Текст книги "Последняя инстанция"

– Детектив Стэнфилд, – чувствую, просто необходимо сказать это ему перед всеми. – Только, ради Бога, не сообщайте о том, что здесь слышали, своему шурину.

У того глаза засверкали от злости. Я прилюдно его унизила, однако мне все равно.

– Будьте добры, – добавляю я.

– Знаете, что я думаю? – злобно отвечает он. – Я вообще не хочу в ваши гадости ввязываться. – Медленно поднимается и обводит взглядом комнату, мигает, глаза его подернулись поволокой. – Не знаю, что здесь происходит, но я не буду принимать в этом участия. Никакого участия. Вы, федералы, вляпались по самые уши, вот сами и расхлебывайте. Я ухожу. – Он кивает. – Слышали меня? Я ухожу.

И тут, к всеобщему изумлению, детектив Стэнфилд падает. Так тяжело, что пол дрожит от сотрясения. Я тут же вскакиваю. Слава Богу, дышит. Пульс частит как сумасшедший, но не на грани остановки сердца или другого какого-нибудь угрожающего жизни состояния. Просто упал в обморок. Ощупываю голову – убедиться, что бедолага не поранился. Все в порядке. Уже приходит в себя. Мы с Марино помогаем ему встать, ведем на кушетку. Заставляю детектива прилечь и подсовываю под шею несколько подушек. Сейчас самое мучительное для него – чувство неловкости, притом очень сильной.

– Детектив Стэнфилд, вы диабетик? – спрашиваю я. – У вас с сердцем все в порядке?

– Все нормально, мне бы только кока-колы выпить или еще чего, – вяло говорит он.

Встаю и направляюсь на кухню.

– Посмотрим, что тут у нас, – веду себя по-хозяйски. В холодильнике обнаруживаю апельсиновый сок. В шкафчике – арахисовое масло. Зачерпываю большую ложку. Я как раз искала бумажные полотенца, когда около тостера заметила пузырек с лекарством, отпускаемым строго по рецепту. На этикетке имя Митча Барбозы. Значит, он принимал прозак. Вернувшись в гостиную, упоминаю о своей находке Макинтайр, и та рассказывает, что Барбоза сел на антидепрессанты несколько месяцев назад, потому что страдал повышенной нервозностью и что-то его угнетало.

– Говорил, так сказывается нагрузка, – добавляет она.

– Любопытно, – немногословно замечает Марино.

– Помнится, вы собирались отсюда сразу в мотель заехать? – спрашивает его Джей.

– Ага. Вандер хотел проверить, вдруг повезет с отпечатками пальцев.

– С отпечатками? – вяло бормочет с ложа больной.

– Господи, Стэнфилд. – Марино теряет терпение. – Чему вас учили в школе детективов? Или твой идиотский шурин расстарался и тебя сразу в выпускной класс перевели?

– Да, браток, если хочешь знать, – пискляво мямлит Стэнфилд с таким остервенением, что все присутствующие засмеялись. Несчастный немного взбодрился. Приподнимается на подушках и говорит, глядя мне в глаза: – Да, вы правы. Не следовало ему рассказывать. Больше он от меня ни словечка не услышит; ему лишь бы свои политические шашни крутить. Чтобы вы знали, не я тут джеймстаунские дела приплел... не приплетал я.

Пруэ хмурится.

– Какие такие джеймстаунские дела?

– Ах, ну да, вы же не слышали. У нас здесь раскопки, и губернатор планирует закатить большое празднество по поводу предстоящей круглой даты. Правда, если хотите знать, индеец из Динвидди – что из меня балерина: ни капли индейской крови в нем нет. Тоже мне выдумал, поутаханский потомок! Тьфу! – Глаза Стэнфилда забегали от негодования, которому, подозреваю, он редко дает волю. Как видно, бедолага ненавидит своего шурина лютой ненавистью.

– Митч был индейцем, – угрюмо произносит Макинтайр. – Он наполовину коренной житель.

– Ну и ну, ради всего святого, будем надеяться, что газетчики об этом не пронюхают. – Марино явно не верит, что Стэнфилд будет держать рот на замке. – Мало нам «голубого», теперь еще индеец. Вот дела. – Качает головой. – Такую информацию политикам выдавать нельзя. Вообще нельзя разглашать, я серьезно. – Он упорно пялится на Стэнфилда, потом на Джея. – О том, что происходит, – никому ни слова, под строгий запрет. Крупная секретная операция, Митч – фэбээровец. Ни одной живой душе. И про Шандонне тоже. А если вдруг люди поверят, что тут действительно гуляет убийца, расправляющийся с представителями меньшинств, то как мы тогда будем объясняться перед публикой, если не имеем права разглашать правду?

– Я не согласен, – возражает Джей. – Я еще не готов делать выводы о мотивах этих преступлений. К примеру, не могу принять за данность, что Матос, а теперь и Барбоза не связаны с контрабандой оружия. Между убийствами прослеживается очевидная связь.

Все кивают. Нельзя закрывать глаза на модус операнди, способы свершения преступления; они слишком сходны, чтобы этого не заметить. А значит, эти преступления – дело рук одного и того же человека или группы людей.

– И еще я не собираюсь полностью отбрасывать предположение, что убийства были совершены на почве ненависти, – продолжает Джей. – Один – гомосексуалист. Другой – коренной житель Америки. – Он пожимает плечами. – Пытки – это страшно неприятный аспект. Гениталиям нанесены повреждения? – обращается он ко мне.

– Нет. – Выдерживаю его пристальный взгляд. Сейчас и представить невозможно, что когда-то мы были близки, и, глядя на его полные губы и грациозные руки, помнить их касание.

Когда мы гуляли по улицам Парижа, люди оборачивались ему вслед.

– Хм... – протянул Джей. – Думаю, это интересно и, возможно, даже имеет некий смысл. Я, конечно, не судебный психиатр, но, по-моему, преступники, действующие из ненависти, редко повреждают гениталии своих жертв.

Марино пораженно смотрит на него, кривоватая усмешка выдает откровенное презрение.

– Среди грубых неотесанных людей встречаются истые гомофобы – те и за милю не подойдут к мужским гениталиям, – добавляет Джей.

– Ну если мы и впрямь решили тут воду мутить, – язвительно отвечает ему Марино, – тогда давайте уж и Шандонне припомним. Он ведь тоже не касается гениталий своих жертв. Да какое там, он с них даже штаны не снимает. Просто бьет и кусает лица и груди. Единственное, что его интересует ниже пояса, – стянуть ботинки и носки да ноги погрызть. Спросите почему? Он боится женских гениталий, потому что у него все изуродовано, если хотите знать, включая и интимные места. – Марино всматривается в лица собравшихся. – Хотя бы потому стоило его изловить, чтобы взглянуть, как у него там все устроено. И знаете, у него вообще члена нет. Вернее сказать, то, что у него там висит, я бы членом не назвал.

Стэнфилд выпрямился, точно аршин проглотил, и глаза выпучил от удивления.

– Поеду с вами с мотель, – говорит Джей.

Марино поднимается и смотрит в окно.

– Черт возьми, где же Вандер запропастился...

Он отлавливает эксперта по мобильному, и уже несколько минут спустя мы устремляемся на парковку. Джей идет рядом со мной. Чувствую, его так и распирает от желания разобраться, прийти хоть к какому-то консенсусу. В этом смысле он действует по женскому стереотипу поведения. Нам свойственно желание поговорить, все уладить. Утрясти, прийти к заключению или восстановить отношения. Он готов пойти на все, лишь бы возобновить связь. Я же, со своей стороны, не хочу повторения.

– Кей, можно тебя на минутку? – говорит Джей на парковке.

Останавливаюсь и смотрю на него, застегивая пальто. Замечаю, что Марино глядит в нашу сторону – он как раз вынимал из кузова мусорные пакеты и коляску и укладывал их в машину Вандера.

– Я понимаю, что нам обоим неловко, но нельзя ли воспринимать все попроще? В конце концов, нам еще вместе работать, – говорит Джей.

– Знаешь, надо было раньше думать. Тогда, когда ты рассказывал Хайме Бергер мельчайшие подробности, – отвечаю я.

– Я не хотел тебя обидеть. – Так и сверлит взглядом.

– Ну разумеется.

– Ты же понимаешь, она задавала вопросы. У нее работа такая.

Я ему не верю. В этом заключается суть проблемы с Джеем Талли: я ему не доверяю, и мне жаль, что однажды я успела ему открыться.

– Что ж, забавно, – комментирую я. – Только почему-то у меня такое чувство, будто вопросы начались еще при жизни Дианы Брэй. А если точнее, когда мы с тобой были во Франции.

Джей мрачнеет. Не успел скрыть злобного взгляда.

– У тебя паранойя, Кей, – говорит он.

– Вот именно, Джей, – отвечаю я. – В том-то все и дело.

Глава 25

Я никогда еще не сидела за рулем мариновского пикапа «додж-рэм», и не попади я в столь стесненные обстоятельства, сама мысль управлять этой громадиной показалась бы мне уморительной. Человек я не крупный, едва дотягиваю до пяти футов пяти дюймов, отнюдь не выпендрежница и не экстремалка. Конечно, иногда ношу джинсы, но не сегодня. Думаю, я все-таки одеваюсь, как полагается руководителю и юристу. По обыкновению, использую либо строгий костюм с юбкой, либо фланелевые брюки с блейзером, если, конечно, не выезжаю на местность. У меня светлые волосы, короткая стрижка, чуть-чуть подкрашиваюсь, а об украшениях, если не считать часов и неизменного обручального кольца, к которому теперь уже нет пары, забываю. Татуировок нет. Одним словом, я совсем не выгляжу как человек, который будет нестись по дороге в ревущем монструозном джипе, выкрашенном в темно-синий цвет, прошитый тонкими контрастными полосками, с хромом, брызговиками и большими раскачивающимися антеннами радиосвязи.

Решила вернуться в Ричмонд по шестьдесят четвертому – так быстрее: уж очень много внимания поглощает такое вождение, нелегко управляться с мариновской махиной одной рукой. У меня еще не было подобного сочельника, и чем больше я в этом убеждаюсь, тем грустнее становится. Обычно к этому времени уже набиты холодильник и морозилка, я наготовила соусов, супчиков и украсила дом. А сейчас чувствую себя совсем бесприютной: мчусь в машине Марино по межштатке и не знаю, где сегодня буду ночевать. Вроде бы можно к Анне заехать, но пугают недоговоренность, отчуждение, возникшие между нами; утром мы с ней даже не виделись. На меня накатывает чувство беспомощной безысходности, еще глубже вжимающее в сиденье. Набираю Люси.

– С завтрашнего дня придется въехать к себе, – говорю ей по телефону.

– А может, с нами пока побудешь? Тиун будет рада, – предлагает она.

– Не лучше ли вам у меня погостить? – Так трудно попросить об одолжении, в котором действительно нуждаешься. Очень. И тому есть масса причин.

– Когда ты нас ждешь?

– Справим с утра Рождество.

– Спозаранок. – Еще не было рождественского утра, чтобы Люси к шести не вскочила.

– Прибуду в город, вместе и пойдем, – говорю ей.

Двадцать четвертое декабря. День самый короткий в году, и долго еще ждать, пока солнечный свет начнет мало-помалу проглядывать на небе, выжигая угрюмое беспокойство, которое в последнее время все больше мною овладевает. В центр Ричмонда я въехала в полной темноте, в пять минут седьмого подрулила к дому Анны и увидела, что там уже поджидает Бергер в своем джипе. Машина Анны исчезла. Анны дома нет. Это меня добило окончательно. Не знаю почему. Разве что я заподозрила, будто хозяйка каким-то образом прознала о визите прокурора и нарочно исчезла. Подобные обстоятельства лишний раз наводят на мысль, что подруга уже с кем только не разговаривала, и не исключено, что однажды ее просто вынудят выложить мои минутные откровения.

Бергер выходит из машины: ее, кажется, немало изумило средство передвижения, хотя показывать она этого не стала.

– Вам что-нибудь потребуется забрать в доме, прежде чем мы уедем? – спрашивает моя спутница.

– Секундное дело, – говорю ей. – Когда вы прибыли, Зеннер уже не было на месте?

Вижу, она немного напряглась.

– Я приехала за пару минут до вас.

Увиливает, думаю я, поднимаясь на крыльцо. Отпираю дверь и отключаю сигнализацию. В холле темно: и гирлянды на елке выключены, и огромная люстра не горит. Оставляю записку, в которой благодарю радушную хозяйку за гостеприимство и дружеское отношение. Завтра вернусь домой, и, я знаю, Анна поймет: это вынужденная необходимость. Главным образом хочу ее заверить, что она меня вовсе не расстроила и я прекрасно понимаю, что и Анна, подобно мне, в этой ситуации лишь жертва обстоятельств. Я говорю «обстоятельств», потому что теперь уже не знаю, кто держит револьвер у ее виска и заставляет выбалтывать мои личные откровения. Вполне возможно, в списке лидирует Рокки Каджиано, если только мне не предъявят обвинения. А если дойдет до такого, то я уже не фигура на суде над Шандонне.

Оставляю конверт на безупречно заправленной бидермайеровской постели Анны. Управившись, подсаживаюсь к Бергер в машину и начинаю рассказ о поездке в округ Джеймс-Сити, об оставленной палатке и длинных бесцветных волосах. Та внимательно слушает и ведет машину с таким знанием дела, точно всю жизнь провела в Ричмонде.

– Мы можем доказать, что они принадлежат Шандонне? – наконец спрашивает прокурор. – При условии, что, как обычно, у нас нет луковиц. Ведь найденные на местах преступления волосы были тоже без корня, так? На ваших местах преступления, где убили Льонг и Брэй.

– Без корней, – соглашаюсь я, хотя мне очень не по вкусу пришлось, что преступления оказывают «моими». Не мои они, безмолвно протестую. – Волосы выпадали сами, значит, без корней, – говорю Бергер. – Есть способ определить митохондриальную ДНК по стволам. В общем, да, можно с определенностью сказать, принадлежат ли ему волосы из палаточного лагеря.

– Вы не могли бы поподробнее, – просит собеседница. – Я не эксперт по митохондриальным ДНК. И в волосах не разбираюсь, раз уж на то пошло, особенно в таких.

ДНК – трудная тема. И объяснять человеческую жизнь с точки зрения ее молекулярного устройства... Не все способны или хотят объять это разумом. Копы и прокуроры обожают прибегать к ДНК-экспертизе, зато терпеть не могут рассуждать об этом с научной точки зрения. Очень мало кто понимает, как все устроено. Большинство даже произнести правильно не способны: дезоксирибонуклеиновая кислота. Я объясняю, что ядерная ДНК – то, что мы получаем, располагая клетками с ядром, такими как клетки крови, мягких тканей, семенной жидкости и корней волос. Она наследуется в равной степени от обоих родителей, поэтому, если взять пробу, мы в состоянии «прочесть» человека, фигурально выражаясь, сравнить его личный профиль с любым другим биологическим образцом, который он оставил, к примеру, на другом месте преступления.

– А разве нельзя попросту взять волосы из палаточного лагеря и под микроскопом сравнить их с найденными на местах преступлений? – недоумевает Бергер.

– С переменным успехом, – отвечаю. – Изучение микроскопических характеристик в данном случае мало что даст, поскольку образцы не пигментированы. Самое большее – можно будет подтвердить, что морфологически они совпадают или имеют много общего.

– Присяжных не убедит, – вслух размышляет прокурор.

– Ни в коей мере.

– Однако если мы не произведем микроскопического сравнения, защита поднимет этот вопрос, – рассуждает Бергер. – Они поинтересуются: «А по какой причине вы не сделали анализ?»

– В общем-то, если надо, мы можем провести микроскопическое сопоставление.

– Тех, что обнаружены на теле Сьюзан Плесс, и волос из ваших дел.

– Если надо, – повторяю я.

– Объясните про стволы. Как в их случае работает ДНК?

Рассказываю, что митохондриальные ДНК находятся в стенках клеток волос, ногтей, зубов и костей и представляют собой молекулы – так сказать, составляют наш фундамент, камень с цементом. К сожалению, такая молекула наследуется только по женской линии. Привожу аналогию с яйцом. Представим, что митохондриальная ДНК – белок, а ядерная – желток. Нельзя сравнить одно с другим. Но если вы заполучили ДНК из клетки крови, тогда считайте, что имеете в своем распоряжении целое яйцо и можете сравнивать митохондриальные ДНК с им подобными, белок с белком. Кровь у нас есть, поскольку Шандонне пойман. В больнице ему делали анализы. Так что мы располагаем полным профилем и готовы сравнить митохондриальную ДНК неизвестного волоса с той же молекулой из его крови.

Бергер внимательно слушает, не перебивая. Она впитывает все, что я говорю, и, похоже, успешно вникает в суть. Опять же никаких пометок. Затем спрашивает:

– У вас в доме его волосы остались?

– Не знаю, нашла ли что-нибудь полиция.

– Учитывая, что с него сыплется в изобилии, думаю, обязательно должно было что-то остаться. Или у вас в доме, или во дворе, когда он катался в снегу.

– Что ж, резонно.

– Я читала об оборотнях. – Бергер неожиданно перескакивает на другую тему. – По всей видимости, в истории действительно существовали люди, которые искренне считали себя оборотнями. Ведь есть ведовство, черная магия, сатанистские культы. Верят в укус оборотня, пьют чужую кровь. Думаете, возможно, чтобы Шандонне действительно считал себя нежитью?

– И, таким образом, не мог быть признан виновным ввиду невменяемости, – отвечаю я, сообразив, что защита вполне способна прибегнуть к такому трюку.

– В начале шестнадцатого века в Венгрии жила некая Алжбета Батори-Надасди, известная под прозвищем Кровавая Графиня, – продолжает Бергер. – Предполагают, что она пытками уморила около шестисот молодых женщин. Купалась в их крови, считая, что таким образом навсегда сохранит молодость и красоту. Припоминаете?

– Смутно.

– Согласно легенде, графиня держала молоденьких женщин в подземной темнице, откармливала их, потом пускала несчастным кровь и купалась в ней, а затем заставляла других пленниц слизывать ее со своего тела. Как многие полагают, она считала полотенца слишком жесткими для своей нежной кожи... Летописцы упустили очевидное. На мой взгляд, тут явно присутствует эротический момент. Убийства на почве вожделения. Даже если преступник действительно верит в магические силы крови, все равно многое замешано на власти и сексе. Будь то красавица графиня или какая-нибудь генетическая аномалия, взращенная в подземельях французского особняка.

Сворачиваем на Кентербери-роуд, въезжаем в лесистый зажиточный район Виндзор-фармс, на самом отшибе которого, отгородившись от шумной скоростной трассы высоченной стеной, жила Диана Брэй.

– Дала бы правую руку на отсечение, лишь взглянуть на библиотеку Шандонне, – говорит Бергер. – Уж очень хочется знать, на каких он воспитывался книгах – не считая исторической и научно-популярной литературы, которой якобы пичкал его отец. Болтун. Интересно, кстати сказать, знает ли он про Кровавую Графиню? Что, если наш приятель обмазывался кровью в надежде на волшебное исцеление?

– Есть версия, что он купался в Сене, а потом, уже здесь, в реке Джеймс, – отвечаю я. – Возможно, по той же самой причине.

– Что-то библейское, не находите?

– Вполне вероятно.

– Наверное, он и Библии начитался, – предполагает моя собеседница. – Не почерпнул ли Шандонне вдохновение у французского серийного убийцы? Был такой Жиль Гарниер; убивал мальчиков, съедал их и выл на луну. В средние века во Франции вообще много было так называемых оборотней. В общей сложности обвинили тридцать тысяч человек, можете себе представить? – Бергер провела серьезные изыскания, сразу чувствуется. – И еще одна чудная мыслишка, – продолжает она. – В фольклоре отмечено, будто от укуса оборотня человек становится таким же. Что, если Шандонне пытался превратить жертв в себе подобных? Хотел подыскать себе что-то вроде невесты Франкенштейна, пару, так сказать?

Столь необычные рассуждения в целом начинают составлять довольно ясную картину, куда более прозаичную, чем могло бы показаться на первый взгляд. Бергер просчитывает наперед, что в подобной ситуации станет делать защита. Первая и самая простая уловка – отвлечь присяжных от зверского характера преступлений, переключив их внимание на физические дефекты Шандонне, навести на мысль, что он якобы страдает психическим расстройством и в целом существо из ряда вон выходящее. Если удачно аргументировать мысль, что он истинно верит в свое сверхъестественное происхождение, считает себя оборотнем, чудовищем, присяжные вряд ли признают его виновным и осудят на пожизненное заключение.

– Защита серебряной пулей, – ссылается на расхожее суеверие Бергер. – У нас горы улик, как и в тот раз, когда мы проиграли дело... Для стороны защиты серебряной пулей будет то, что Шандонне безумен и жалок.

* * *

Дом Дианы Брэй – белый с мансардной крышей. Полицейские зачистили место преступления, даже Бергер не может войти сюда без разрешения владельца – того, в чье распоряжение переходит собственность покойной. Сидим в машине на подъездной дорожке к дому и ждем, когда появится брат Дианы Брэй, Эрик, с ключом от дома.

– Вы, возможно, обратили на него внимание на заупокойной службе. – Бергер напоминает, что Эрик – тот самый человек, который нес урну с прахом. – Вот объясните мне, каким образом Шандонне удалось вынудить опытного сотрудника полиции открыть ему дверь. – Моя собеседница запросто переключается от событий средневековой Франции к весьма реальному кровопролитию, свершившемуся буквально у нас на глазах.

– Это несколько выходит за рамки моей компетенции, миссис Бергер. Не лучше ли четко придерживаться специфики и полученных данных?

– Сейчас речь уже не идет о четких границах. Существуют только вопросы.

– Не потому ли, что я, на ваш взгляд, в суде не предстану? Во всяком случае, не предстану в Нью-Йорке, поскольку свидетель из меня теперь никуда не годный? – смело поднимаю наболевший вопрос. – По правде говоря, у меня сейчас так запятнана репутация, что хуже не бывает.

Умолкаю: жду, что она ответит. Бергер безмолвствует, я спрашиваю ее напрямик:

– Неужели Райтер и словом не обмолвился, что я могу не оказаться вам полезной? Против меня возбуждено расследование специальной комиссии, потому что кое-кто вбил себе в голову, будто я имею какое-то отношение к смерти Брэй.

– Не просто обмолвился, а даже наоборот, – тихо отвечает собеседница, глядя на темную громаду опустевшего дома. – Мы с Марино на эту тему уже переговорили.

– Вот тебе и секретное расследование, – язвительно замечаю я.

– Да, правила таковы, что из комнаты, где заседает специальное жюри присяжных, не должно выйти ни слова. И пока ни слова не вышло. На данный момент происходит вот что: Райтер всеми правдами и неправдами пытается с помощью комиссии получить ключ к управлению всем, что вас касается. Телефонные счета, банковский баланс, слухи и репутация. Вы знаете, как это работает. Уверена, что и сами вы внесли свою лепту в слушания спецкомиссии.

Это звучит в ее подаче настолько буднично, словно ничего из ряда вон выходящего и не происходит. Во мне закипает негодование – и тут же выливается через край в словесной форме.

– Знаете что, у меня тоже есть чувства, – говорю я. – Может, для вас обвинения в убийстве – обычное дело, а вот для меня – отнюдь. Незапятнанная репутация – единственное, что у меня осталось, и я не могу себе позволить ее потерять. Подумать только! Обвинить меня в том самом, против чего я выступаю каждую минуту своей жизни. Никогда я не превышала служебных полномочий. Никогда. Я ни за что сознательно не причиню человеку боль. И не собираюсь потакать такому безумию, миссис Бергер. Худшего со мной просто не может произойти. Просто не может.

– Хотите совет? – Она смотрит на меня.

– Всегда готова выслушать дельное предложение.

– Для начала: пресса так и так обо всем пронюхает. И вы сами это прекрасно понимаете. Я бы разгромила их всухую, собрав не откладывая в долгий ящик пресс-конференцию. У нас есть один плюс: вас не уволили. Вы не потеряли поддержку людей, распоряжающихся вашей профессиональной жизнью. Это чудо, черт побери. Непостижимое происшествие. Обычно политики сразу суют голову в песок, но здешний губернатор о вас очень высокого мнения. Он не верит, что вы убили Диану Брэй.

И если Митчелл выступит по вашему поводу с официальным заявлением, то все будет в полном порядке. При условии, если особая комиссия не выставит утвержденный проект обвинительного акта.

– Вы общались на эту тему с губернатором Митчеллом? – спрашиваю ее.

– Контактировали в прошлом. Мы знакомы. Вместе работали над одним делом, еще в его бытность генеральным прокурором.

– Наслышана. – И опять же я спрашивала не об этом.

Молчание. Она глядит на дом Брэй. Внутри темно, свет не горит, и я вслух замечаю, что в обычае Шандонне выкручивать лампочку на крыльце или перерезать провода, чтобы, когда жертва откроет дверь, он был скрыт во мраке.

– Хотелось бы знать, что думаете вы, – говорит Бергер. – Уверена, у вас уже сложилось собственное мнение. Вы очень наблюдательный и опытный следователь. И знаете, что преступник с вами сделал: вы знакомы с его модус операнди лучше всех ныне живущих.

По уху резанул ее намек на покушение. Пусть эта женщина всего лишь делает свою работу и вполне объективна, меня ее прямота оскорбляет. И еще действует на нервы ее уклончивость. Мне не нравится, что она решает, о чем мы будем говорить, когда и сколько. Ничего не могу поделать – я живой человек. Всегда ждешь от себе подобных хотя бы попытки сопереживать.

– Сегодня утром кто-то позвонил в морг и назвался Бентоном Уэсли, – преподношу ей очередную новость. – Рокки Марино-Каджиано еще не объявлялся? Что он затевает? – Голос стал резким от злости и страха.

– Ну, в ближайшее время он и не объявится, – говорит Бергер тоном знатока. – Не в его стиле. Но не удивлюсь, если он снова примется запугивать, причинять боль, оскорблять. Бьет по старым болячкам, чтобы предупредить – это самое невинное из его ассортимента. Вряд ли подлец будет контактировать с вами напрямую, по крайней мере до суда. Если вы вообще когда-нибудь увидитесь. Такова его мерзкая натура. Закулисные махинации.

На миг воцарилось безмолвие.

– Итак, мое мнение, – наконец говорю я. – Вы этого хотите? Прекрасно.

– Вот именно, я жду. Из вас получилась бы очень неплохая правая рука. – Намек на второго окружного прокурора, который будет адвокатом-консультантом, ее партнером на суде. Так что Бергер либо только что сделала мне комплимент, либо просто иронизирует.

– У Дианы Брэй была подруга, которая довольно часто к ней наведывалась. – Сбросив с себя путы сомнений, предпринимаю первый шаг. – Детектив Андерсон. Она была помешана на своей властной подруге. Та ее не в шутку поддевала. Не исключено, что преступник подсматривал за Брэй и собирал информацию. Периодические визиты Андерсон не стали для него секретом. В ночь убийства он дождался, когда гостья покинет дом, – подчеркиваю сказанное многозначительным взглядом, – подошел к крыльцу, выкрутил лампочку над входом и постучал в дверь. Хозяйка решила, что вернулась ее недавняя посетительница, желая продолжить спор, помириться или по какой-то иной причине.

– Потому что у них вышла размолвка. Они постоянно ссорились, – подхватывает собеседница.

– Судя по всему, их отношения были отнюдь не безоблачны, – углубляюсь в зону, так сказать, ограниченного доступа; не мое дело влезать в эту часть расследования, но я все-таки продолжаю: – И прежде случалось, что Андерсон в пылу гнева выскакивала из дома, а потом возвращалась.

– Вы присутствовали на допросе подруги покойной, когда было обнаружено тело. – Бергер хорошо осведомлена: кто-то ей рассказал. Видимо, Марино.

– Да, я все слышала.

– И рассказ о том, что случилось той ночью, пока гостья ела пиццу и пила пиво в доме Брэй?

– По словам подруги, они поспорили. Поэтому она разозлилась и ушла. И скоро последовал стук в дверь, в точности так, как делала ее подруга. Заявившись ко мне, Шандонне тоже изображал полицейского...

– Продемонстрируйте. – Бергер выжидающе на меня смотрит.

Стучу по консоли между передними сиденьями. Три раза, громко.

– А она всегда стучала? Звонком не пользовалась?

– Вы достаточно общаетесь с полицейскими: они редко когда пользуются звонком. Наша братия привыкла работать в кварталах, где о такой вещи, как звонок, знают лишь понаслышке.

– Интересно, что Андерсон не вернулась, – замечает Бергер. – А если бы она пришла? Как думаете, Жан-Батист каким-то образом просек, что посетительница не вернется?

– Меня это тоже здорово занимает.

– Может, он просто уловил нечто в ее поведении? Или настолько потерял контроль над собой, что забыл про осторожность? – размышляет Бергер. – Желание оказалось сильнее опасений, что его застанут.

– Вероятно, он заметил одну важную деталь, – говорю я. – У Андерсон не было ключа от дома Брэй. Та неизменно открывала сама.

– Верно, но когда на следующее утро приятельница вернулась и обнаружила убитую, дверь была не заперта, не так ли?

– Только это не значит, что, проникнув в дом, он не заперся. Ведь в случае с Ким Льонг, с которой наш приятель расправился в дежурном магазине, он догадался вывесить табличку «Закрыто» и запереть дверь.

– Однако наверняка сказать невозможно, был ли закрыт дом, когда он убивал Брэй, – повторяет Бергер.

– Да, наверняка не скажешь.

– И вполне возможно, Шандонне не заперся, – копает она. – Не исключено, что сразу, как он к ней ворвался, началась погоня. И вот он глумится в спальне над несчастной, а дверь все это время открыта.

– Значит, он вышел из себя и сильно рисковал.

– Хм, мне бы не хотелось слишком напирать на то, что он якобы был не в себе. – Кажется, что собеседница рассуждает сама с собой.

– Не в себе еще не значит невменяемый, – напоминаю я. – Каждый, кто совершает убийство, выходит из себя.

– Браво, браво, – кивает она. – Итак, хозяйка открыла, на крыльце темно, и он выскочил из мрака.

– Та же схема и с доктором Ствон из Парижа. Там тоже убивали женщин, один и тот же почерк, а в ряде случаев преступник оставлял на месте записки.

– Тут и всплыло Le Loup-garou, – вставляет Бергер.

– И еще он написал это на ящике в грузовом контейнере, где обнаружили тело его брата, Томаса. Да, – говорю я, – когда Жан-Батист начал убивать в Париже, то так и подписывался: «Оборотень». Однажды ночью он объявляется у двери доктора Ствон, не подозревая, что ее муж, работающий шеф-поваром в ночную смену, приболел и в тот день неожиданно остался дома, слава Богу. Женщина открывает, и тут Шандонне слышит, как из соседней комнаты зовет муж, и потому убегает.

– Она сумела его рассмотреть?

Припоминаю, что рассказывала мне доктор Ствон.

– Было темно. У нее сложилось впечатление, что одет он хорошо, в длинном темном пальто, с шарфом, руки держал в карманах. И говорил грамотно, как приличный человек. Сослался на то, что у него сломалась машина и ему надо позвонить.

– Еще ваша коллега что-нибудь запомнила?

– От него пахло. Сильный мускусный запах, как будто псиной разило.

Услышав это, Бергер издает чудной звук. Я уже потихоньку овладеваю языком ее тонких манер: при упоминании какой-то особенно дикой или отвратительной подробности она втягивает в себя щеки и издает тихий скрежещущий писк, будто птичка.

– Значит, сначала он пришел за главным парижским судмедэкспертом, а теперь ему понадобился здешний. Вы, – добавляет она для пущей ясности. – Зачем? – Развернулась вполоборота на сиденье и, опустив локоть на руль, смотрит на меня.