Текст книги "Последняя инстанция"

Мы снова у столика для пикников, Марино ставит на землю свой ящик и открывает его. Вытаскивает рабочие кожаные перчатки, надевает их и встряхивает один за другим сразу несколько прочных, рассчитанных на пятьдесят галлонов, мешков для мусора. Три пакета мы наполняем, а четвертый он разрезает и в куски черного полиэтилена обертывает детскую коляску, после чего заклеивает все скотчем. Попутно он объясняется с Киффин: мол, не исключено, что семейство, проживавшее в палатке, кто-то спугнул. Он подкидывает идею – мол, незнакомец, возможно, решил самовольно использовать местечко для своих нужд, хотя 5ы даже и на одну ночь. Не сложилось ли у хозяйки ощущения, что здесь творится что-то необычное? Не появлялась ли поблизости какая-нибудь незнакомая машина? Капитан излагает все это с таким видом, точно ему и в голову прийти не могло, будто управляющая мотелем способна исказить факты или попрать истину.

Естественно, мы знаем, что Шандонне не мог здесь быть после субботы; он тогда уже сидел за решеткой.

Киффин нам не помощница. Говорит, ничего необычного не заметила. Разве что однажды утром пошла за дровами, и палатки уже не было, а пожитки по-прежнему валялись, ну, во всяком случае, некоторая их часть. Поклясться она не может, однако чем больше мой спутник напирает, тем больше ей кажется, что заметила она исчезновение палатки что-то около восьми утра в прошлую пятницу. Накануне ночью Шандонне расправился с Дианой Брэй и потом скрылся в округе Джеймс-Сити. Решил затаиться? Представляю, как он появился у палатки, когда там находилась молодая пара с двумя ребятишками. Одного взгляда на него достаточно, чтобы побросать пожитки и смыться на машине от греха подальше. Тут уж не до сборов.

Несем мусорные мешки к мариновскому пикапу и укладываем их в задней части кузова. Киффин тем временем поджидает нашего возвращения, руки держит в карманах куртки, лицо порозовело на холоде. До мотеля рукой подать, он за сосновой рощицей, маленькое белое строение, больше напоминающее коробку: два этажа и двери, выкрашенные под цвет вечнозеленой хвои. За мотелем – снова лес, а за ним – речушка, берущая свое начало от Джеймс-Ривер.

– А сейчас у вас сколько постояльцев? – обращается Марино к владелице этой кошмарной дыры для туристов.

– Сейчас-то? Человек тринадцать, если еще кто-нибудь не выселился. Многие просто оставляют в комнате ключ, и я узнаю, что они уехали, только когда прихожу убираться. Слушайте, у меня курево дома осталось, – обращается она к полицейскому, не глядя на него. – Не угостите?

Марино опускает ящик с инструментом на дорожку. Вытряхивает из пачки сигарету и подносит зажигалку. Верхняя губа Киффин морщится, как гофрированная бумага: она втягивает дым, глубоко забирая воздух, и выдувает его, скривив набок рот. Как хочется курить! Сломанный локоть ноет от холода. Из головы не выходит то семейство из палатки: какой ужас им довелось пережить – если перед ними действительно предстал Шардонне и семья вообще существует. Если он пришел туда сразу после убийства Брэй, то куда делась его одежда? Наверняка маньяк вымазался кровью с ног до головы. Так что же, он вышел из дома покойницы и прямиком сюда, весь в крови, спугнул людей из палатки, и никто не догадался позвонить в полицию и даже словечком ни с кем не перемолвился?

– А сколько постояльцев здесь было позапрошлой ночью, когда начался пожар? – Марино берет свой ящик, и мы вновь пускаемся в путь.

– Не могу сказать точно. – Она отвечает уклончиво. – Не знаю, кто оставался в мотеле. Въехало одиннадцать, включая его.

– Вы имеете в виду того человека, который погиб при пожаре? – Теперь моя очередь задавать вопросы.

Киффин бросает на меня косой взгляд.

– Вот-вот.

– Расскажите поподробнее, – просит Марино, когда мы приостановились, чтобы осмотреться, а потом пошли дальше. – Вы видели, как он приехал? Так же как и нас? Судя по всему, здесь подъезд прямо к вашему дому.

Она останавливается и качает головой:

– Нет, сэр. Машины не видала. В дверь постучали, и я открыла. Попросила его пройти в соседнее помещение – контора у меня там – и вышла к нему. Приятный такой мужчина, хорошо одет, не похож на обычную клиентуру.

– Он назвался? – спрашивает Марино.

– Платил наличными.

– Значит, если кто-то платит наличными, вы не заставляете его ничего заполнять?

– По желанию могут. Но не обязательно. У меня специальный формуляр для въезжающих: заполняете его, и я отрываю квиток. Так этот сказал, что квитанция ему не нужна.

– Акцента не заметили, ничего такого?

– Говорил он как-то... не местный будто.

– А откуда он, вы не смогли бы определить? С севера? Или иностранец? – продолжает Марино, приостановившись под соснами.

Хозяйка осматривается, думает и курит, а мы идем вслед за ней по грязной размытой тропинке, которая ведет на парковку у мотеля.

– Ну, не совсем ярко выраженный южанин, – решает она. – Хотя и на иностранца не похож. И вообще он не очень-то был общителен. Только по мере надобности. Знаете, похоже, словно он торопился куда-то или нервничал. Очень неразговорчивый тип. – Звучит надуманно, слишком неестественно. У нее даже интонация другая стала.

– А в этих прицепах кто-нибудь живет? – спрашивает Марино.

– Сдаю их. Сейчас на своих никто не приезжает. Кемпинговый сезон закрылся.

– Может быть, снимают?

– Нет. Все пустые.

Перед мотелем, возле автомата с кокой, кто-то выставил кресло с рваной обивкой. На стоянке несколько машин, американских, не первой свежести: «гранада», «эл-ти-ди» и «понтиак-файерберд». И никакого намека на владельцев.

– Кого обычно принимаете в такой сезон? – интересуюсь я.

– Всех вперемешку, – отвечает Киффин; мы идем напрямик через парковку к южному концу здания.

Осматриваю мокрый асфальт.

– Бывает, с женой кто повздорит. В это время года полно таких. Люди суетятся, бывает, кто-то сам уходит, кого-то из дома выгоняют, вот и нужно перекантоваться. Или кто-нибудь едет издалека родных навестить и по пути останавливается переночевать. Или когда река разливается, как пару месяцев назад было, приезжают с домашними животными – я пускаю. Да и туристы заглядывают.

– А посмотреть Уильямсберг и Джеймстаун приезжают? – спрашиваю я.

– Порядком. Всем интересно на Джеймстаун поглазеть. С тех пор как там начали могилы раскапывать... Удивляюсь, что их туда так тянет?

Глава 22

Номер семнадцать расположен на первом этаже в самом конце коридора. Через всю дверь тянется ярко-желтая полицейская лента, которой опечатывают место преступления. Это крыло здания ближе к опушке дремучего леса, отделяющего мотель от магистрали.

Что меня сейчас интересует, так это заросли и любая растительность на асфальте прямо перед окнами номера, откуда спасатели, судя по всему, вытаскивали тело. Тут грязь, опавшая листва, сигаретные окурки. Я все думаю: тот кусок обертки от шоколадного батончика, который прилип к спине погибшего, изначально находился в номере или подобран здесь, на парковке? Если он прилип еще в комнате, значит, его туда занес убийца. Либо преступник прогуливался рядом или непосредственно на покинутой площадке для кемпинга в какой-то момент времени, предшествующий убийству. Правда, не исключено, что этот клочок бумаги некоторое время пролежал в номере – вдруг сама Киффин его туда занесла, когда пришла убраться после предыдущего жильца. Вещдоки – дело тонкое. Надо непременно учитывать их происхождение и не делать поспешных выводов, судя лишь по месту, где улика была обнаружена. К примеру, волокна ткани на теле могли попасть туда с одежды убийцы, который подцепил их где-нибудь на ковре, где они остались после какого-нибудь другого постояльца. Тот же, в свою очередь, мог их подцепить на сиденье автомобиля.

– Особые пожелания к номеру были? – спрашиваю я Киффин, пока она перебирает ключи на кольце.

– Просил что-нибудь тихое и уединенное. А семнадцатый – как раз такой: соседние номера пустуют, верхний тоже не занят. Что у вас с рукой?

– Поскользнулась. Гололедица.

– Ой-ой. Гипс-то надолго?

– Да скоро уже снимут.

– У вас не сложилось впечатления, что он был не один? – спрашивает ее мой спутник.

– Никого не видела. – С Марино она откровенно неприветлива, а вот со мной – куда дружелюбнее. Хозяйка то и дело заглядывает мне в лицо, и я все больше проникаюсь уверенностью, что она меня видела либо в газетах, либо по телевизору. – Так вы сказали, вы по каким болезням? – любопытствует она.

– Я судмедэксперт.

– А-а. – Ее лицо проясняется. – Как Куинси. Обожаю этот сериал. Помните серию, как он все узнал о человеке по одной-единственной косточке? – Она поворачивает ключ в замке и открывает дверь. В нос ударяет едкий запах недавнего пожара. – Мне так эта серия больше всего понравилась. Вы только представьте: угадал пол, расу и даже чем на жизнь парень зарабатывал. А уж о фигуре я вообще молчу. И главное, как он умер, когда – и все по какой-то несчастной косточке! – Нашему взгляду предстала темная, прокопченная, как шахта, комната. – Вы не представляете, сколько мне теперь убытков, – жалуется хозяйка, когда мы, минуя ее, проходим внутрь. – Страховка на такое не распространяется. Деловые все стали.

– Я бы вас попросил подождать снаружи, – говорит ей Марино.

Свет сюда проникает лишь из коридора через дверной проем, и в темноте удается различить очертания двойной раздвижной кровати. В центре – будто кратер, матрас прогорел до самых пружин. Капитан включает фонарик, и комнату рассекает длинный белый луч, освещая сначала платяной шкаф по правую руку от дверного проема, где стою я. На деревянной рейке болтаются две гнутые проволочные вешалки для одежды. Санузел – слева от входа, а у стены прямо напротив кровати – комод с зеркалом. На нем что-то лежит, какая-то книга. Открыта. Марино подходит поближе, светит на страницы.

– Гидеоновская Библия, – говорит он.

Свет движется в дальний угол комнаты, где примостились два стула и небольшой столик у окна. Тут же и черный ход. Полицейский раздвигает шторы, и тусклый солнечный свет лениво просачивается в комнату. Похоже, при пожаре пострадала только кровать, которая тлела, испуская тяжелый едкий дым и зачернив все вокруг густой копотью. Неожиданный подарок для судебной экспертизы.

– Всю комнату прокоптило, – изумленно произношу я.

– М-м? – Марино шарит фонариком по углам, а я выуживаю мобильный телефон. Никаких следов того, что Стэнфилд пытался отыскать в этой комнате пальчики, нет. Впрочем, ему простительно. Большинство следователей на его месте посчитали бы, что толстый слой сажи и густой дым уничтожат любые следы, хотя в действительности дело обстоит с точностью наоборот. Жар и сажа способствуют проявлению скрытых отпечатков; я даже знаю старый лабораторный метод, который так и называется – «окуривание». Его используют для непористых поверхностей, таких как полированные металлы. При наложении традиционных опудривающих средств, как правило, срабатывает тефлоновый эффект. Фактически скрытые отпечатки переносятся на объект, поскольку на кожном рисунке пальцев и ладоней имеются сальные частицы. Именно они-то и остаются на дверной ручке, бокале, оконном стекле. Жар размягчает сальные частицы, и к ним накрепко пристают копоть и сажа. А остывая, частички твердеют и запечатлеваются на поверхности; легким движением кисти с них легко удаляется сажа, совсем как обыкновенный пыльный порошок. Когда еще не изобрели специальных напылителей и не было альтернативных источников света, отпечатки пальцев нередко проявляли, сжигая смолянистые сосновые опилки, камфару и магний. Очень вероятно, что под слоем сажи в этой комнате скрыта целая галактика следов, уже за нас обработанных.

Звоню на домашний номер шефу отдела дактилоскопии Нейлсу Вандеру, вкратце обрисовываю ситуацию, и он обещает через пару часов подъехать в мотель. Марино нашел себе другое занятие: его внимание привлек пятачок света над кроватью, куда он направил свой фонарик.

– Хрень господня, – бормочет он. – Док, не подойдешь сюда? – Луч осветил два закопченных рым-болта, вкрученных в потолок на расстоянии примерно трех футов друг от друга.

– Эй! – Пит окликает Киффин сквозь дверной проем.

Та заглядывает в номер и смотрит на освященное фонариком пятно на потолке.

– Вы не в курсе, зачем тут эти болты?

Хозяйка меняется в лице, начинает писклявить – я уже заметила, так бывает, когда она пытается увильнуть от ответа:

– Впервые вижу. Интересно, как они туда попали?

– Вы когда последний раз заходили в этот номер? – интересуется Марино.

– Да за пару дней до того, как вселился клиент. Я здесь прибирала за последним постояльцем – в смысле, который до него тут жил.

– А тогда болтов не было?

– Я не заметила, даже если и были.

– Миссис Киффин, пока попрошу вас не уходить – на случай, если возникнут еще вопросы.

Мы с Марино надеваем перчатки. Он расправляет пальцы: резина растягивается и с хлопком садится на место. Из окна открывается вид на бассейн с грязной мутной водой. Напротив кровати – маленький телевизор «Зенит» на подставке с приклеенной к нему запиской-памяткой гостям: «Уходя, выключи из сети». В общем, номер как раз такой, как и описывал Стэнфилд; только вот он забыл упомянуть раскрытую гидеоновскую Библию на комоде. Да еще ни словом не обмолвился о том, что справа от кровати есть электрическая розетка, а рядом на ковре валяются два выдернутых шнура: один – от лампы на ночном столике, а другой – от магнитолы с часами. Старый прибор, даже еще не цифровой. Когда выдернули провод, стрелки показывали 3:12.

Марино просит Киффин снова зайти в номер.

– Как вы сказали, в котором часу въехал постоялец? – спрашивает он.

– Ох, ну где-то в три. – Она тупо глядит на часы. – Он, видать, как только вселился, сразу выключил часы и лампу, так, что ли? Странно. Разве что розетка понадобилась. Бывает, публика деловая нахлынет, с переносными компьютерами.

– Вы видели у него ноутбук?

– Да при нем вроде вообще ничего не было, кроме ключей от машины. И еще бумажник.

– Вы про бумажник не упоминали.

– Он вытащил его, когда расплачивался. Черный, кожаный, кажется. Дорогой на вид. На нем все было дорогое. Наверное, крокодил или еще какая пакость, – добавляет рассказчица.

– Сколько он вам заплатил наличными и в каких купюрах?

– Одна сотенная и четыре двадцатки. Сдачу оставил. По счету выходило сто шестьдесят долларов семьдесят центов.

– А, ну да. Тариф тысяча шестьсот семь, особый, – монотонно проговорил Марино.

Не нравится ему Киффин. Он явно ни в грош ее слова не ставит, но пока предпочитает помалкивать, разыгрывая ее как колоду карт. Не знай я этого типчика как облупленного, сама повелась бы.

– У вас стремянки не найдется? – спрашивает Марино.

Хозяйка заколебалась.

– Ну, вроде была. – Снова уходит, открыв дверь нараспашку.

Марино опускается, чтобы взглянуть на розетку и выдернутые шнуры.

– Думаешь, сюда подключали сушилку? – Он будто бы вслух размышляет.

– Не исключено. Если предположить, что использовали именно ее.

– Помнится, я такой штуковиной трубы отогревал и лед на пороге плавил. – Он с фонариком заглядывает под кровать. – Никогда еще не видел, чтобы такую хреновину на человеке пробовали. Господи. Ему, наверное, кляп в самую глотку забили, раз никто ничего не слышал. Не пойму только, зачем оба разъема понадобилось освобождать?

– Может, чтобы пробки не выбило?

– Ага, в таком гадючнике все может быть. Здесь и фен вполне может свет вырубить.

Подхожу к комоду взглянуть на Библию. Она открыта на шестой и седьмой главах Экклезиаста, страницы усыпаны сажей. Под Библией чисто, значит, так и лежала, когда разгорелся пожар. Вопрос – в каком положении она находилась, когда жертва въехала в номер, и вообще отсюда ли она, раз уж на то пошло? Глаза блуждают по строчкам и останавливаются на первой строфе седьмой главы: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти – дня рождения». Зачитываю вслух, чтобы слышал Марино. Поясняю, что этот раздел посвящен суетности и тщеславию.

– Вроде как по случаю, тебе не кажется? – замечает он, но тут из коридора раздается скрип алюминия и с потоком морозного воздуха возвращается Киффин. Марино принимает у хозяйки забрызганную краской, погнутую лестницу и устанавливает ее. Взбирается и светит фонариком на болты.

– Черт бы побрал мои глаза. Пора очки новые заказывать, – жалуется он. Я стою рядом, придерживаю для него стремянку.

– Давай посмотрю, – предлагаю я.

– Прошу. – Пит спускается.

Достаю из ранца небольшое увеличительное стекло и поднимаюсь. Капитан протягивает мне фонарик, и я разглядываю болты. Волокон не видно. Если что и было, нам это собрать уже не посчастливится. Вся сложность в том, как взять один тип улик, не повредив другой, а тут, на болтах, по всей вероятности, присутствуют аж три разновидности: отпечатки пальцев, волокна тканей и отметины от инструмента. Если станем снимать сажу, чтобы добраться до отпечатков, есть риск уронить налипшие волокна соединения, которое, возможно, было пропущено через болты. Их мы тоже не можем открутить, не оставив своими инструментами новых отметин (если будем пользоваться, предположим, плоскогубцами). Самая большая проблема – случайно не уничтожить возможные отпечатки пальцев. На месте осматривать ничего нельзя, уж слишком темно и неудобно. И тут у меня появилась идея.

– Не подашь пару пакетиков? – прошу Марино. – И скотч.

Он протягивает мне два прозрачных полиэтиленовых пакета. Я надеваю каждый поверх болта и аккуратно заклеиваю верхушки липкой лентой, стараясь не касаться ни болтов, ни потолка. Потом спускаюсь, пока помощник возится со своим ящичком для инструментов.

– Поверьте, я и сам не рад, да придется, – говорит он Киффин, чей силуэт вырисовался у двери: стоит, руки в карманах греет. – Надо вырезать часть потолка.

– Теперь-то уж никакой разницы, – смиренно отмахивается она, а может, ей и вовсе безразлично. И добавляет: – Делайте что хотите.

Я все никак не пойму, почему огонь так и не разгорелся – подымило и перестало. В тупик зашла, не знаю, что и думать. Спрашиваю Киффин, какие были на постели белье и матрас.

– Ну, зеленые, – тут уж она села на своего конька. – Покрывало темно-зеленое, под цвет, каким двери выкрашены. А куда белье делось, ума не приложу. Белые были простыни-то.

– А из какого материала?

– Ну, покрывало однозначно из полиэстера.

Полиэстер настолько легко воспламеняется, что я даже завела себе специальный пунктик: никогда не надевать синтетику в полет. Не дай бог, самолет упадет и загорится, полиэстер на теле мне меньше всего нужен. Уж лучше сразу бензином облиться. И если постель была заправлена таким покрывалом, вся комната вспыхнула бы ярким пламенем, и быстро.

– Где вы покупаете матрасы? – интересуюсь я.

Она колеблется.

– Хм, ну, – наконец подбирается к неприятной истине, – новые-то жуть как дорогие. По возможности покупаю пользованные.

– Где именно?

– Э-э, знаете, в Ричмонде пару лет назад тюрьма закрылась...

– На Спринг-стрит?

– Вот-вот, она самая. Только не подумайте, я не держу такого, на чем бы сама не стала спать, – защищает хозяйка свой выбор постельных принадлежностей. – Самое новье беру.

Теперь понятно, почему матрас тлел, да так и не загорелся. В больницах и тюрьмах постели пропитывают огнезащитными составами. И еще напрашивается вывод, что тот, кто устроил пожар, и не подозревал, будто пытается спалить матрас, обработанный специальной пламегасящей жидкостью. Здравый смысл подсказывает: этот человек не стал ждать, пока пламя разгорится, иначе бы знал, что огонь погас сам собой.

– Миссис Киффин, – говорю я, – а Библия у вас в каждой комнате?

– Единственное, что не воруют. – Она избегает прямого ответа, снова заговорив подозрительным голосом.

– Вы не знаете, почему эта Библия открыта на Экклезиасте?

– Ну уж я не хожу по номерам, чтобы Библии открывать. Просто оставляю на комоде. Я не открывала. – Она колеблется и все же заявляет: – Никак убили парня. А то с чего вдруг столько возни поднялось.

– Мы обязаны рассмотреть все версии, – замечает Марино, снова поднимаясь на стремянку с небольшой ножовкой, которая нередко помогает в схожих обстоятельствах, поскольку у нее твердые и неизогнутые зубья. Такая что хочешь вырежет, так сказать, «на месте» – хоть штукатурку распиливай, хоть плинтус, и трубу возьмет или, как в нашем случае, балку.

– Эх, тяжко в последнее время дела идут, – говорит миссис Киффин. – Все одна управляюсь: муж-то в разъездах.

– А чем занимается ваш супруг? – интересуюсь я.

– Баранку крутит, дальнобойщик в «Сухопутных перевозках».

Марино принимается выковыривать плитки из потолка, обступая те, куда вкручены рым-болты.

– Видимо, он дома редко появляется, – говорю я.

Ее нижняя губа еле заметно дрогнула, и во взгляде слезой блеснула обида.

– Еще убийства мне тут не хватало. Бог ты мой, тяжелехонько же теперь придется.

– Док, фонариком не подсветишь? – Марино нисколько не тронут столь внезапным требованием сочувствия.

– Убийство многим вред приносит. – Я направляю фонарик в потолок, здоровой рукой придерживая лестницу. – Печально, но факт, миссис Киффин.

Полицейский начинает пилить, на голову сыплется древесная пыль.

– У меня здесь еще никто не умирал, – снова плачется хозяйка. – Худшего для гостиницы и не придумаешь.

– Да ладно, – подкалывает Марино, перекрикивая шум пилы, – от такой раскрутки никто внакладе не останется.

Киффин бросает на него злобный взгляд.

– А такая братия пусть даже не думает сюда соваться!

* * *

Узнаю часть стены, к которой было прислонено тело – Стэнфилд показывал снимки, – и теперь имею общее представление, где обнаружили одежду. Так и вижу, как несчастный лежит раздетым на постели, руки связаны веревкой, пропущенной через рым-болты, и подняты к потолку. Возможно, он стоял на коленях или даже сидел – поднята лишь часть тела. Однако поза распятия и кляп во рту мешали дышать. Он задыхался, боролся за воздух, сердце колотилось в груди от страха и боли, когда у него на глазах втыкали в розетку штепсель струйной сушилки, когда с нажатием кнопки зашумел горячий воздух. Мне никогда не удавалось проникнуться желанием людей пытать себе подобных. Я знаю этапы развития подобной тяги: начинается с жажды все лично контролировать и кончается предельным злоупотреблением властью. Но мне непонятно, как человек способен получать удовлетворение, злорадствовать и тем паче испытывать сексуальное удовольствие, причиняя боль живому существу.

– Миссис Киффин, – говорю я, пока Марино машет пилой, – пять дней, специальный тариф? В это-то время года? – Умолкаю: на ее лице промелькнуло замешательство. Она не может знать, что творится у меня в голове, не видит того, что вижу я. Ей не по силам вообразить тот ужас, который я воспроизвожу, стоя в этом дешевом мотеле со старыми тюремными матрасами. – Зачем он въехал на пять дней в рождественскую неделю? Постоялец что-нибудь рассказывал в ту ночь такого, что могло бы навести на мысли о цели его визита, занятиях, откуда он родом? Кроме того, что говор был нездешний.

– Я стараюсь не расспрашивать. – Киффин наблюдает за работающим Марино. – Может, и стоило бы. Бывает, некоторые разговорятся, не остановишь. Кто-то, наоборот, не любит, чтобы в их дела лезли.

– Какое у вас сложилось о нем впечатление?

– Ну, Мистер Арахис сразу его невзлюбила.

– Что еще за Мистер Арахис? – Марино нагибается с потолочной плиткой, которая была привернута рым-болтом к четырехдюймовому куску балки.

– Собачка наша. Вы, наверное, заметили ее, когда заходили. Странная кличка для девочки, у которой было столько щенков, да Зак ее так прозвал. Мистер Арахис чуть не охрипла от лая, когда он у нас на пороге появился. Сама пятится, а шерсть на загривке дыбом.

– А что, если ваша собака разлаялась и была не в себе, потому что почуяла поблизости еще кого-то? Того, кого вы не заметили? – предполагаю я.

– Может, и так.

Отвалилась вторая плитка, и лестница зашаталась: капитан спускается. Он снова открывает чемоданчик и достает оттуда рулон бумаги для заморозки и полицейскую ленту, после чего начинает заворачивать потолочные плитки в аккуратные сверточки. Я тем временем прохожу в санузел и осматриваюсь, подсвечивая себе фонариком. Повсюду казенная белизна, туалетный столик загажен желтыми пятнами – видно, постояльцы кладут на него зажженные сигареты, пока бреются, накладывают макияж или делают укладку. И еще я заметила нечто, укрывшееся от глаз Стэнфилда. Обрывок зубной нити повис через край унитаза и застрял под сиденьем. Рукой в перчатке я беру находку. Длиной где-то с фут, несколько дюймов промокли от туалетной воды; в середине нить розоватая, будто кто-то прочищал зубы и десны кровоточили. Мокрую в полиэтиленовый пакет ее класть не стоит. Завернула в бумагу для заморозки, а потом в маленький пакетик, какие используют ювелиры. Вероятно, у нас есть образец ДНК. Вопрос только чей?

Мы с Марино возвращаемся к пикапу в час тридцать, и только Киффин успела открыть входную дверь, чтобы зайти в дом, как оттуда выскакивает Мистер Арахис. Мы выруливаем, а собака мчится вслед и лает. Смотрю в боковое зеркало: Киффин у порога во всю глотку командует псине:

– Быстро домой, кому сказала! – Злобно хлопает в ладоши. – Ко мне, сейчас же!

– Какой-то поганец решил между пытками зубы почистить? – начинает мой спутник. – Что за черт? Знаешь, куда вероятнее, она там с прошлого Рождества висит.

Мистер Арахис уже у моей дверцы; пикап, покачиваясь на колдобинах, пробирается по проселочной дороге через лес к Пятой автостраде.

– Ко мне, быстро! – вне себя вопит Киффин, спускаясь с крыльца и похлопывая руками по коленям.

– Черт бы побрал эту псину, – сердится Марино.

– Стой! – Боюсь, как бы мы не переехали несчастное животное.

Капитан жмет на тормоза, и машина, дернувшись, останавливается. Мистер Арахис с лаем подпрыгивает, голова мелькает перед моим окном.

– Да что ей нужно? – Я окончательно сбита с толку. Несколько часов назад, когда мы только подъехали, эта собака на нас вообще никакого внимания не обратила.

– Домой! – Киффин сама отправилась забрать собаку. За ее спиной в дверях показался ребенок. Только это не тот мальчик, которого мы уже видели, а парень ростом не меньше хозяйки.

Стоило мне выйти из пикапа, как Мистер Арахис отчаянно замахала хвостом. Ткнулась носом в мою ладонь. Бедное никчемное создание, грязное, пахнет псиной. Беру ее за ошейник и тяну к домашним, однако та отнюдь не горит желанием нас покидать.

– Ну пошли, – говорю ей. – Давай я тебя домой заведу, пока под колеса не попала.

Торопливо приближается багровая от злости хозяйка. Со всей дури бьет собаку по голове. Мистер Арахис визжит, как раненая овечка, испуганно поджимает хвост, вся съежилась.

– Кто тут не слушается? – Киффин остервенело машет пальцем перед носом дворняжки. – Марш в дом!

Мистер Арахис прячется за меня.

– Кому сказано!

Собака садится в грязь позади, прижимаясь дрожащим тельцем к моим ногам. Тот, кого я заметила в дверях, исчез, а вместо него на крыльце появился Зак. Он в джинсах и свитере явно с чужого плеча.

– Сюда, Арашка, – тонким голоском зовет он, щелкая пальцами. Мальчик, похоже, напуган не меньше собаки.

– Зак! Я что, по пять раз должна повторять? Быстро в дом! – кричит на него мать.

Жестокость. Уедем – собаку побьют. Может, побьют и ребенка. Бев Киффин – неуправляемая, озлобившаяся женщина. Жизнь преподала ей суровые уроки, и она чувствует себя беспомощной, в душе все кипит от обиды и несправедливости. А может, она просто плохой человек и несчастная Мистер Арахис бежит за мариновским монстром, потому что хочет уехать с нами, спастись.

– Миссис Киффин, – говорю я спокойным властным тоном, какой обычно применяю в случае, если надо запугать кого-нибудь до полусмерти. – Больше к Мистеру Арахис не прикасайтесь, если только не захотите погладить. У меня особый пунктик по поводу людей, которые обижают животных.

Ее лицо мрачнеет, глаза блестят от злости. Смотрю ей прямо в зрачки.

– Законодательством предусмотрено наказание за жестокое обращение с нашими меньшими братьями, миссис Киффин. И избивая Мистера Арахис на глазах у детей, вы подаете им нехороший пример. – Даю ей понять, что заметила второго ребенка, о котором хозяйка пока что не удосужилась упомянуть.

Киффин отступает на шаг, разворачивается и уходит в дом. Мистер Арахис садится и смотрит на меня, задрав голову.

– Тебе надо домой, – говорю ей, а у самой сердце разрывается от жалости. – Иди, иди, малышка. Домой.

Зак спускается с крыльца и подбегает к нам. Берет псину за ошейник, садится рядом на корточки и почесывает ее между ушей, ласково бормоча:

– Веди себя хорошо, не зли маму, Мистер Арахис. Пожалуйста. – Он поднимает глаза на меня: – Просто ей не нравится, что вы увозите ее коляску.

Меня как громом поразило, однако виду не показываю. Присаживаюсь рядом с Заком и ласкаю Мистера Арахиса, отчаянно прогоняя от себя навеянные ее мускусным запахом воспоминания о Шандонне. Желудок тошнотворно скручивает, рот наполняется слюной.

– Так это ее коляска? – спрашиваю Зака.

– Когда у нее щенки, я их в ней катаю, – говорит мальчик.

– Почему же она лежала у столика для пикников, малыш? – спрашиваю. – Я подумала, что ее оставил кто-то из отдыхающих.

Мальчик качает головой, ласково ворошит шерсть Мистера Арахиса.

– Не-а. Это ее колясочка. Правда, Мистер Арахис? Я пошел, мама ждет. – Он встает, воровато оглядываясь на открытую дверь.

– Знаешь, что я тебе скажу? – Я тоже поднимаюсь. – Нам просто надо осмотреть коляску Мистера Арахиса, а потом я ее привезу обратно, договорились?

– Ладно. – Он тянет дворнягу за поводок, переходит на бег. Провожаю их взглядом. Наконец они зашли в дом и закрыли за собой дверь. Стою посреди грязной дороги в тени низкорослых сосен, сунув руки в карманы, и наблюдаю. Я ни на секунду не сомневаюсь, что Бев Киффин меня видит. На улице это называется «выступать» или «пижонить» – заявлять о своем присутствии. Я здесь не закончила. Сдается мне, мы еще увидимся.