и, когда в кадре появляется голова, я вздрагиваю от ужаса. Повязки сняли, и глаза прикрывают лишь темные очки, вокруг которых виднеются ярко-розовые полосы раздраженной кожи. На оправу ниспадают длинные космы бровей, будто кто-то взял и прилепил ему на переносицу полоску похожего на пух меха. И лоб, и виски покрыты все теми же шелковистыми волосками.

Мы с Бергер обосновались в конференц-зале; хотя время еще детское, Марино нас уже покинул. По двум причинам: на пейджер пришло сообщение о предполагаемом опознании трупа, найденного на улице в Мосби-Корт, и Бергер дала понять, что капитану можно не возвращаться – мол, у нас с ней конфиденциальный разговор. Скорее всего полицейский попросту ее доконал; впрочем, я эту женщину не виню. Марино откровенно дал понять, что его в высшей степени не устраивает, как она беседовала с Шандонне, и главное, что она вообще стала с ним разговаривать. Причиной тому отчасти зависть. На планете Земля, пожалуй, не найдется ни одного следователя, который не горел бы желанием лично допросить этого отъявленного, извращенного убийцу. Просто так вышло, что выбор Чудовища пал на Красавицу, и Марино кипятится.

Вот Бергер перед камерой напоминает Шандонне, что он осведомлен о своих правах и дал согласие на дальнейший разговор, а я вдруг испытываю странное чувство осознания. Я – маленькая мушка, которая барахтается в паутине зла, окутывающей земной шар подобно параллелям и меридианам. Попытка меня убить стала для Шандонне лишь случайным эпизодом на пути к его глобальной задумке. Я была развлечением. И если он просчитал, что я буду смотреть запись его интервью, то опять же просто развлекался. Мне вдруг стало ясно: если бы дельце со мной выгорело, сейчас его интересовала бы другая потенциальная жертва, а я осталась бы в памяти не более чем кратким кровавым приключением, пережитой ночной поллюцией в рутине ненавистной жизни.

– Инспектор принес вам попить и поесть, сэр, верно? – Бергер спрашивает Шандонне.

– Да.

– Что именно вы ели?

– Гамбургер и пепси.

– И жареный картофель?

– Mais oui[20]20
  Ну да (фр.).


[Закрыть]. Картошку. – Похоже, беседа его забавляет.

– Итак, вам предоставили все, что нужно? – очередной вопрос.

– Да.

– Врач снял бинты и подобрал вам специальные очки. Вам удобно?

– Немного побаливает.

– Вам что-нибудь дали для снятия боли?

– Да, похоже на то. Две таблетки.

– И ничего больше? Никаких препаратов, которые могли бы затруднить мыслительный процесс?

– Нет, только это. – Глаза в черных очках устремлены на нее.

– Никто не принуждает вас со мной разговаривать, никто не давал вам никаких обещаний, верно? – Вижу из-за ее плеча, как она переворачивает страницу блокнота.

– Да.

– Сэр, не вынуждала ли я вас дать показания угрозой или обещаниями?

И в том же ключе: Бергер прорабатывает свидетеля по своему списку. Она делает все возможное, чтобы впоследствии, на суде, Шандонне не выставил ситуацию в таком свете, будто на допросе его запугивали, шантажировали или каким-либо образом ущемляли в правах. Он сидит в кресле прямо, сложив перед собой руки одна на другую, так что кажется, будто на столе перед ним лежит мохнатый комок; из коротких рукавов больничной робы свисают спутанные лохмы грязного кукурузного цвета. Вообще вся его анатомия – сплошная ненормальность. Сразу приходит на ум, как пустоголовые игривые парнишки из старых фильмов закапывают друг друга в песок, а потом рисуют глаза на макушке и раскладывают волосы наподобие бороды, или надевают солнцезащитные очки на затылок, или, согнувшись в три погибели, напяливают на колени ботинки и выхаживают будто карлики. Люди ради забавы изображают из себя уродливые карикатуры – так они понимают юмор. Только Шандонне отнюдь не смешон. И жалости не пробуждает. Чувствую, как где-то в глубине, под ровной гладью моей стоической физиономии мутит воду огромная акула – хищница-злоба.

– Давайте вернемся к тому вечеру, когда вы, по вашим словам, познакомились со Сьюзан Плесс, – говорит Бергер на видеокассете. – В «Люми». Ресторанчик на углу Семидесятой и Лексингтон?

– Да-да.

– Вы говорили, что вместе отужинали, а затем предложили ей зайти и выпить с вами шампанского. Сэр, вы осознаете, что описание человека, с которым в тот вечер ужинала Сьюзан, даже отдаленно не схоже с вашей внешностью?

– Не берусь судить.

– Вы же отдаете себе отчет, что из-за серьезного недуга, которым вы страдаете, ваша внешность сильно выделяется среди остальных, а потому трудно себе представить, как вас можно перепутать с человеком полностью в этом отношении нормальным. У вас гипертрихоз, правильно?

Шандонне прикрыл веки – едва различимо под темными очками, но я заметила. Бергер задела-таки за живое. На лице застыло напряженное выражение. Он снова начал разминать пальцы.

– Ведь так называется ваше заболевание? Или вы используете какой-то другой термин? – говорит ему Бергер.

– Я знаю, чем болен. – В голосе Шандонне сквозит напряжение.

– Вы страдаете им всю свою жизнь?

Он молча глядит на нее.

– Прошу вас отвечать на вопрос, сэр.

– Естественно. По-моему, и спрашивать глупо. Вы думаете, такие вещи подхватывают как грипп?

– Я хочу сказать, что вы не похожи на остальных людей, и мне, честно говоря, не ясно, как вас могли принять за гладко выбритого красавца. – Она умолкает. Хочет его спровоцировать. – За ухоженного человека в дорогом костюме. – Снова пауза. – Не вы ли несколько минут назад рассказывали, что практически вели жизнь бездомного человека? Как вы и этот человек из «Люми» могли оказаться одним лицом, сэр?

– На мне был черный костюм, рубашка и галстук. – Ненависть. Истинная личина Шандонне начинает просвечивать через непроходимую ложь подобно далекой холодной звезде. Я уже готова к тому, что он вот-вот выскочит из-за стола и схватит собеседницу за глотку или размажет ее лицом о стену, а никто не успеет и глазом моргнуть. Сижу затаив дыхание. Приходится себе напоминать, что Бергер рядом, в конференц-зале, жива и невредима. Уже четверг, вечер. Через четыре часа исполнится ровно пять дней с тех пор, как Жан-Батист силой проник в мой дом и попытался насмерть забить меня обрубочным молотком.

– Выпадали деньки, когда мое состояние было не столь плачевно, как сейчас. – Шандонне взял себя в руки. В тоне снова обходительность. – Обострения происходят на нервной почве. Я пребываю в таком напряжении... Все из-за них.

– Из-за кого «из-за них»?

– Американских ищеек, которые меня подставили. Как только я понял, что происходит, что меня пытаются выставить убийцей, я тут же пустился в бега. Стало, как никогда, плохо со здоровьем, и чем хуже становилось, тем старательнее я был вынужден прятаться. Я же не всегда так выглядел. – Теперь он не смотрит в камеру: взгляд под темными очками устремлен прямо на Бергер. – Когда мы со Сьюзан познакомились, я нисколько не походил на себя теперешнего. Получалось бриться. Находил работу от случая к случаю, на жизнь хватало, даже умудрялся неплохо выглядеть. Иногда мне перепадали деньги и одежда – брат помогал.

Бергер останавливает запись и лично для меня поясняет:

– Возможно то, что он сказал насчет стресса?

– Стресс вызывает рецидивы многих заболеваний, – отвечаю я. – Но этот человек никогда хорошо не выглядел. И пусть говорит что хочет.

– Вы упомянули Томаса. – На пленке Бергер возобновляет беседу. – Брат дарил вам одежду, деньги, может быть, еще что-нибудь?

– Да.

– Вы сказали, что в тот вечер в «Люми» на вас был черный костюм. От Томаса?

– Да. Он любил изысканно одеваться. Носил почти тот же размер.

– Итак, вы со Сьюзан поужинали. А дальше? Что произошло, когда вы завершили трапезу? Вы сами расплатились по счету?

– Конечно. Я все-таки воспитанный человек.

– Сколько вы отдали?

– Двести двадцать один доллар плюс чаевые.

Не сводя глаз с экрана, Бергер подтверждает его слова:

– Тютелька в тютельку. Мужчина заплатил по счету наличными и оставил на столе две банкноты по двадцать долларов.

Я подробнейшим образом выспрашиваю у Бергер, что именно из этого дела было предано огласке: ресторан, счет, чаевые.

– Что-то могло просочиться в «Новости»? – интересуюсь я.

– Нет. Значит, если это был не он, как же тогда, черт возьми, пройдоха узнал, на сколько они посидели? – В ее голосе сквозит разочарование.

Снова запись: она спрашивает Шандонне о чаевых. Тот убежденно заявляет, что оставил сорок долларов.

– Две двадцатки, если мне не изменяет память.

– А что было после? Вы ушли из ресторана?

– Мы решили продолжить вечер у нее на квартире, – отвечает убийца.

Глава 14

Тут Шандонне не скупится на подробности. Да, из ресторана они ушли вдвоем. Ночь выдалась прохладной, и все-таки они решили пройтись – до ее квартиры было всего ничего, пара кварталов от ресторана. Он с чувством, почти как поэт, описывает луну и облака. Небо перечеркивали широкие млечно-голубые полосы, из-за которых выглядывало ночное светило. Говорит, полная луна всегда пробуждала в нем эротический настрой – она напоминает оплодотворенное чрево, ягодицы или женскую грудь. Порывы ветра метались между жилыми высотками, и он даже снял с себя шарф и закутал Сьюзан, чтобы она не продрогла. Утверждает, что был в длинном темном пальто из кашемира, и мне сразу вспомнилась Руфь Ствон, судебный медик из Франции (ей довелось пережить встречу с самим, как мы полагаем, Шандонне).

Еще двух недель не прошло со времени моей поездки во Францию, где я но поручению Интерпола встречалась с доктором Ствон из Institut Medico-Legal[21]21
  Институт судебной медицины (фр.).


[Закрыть], чтобы вместе поработать над парижскими убийствами. Мы разговорились, и она рассказала, как однажды ночью к ней позвонил человек, у которого якобы сломалась машина. Попросил воспользоваться телефоном. Он тоже был в длинном темном пальто и производил впечатление очень приличного человека. Потом, уже наедине, доктор призналась мне еще кое в чем: не выходит из головы непривычный, крайне неприятный запах, который исходил от незнакомца. От него разило мокрой шубой, точно от бродячего животного. Она сразу почуяла неладное, нутром уловила. И все равно вполне могла бы его впустить, или, что более вероятно, он сам ворвался бы в дом, если бы не одно чудесное обстоятельство.

Муж доктора Ствон – шеф-повар знаменитого парижского ресторана «Ле Дом». В тот день ему нездоровилось, и он остался дома, а когда жена открыла дверь, окликнул ее из соседней комнаты, желая знать, кто пришел. Нежданный гость в черном пальто пустился наутек. На следующий день доктор Ствон получила записку: печатные буквы на окровавленном обрывке оберточной бумаги с подписью «Le Loup-garou». Мне еще предстоит смириться с тем, что я не пожелала понять очевидного: доктор Ствон производила аутопсию французских жертв Шандонне, а потом он заявился за ней. Я вскрывала павших от его руки американок и не предприняла серьезных мер безопасности. А следовало бы подвести жирный общий знаменатель под этими двумя событиями. Впрочем, люди склонны верить, что беда обойдет стороной – может случиться что угодно с кем угодно, только не с тобой.

– Вы не могли бы описать, как выглядел консьерж? – На пленке Бергер продолжает беседу с Шандонне.

– Тонкие усики. Мундир, – говорит Шандонне. – Она назвала его Жаном.

– Секундочку, – подаю голос я.

Бергер в который раз нажимает «паузу».

– От него пахло? – спрашиваю я. – Сегодня утром вы находились с ним в одной комнате, – я указываю на экран. – Во время беседы вы что-нибудь чувствовали?

– Если серьезно, – перебивает она, – от него страшно разило псиной. Вонь мокрой шерсти и давно не мытого тела. Меня едва наизнанку не вывернуло. Подкузьмили медики: могли бы и подготовить пациента.

Существует расхожее заблуждение, что людей сразу же по поступлении в больницу моют. Нет, как правило, обработают раны – и в палату, если только пациент не из тяжелых.

– А два года назад, при расследовании смерти Сьюзан, кто-нибудь из «Люми» жаловался на запах? Не припоминали, что ее спутник испускал скверный душок? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Бергер. – Никоим образом. Повторюсь, я не представляю, как они могут быть одним и тем же лицом. Однако не отвлекайтесь. Сейчас начнется еще более странное.

Следующие десять минут я смотрю, как Шандонне потягивает пепси, курит и повествует о своем мнимом визите к Сьюзан Плесс. С поразительной точностью он описывает ее жилье, начиная от ковриков на деревянном полу и обивки с цветочными мотивами и заканчивая лампами а-ля Тиффани. Его, мол, не сильно впечатлили ее художественные вкусы, все увешано довольно прозаичными репродукциями с музейных выставок, фотографиями с морскими пейзажами и лошадьми. Она любила лошадей, добавляет Шандонне. Говорила, что выросла среди лошадей и теперь страшно по ним скучает. Бергер, каждый раз, когда из уст Жан-Батиста вылетает выверенная, подтвержденная информация, отстукивает по столу в конференц-зале. Описание обстановки в доме Сьюзан определенно наводит на мысль, что он там побывал. Да, девочкой она действительно много общалась с лошадьми. Да, да, все верно.

– Боже мой, – только и сказала я. Качаю головой, а внутри медленно ворочается страх. Страх перед тем, куда все это ведет. Даже думать не хочется. А что делать? Мыслей из головы не выбросишь. То есть Шандонне клонит к тому, что я сама его пригласила в свой дом?!

– Который теперь час? – Голос Бергер звучит с экрана. – Вы остановились на том, что Сьюзан откупорила бутылку белого вина. Когда примерно?

– Часов в десять-одиннадцать. Точно не скажу. И вино оказалось не из лучших.

– Сколько на тот момент вы уже выпили?

– Ну, с полбутылки, в ресторане. А после, хоть она мне и подливала, я особенно и не пил. Дешевое калифорнийское пойло.

– Значит, пьяны вы не были.

– Я вообще не пьянею.

– Вы мыслили трезво.

– Разумеется.

– А как по-вашему, Сьюзан была пьяна?

– Разве что слегка. Я бы даже сказал, она была счастлива, просто счастлива. Мы сидели у нее в гостиной, на диване. Окна выходили на юго-запад, и вид открывался чудесный. Из гостиной видны красная вывеска отеля «Эссекс-Хаус» и парк.

– Все верно, – говорит Бергер, снова отстукивая по столу. – И уровень содержания алкоголя в крови у нее был одиннадцать сотых. Она действительно пропустила пару бокальчиков, – добавляет подробности из отчета патологоанатома.

– Что произошло потом? – Она допрашивает Шандонне.

– Мы держимся за руки. Она берет в губы мои пальцы, один за другим, так возбуждающе. Мы начали целоваться.

– Вы можете сказать, в котором часу?

– У меня не было причин уточнять время.

– У вас были часы?

– Да.

– У вас они по-прежнему есть?

– Нет. Жизнь моя стала хуже из-за этих. – Он так и сплюнул с презрением: «Этих!» Слюна брызжет каждый раз, когда он вспоминает своих обидчиков с неподдельным, казалось бы, отвращением. – У меня и денег больше нет. Часы я заложил, наверное, с год назад.

– Вы имеете в виду тех же самых людей? Полицию? Правоохранительные органы?

– Американских федералов.

– Вернемся к Сьюзан. – Бергер не дает отклоняться от темы.

– Я смущаюсь. Не знаю, захотите ли вы знать, что было дальше, во всех подробностях. – Берет стаканчик пепси и зажимает в сероватых, похожих на червей губах пластиковую соломинку.

Неужели кому-то захотелось поцеловать эти губы?! Не представляю, как к такому мужчине вообще можно прикоснуться.

– Прошу вас рассказать мне все, что только припомните, – говорит Бергер. – Правду.

Шандонне опускает на стол стаканчик, и меня несколько выводит из равновесия рукав Талли, который снова появляется в кадре: он подносит зажигалку к очередной сигарете в губах убийцы. Интересно, нашему подозреваемому вообще-то приходит в голову, что Джей – тоже агент федеральной службы, один из тех, кто, по его словам, неотступно следит за ним и калечит его жизнь?

– Ладно, я все вам расскажу, пойду навстречу. Хотя лично предпочел бы этого не делать. – Изо рта вырывается струйка дыма.

– Прошу вас, продолжайте. Как можно подробнее.

– Какое-то время мы целовались, а затем быстро перешли к следующей стадии. – Он умолкает.

– Что вы подразумеваете под следующей стадией?

При нормальных обстоятельствах допрашиваемому достаточно сказать, что у него был секс, и все. В рядовой ситуации следователь либо прокурор, который снимает показания или производит первоначальный или перекрестный допрос, на том и поставит точку; особые подробности не имеют значения. Однако в нашем случае жертвы (Сьюзан Плесс и остальные женщины, в гибели которых мы подозреваем Шандонне) подверглись такому жесточайшему насилию на сексуальной почве, что возникает необходимость выяснить детали, узнать, как Жан-Батист вообще представляет себе половую близость.

– Мне бы этого не хотелось. – Он снова играет с Бергер. Желает, чтобы его упрашивали. – О таких вещах с посторонними я не разговариваю, и уж тем более в присутствии дамы.

– Для общего блага будет полезнее, если вы перестанете воспринимать меня как представительницу противоположного пола и увидите во мне прокурора, – говорит Бергер.

– Не могу говорить с вами и не думать «женщина», – мягко отвечает он, еле заметно улыбнувшись. – Вы очень хороши.

– Вы меня видите?

– Вообще-то я едва различаю предметы. Зато точно знаю, что вы хороши собой. Наслышан.

– Сэр, я бы попросила вас обойтись без дальнейших комментариев в мой адрес. Тут мы достигли ясности?

Он кивает, не сводя с нее взгляда.

– Сэр, что конкретно вы делали после того, как начали целовать Сьюзан? Вы ее касались, ласкали, раздевали? Касалась ли она вас, ласкала, снимала с вас одежду? Что именно? Вы помните, что в ту ночь было на ней из одежды?

– Коричневые кожаные брючки. Я бы сравнил их с цветом бельгийского шоколада. В обтяжку, но дешевкой она не выглядела. На ногах – полуботинки из коричневой кожи. Черный топ наподобие гимнастического костюма, с длинными рукавами. – Возводит взгляд к потолку. – Овальный вырез. Такие топы застегиваются между ног. – Он изображает, будто защелкивает кнопки. Гляжу на его пальцы, покрытые короткими бледными волосками, и сразу приходят в голову кактусы и ершики для бутылок.

– Это называется трико, – подсказывает Бергер.

– Сначала я даже немного растерялся: хотел коснуться ее кожи и не смог вытащить из-под брюк топ.

– Вы пытались сунуть руки под ее топ, но не смогли, потому что на ней было трико, которое застегивается между ног?

– Совершенно верно.

– Как она отреагировала на вашу попытку вытащить ее топ?

– Мое замешательство здорово ее повеселило. Она посмеялась надо мной.

– Высмеяла?

– Нет, в другом смысле. Сказала, что я забавный. Даже пошутила что-то о пресловутой прозорливости французских мужчин.

– Значит, она знала, что вы из Франции.

– Ну разумеется, – мягко отвечает Шандонне.

– Она знала французский?

– Нет.

– Это по ее словам или вы предполагаете?

– За ужином я поинтересовался, говорит ли она по-французски.

– Итак, она поддразнила вас насчет трико.

– Да. Поддразнила. Просунула мою руку к себе в штанишки и помогла расстегнуть кнопки. Помню, она сильно возбудилась, я даже немного удивился, что ее так легко привести в волнение.

– Как вы узнали, что она была возбуждена?

– Мокренькая, – отвечает Шандонне. – Знаете, мне не очень-то приятно вам все это рассказывать. – Его лицо оживилось. На самом деле он явно обожает говорить на такие темы. – Вы уверены, что я должен продолжать с такими подробностями?

– Прошу вас, сэр. Все, что сможете вспомнить. – Бергер тверда и неэмоциональна. Шандонне с таким же успехом мог бы рассказывать, как он разбирает часы.

– Я стал трогать ее груди и расстегнул лифчик.

– Вы помните, как он выглядел?

– Черный.

– В комнате горел свет?

– Нет. Но мне кажется, что лифчик был темным. Возможно, я ошибаюсь. Во всяком случае, не светлый.

– Как вы расстегнули его?

Шандонне умолкает, его глаза за темными стеклами сверлят видеокамеру.

– Просто расстегнул. – Его руки расцепляют невидимые крючки.

– Вы разорвали бюстгальтер?

– Конечно же, нет.

– Сэр, ее бюстгальтер был разорван спереди. Буквально содран.

– Это не моих рук дело. Видимо, после моего ухода пришел кто-то другой.

– Хорошо, давайте вернемся к тому моменту, когда вы сняли бюстгальтер. Брюки были уже расстегнуты?

– Расстегнуты, хотя все еще на ней. Я поднял ее топ. Видите ли, для меня большое значение имеет оральный контакт. Ей это очень нравилось. Ее было трудно остановить.

– Пожалуйста, объясните, что вы подразумеваете, говоря «ее было трудно остановить».

– Она начала хватать меня, шарить между ног, старалась стянуть с меня брюки, а я не был готов. Мне еще многое предстояло сделать.

– Многое предстояло сделать? Что еще вам предстояло сделать, сэр?

– Я не был готов подвести дело к завершению.

– Что вы подразумеваете под завершением? Секс или что-то другое?

«Завершение ее жизни».

– Окончить заниматься любовью, – отвечает он.

Ненавижу. Не перевариваю все это: слушать его фантазии, особенно если предположить, будто он знал, что я буду их слушать, что он выливает на меня свои откровения так же, как он выливает их на Бергер. Плохо, что присутствует Джей: сидит прямо там и наблюдает. Он по большому счету не многим отличается от пойманного маньяка: оба втайне ненавидят женщин, пусть даже и сгорают по ним неуемной страстью. Я до последнего не подозревала об истинной природе Джея, пока он не оказался в моей постели в номере парижского отеля, когда было уже слишком поздно. Представляю, как он сидел рядом с Бергер в тесной больничной приемной. Могу себе вообразить, что творится у него на уме, пока Шандонне выкладывает подробности о ночи любви, которой у него, возможно, ни разу и не было за все его существование.

– У нее было прекрасное тело, и мне хотелось вкушать его подольше, но она почти настаивала. Ей так не терпелось. – Рассказчик смакует каждое слово. – И мы пошли в спальню. Легли на ее кровать, разделись и занялись любовью.

– Она сама раздевалась, или вы сняли с нее одежду? – В тоне Бергер сквозит глубочайшее, всепоглощающее неверие в его правдивость.

– Я сам снял всю одежду. А она сняла мою.

– Она ничего не сказала по поводу вашего тела? – спрашивает Бергер. – Вы целиком выбрились?

– Да.

– И она ничего не заметила?

– Я был очень гладкий. Она не заметила. Поймите же, с тех пор многое переменилось, и все из-за этих.

– Что же с вами произошло?

– Меня преследовали, ходили по пятам, избивали. Через несколько месяцев после того, как я провел ночь со Сьюзан, какие-то люди напали на меня на улице. Мне изуродовали лицо. Разбили губу, раздробили кости вот здесь. – Он касается очков, указывая на глазницы. – В детстве у меня были сложности с зубами из-за болезни; пришлось сильно постараться, чтобы устранить дефекты. На передних зубах стояли коронки, так что выглядели они более-менее нормально.

– А за работу стоматологов платили те люди, у которых вы, по вашим собственным словам, жили?

– Семья помогала деньгами.

– Вы брились перед походом к дантисту?

– Я обривал те области, которые выглядывали из одежды. Например, лицо. Обязательная процедура перед выходом на улицу. А когда меня избили, пострадали зубы, коронки стали непригодны – ну и, в конце концов, вы видите, на что похожи мои собственные зубы.

– Где на вас напали?

– Я по-прежнему жил в Нью-Йорке.

– Вам оказали медицинскую помощь? Может быть, вы заявили о нападении в полицию? – спрашивает Бергер.

– О, непозволительная роскошь. Само собой разумеется, приказ был отдан сверху: тут замешано руководство правоохранительных органов. Я ни о чем не мог заявить. И за медицинской помощью не обращался. Стал вести кочевую жизнь, вечно в бегах. Мою жизнь уничтожили.

– Не припомните фамилию своего дантиста?

– Ох, так давно все было. Сомневаюсь, что он вообще жив. Его звали Трупп. Морис Трупп. Кажется, он принимал на улице Шишаг.

– Трупп? Наподобие трупа? – спрашиваю я Бергер. – А Шишаг – переиначенное гашиш? – С отвращением, не в силах поверить подобному цинизму, качаю головой.

– Итак, вы со Сьюзан перешли в спальню и занялись сексом, – возвращается к основной теме Бергер. – Прошу вас, продолжайте. Сколько времени вы находились в постели?

– Часов до трех утра. Потом она сказала, что мне пора, поскольку ей надо собираться на работу. Так что я оделся, и мы решили снова встретиться вечером. Договорились на семь в «Абсенте», одном приятном французском бистро неподалеку от ее дома.

– Вы сказали, что оделись. А она? Она была одета, когда вы уходили?

– На ней была черная сатиновая пижама-двойка. Сьюзан ее надела, и мы поцеловались у двери.

– И вы спустились вниз? По дороге вы никого не заметили?

– Только Жана, портье. Я вышел и какое-то время передвигался пешком. Набрел на кафе и позавтракал. Проголодался как волк. – Он умолкает. – «Нейлс». Так оно называлось. Прямо через дорогу от «Люми».

– Вы помните, что заказывали?

– Эспрессо.

– Вы сильно проголодались и решили ограничиться кофе? – Бергер демонстративно привязывается к слову «проголодался»: она понимает, что он ее дразнит, дурачит, пытается обвести вокруг пальца. Шандонне было не до еды. Он вкушал образы только что свершенного насилия, разорванной плоти, чуял запах крови – мерзавец сейчас оставил после себя женщину, избитую и закусанную до смерти. И что бы он ни говорил, дело обстояло именно так. Негодяй, каких свет не видывал.

– Сэр, когда вы узнали о трагичной гибели Сьюзан? – спрашивает Бергер.

– Вечером она не пришла, как было условлено.

– Да уж, думаю, нет.

– Не появилась и на следующий день...

– Пятого декабря или шестого? – спрашивает Бергер, наращивая темп, словно желая показать, что пришло время играть по ее правилам.

– Шестого, – отвечает Шандонне. – Наутро после нашего несостоявшегося свидания я узнал обо всем из газеты. – Напускает на себя наигранную грусть. – Я был потрясен. – Всхлипывает.

– Она, само собой разумеется, так и не появилась в «Абсенте» накануне вечером. Но вы, по вашим словам, пришли.

– Пропустил бокальчик вина в баре и ждал. В конце концов, ушел.

– Вы кому-нибудь в ресторане говорили, что ждете ее?

– Да. Поинтересовался у метрдотеля, не заходила ли она – вдруг, думаю, оставила для меня записку. Сьюзан постоянно мелькала на экране, так что ее все знали.

Бергер очень подробно опросила его насчет метрдотеля, в чем был одет сам Шандонне, сколько он заплатил за вино и как – наличными или чеком, представился ли, когда наводил справки о подруге. Разумеется, нет. На все про все ушло пять минут. Бергер заметила, что кто-то из бистро позвонил в полицию и сообщил – к ним заходил человек и ждал Сьюзан Плесс. Тогда, два года назад, все тщательно проверили. Оказалось правдой. Описание интересующего следствие человека полностью совпадало с тем, как описывает себя Жан-Батист. Посетитель действительно заказал в баре бокал красного вина, спрашивал, не заходила ли Сьюзан, не оставила ли записку, и не представился. А кроме того, его внешность идентична внешности человека, который накануне вечером ужинал с убитой в «Люми».

– Вы кому-нибудь говорили, что провели с ней ночь, когда она погибла? – задает вопрос Бергер.

– Нет. Когда я узнал, что произошло, просто не смог.

– И что же, по-вашему, произошло?

– Это они сотворили. Они с ней такое сделали. Чтобы снова меня подставить.

– Снова?

– Еще до того, в Париже, у меня тоже были женщины. С ними произошло то же самое.

– У вас были любовницы до смерти Сьюзан?

– Одна или две. Потом еще и после. Со всеми происходит то же самое, потому что за мной следят. Я снова и снова пускался в бега, прятался от людей, переживал немыслимое напряжение и трудности, и состояние мое ухудшалось. Я живу в постоянном кошмаре... Нет, я никому ничего не говорил. Кто бы мне поверил?

– Интересный вопрос, – отрезала Бергер. – Я, кстати, вам не верю, сэр. Вы убили Сьюзан, ведь правда, сэр?

– Нет.

– Вы ее изнасиловали, сэр, так?

– Нет.

– Били и кусали ее, сэр, верно?

– Нет. Вот поэтому я никому и не стал ничего рассказывать. Кто бы мне поверил? Кто поверит, что на меня объявлена настоящая охота только потому, что отца моего считают преступником, крестным отцом мафии?

– Вы не пошли в полицию и не стали рассказывать, что вы, возможно, последний, кто видел Сьюзан живой, потому что сами ее и убили. Не правда ли, сэр?

– Я действительно не стал рассказывать. А если бы и решился, то меня тут же обвинили бы, как и вы. Я уехал в Париж. Скитался. Тешил себя надеждой, что обо мне забудут... Не тут-то было. Эти так легко не отступятся.

– Сэр, вы в курсе, что тело Сьюзан было покрыто следами от укусов, в которых обнаружена ваша слюна, и что ДНК слюны и семенной жидкости из ее влагалища совпадает с вашим генным профилем?

Черные стекла очков устремлены на Бергер.

– Надеюсь, вам не надо объяснять, что такое ДНК?

– Полагаю, тема моей ДНК должна была всплыть.

– Потому что вы ее кусали.

– Я не кусал. Я придаю большое значение оральным ласкам. Я... – Он умолкает.

– Вы в чем-то хотели признаться? Каким вашим действием можно объяснить присутствие на следах от укусов вашей слюды, если вы их не наносили?

– Я люблю любовные игры, – снова говорит он. – Обсасываю, лижу.

– Где конкретно? Вы хотите сказать, что буквально облизываете каждый дюйм кожи?

– Да. Всю целиком. Мне нравится женское тело. До последнего дюйма. Может, потому что сам я лишен... Потому что оно так прекрасно, а красота – то, чего я всегда был лишен, понимаете? Я их боготворю. Моих женщин. Их плоть.

– К примеру, стопы? Лижете и целуете их?

– Да.

– Щиколотки?

– Везде.

– Вы когда-нибудь кусали грудь этой женщины?

– Нет. У нее была очень красивая грудь.

– Но вы сосали ее, лизали?

– О, как одержимый.

– Грудь для вас важна?

– Да, очень. Честно.

– Вы выбираете женщин с большой грудью?

– У меня есть склонность к определенному типажу.

– Опишите, пожалуйста, свои пристрастия.

– Очень пышная. – Он складывает ладони чашечкой и подносит к груди, на лице застывает сексуальное напряжение: он описывает тип женщин, которые его возбуждают. Может, это только игра воображения, но под черными очками от солнца сверкнул недобрый огонек. – Не толстые; не терплю толстых женщин. Стройная талия и пышные бедра. – Он снова складывает ладони чашечкой, будто сжимая волейбольные мячи; вены на руках вздулись, играют мускулы.

– Сьюзан, надо полагать, принадлежала к вашему любимому типажу? – Бергер невозмутима.