Текст книги "Любовь самых ярких и эпатажных женщин в истории"

Однако, препарируя живых зверушек, Жан Поль Марат все-таки искал в них, помимо прочего, вместилище души. Это исследование, а также страсть к славе однажды подтолкнули его к занятиям философией. Точнее, критической философией. А оттуда было уже недалеко до публицистики и журналистики. Критика – вот кто оказался его музой. Но не умной, анализирующей и доброжелательной, а злой, жалящей, ядовитой.

Еще в 1748 году вышел философский трактат французского физиолога Жюльена Офре де Ламетри «Человек-машина». Немного позже был издан трактат Клода Адриана Гельвеция «Об уме». Последняя книга наделала немало шума и даже была запрещена во Франции, что лишь повысило спрос на нее. В этих трудах отстаивались представления о человеке разумном с точки зрения механистического материализма – мировоззрения спорного, впрочем, не лишенного остроумия.

Жан Поль Марат решил разгромить Офре де Ламетри и Гельвеция в своем объемистом труде «О человеке, или Принципы и законы влияния души на тело и тела на душу». В 1773 году он издал этот трактат в Англии, на английском языке, в двух томах объемом в 500 страниц. А через два года в Голландии – на французском, в трех томах и вдвое больше объемом! Разумеется, все за свой счет.

В своих дневниках автор заявил, что произвел сенсацию в научном мире. Во что трудно поверить. Вряд ли нашлось бы много читателей, осиливших столь объемную книгу. Да и в чем могла состоять сенсация? В критике механистического материализма, у которого во всем мире были единицы сторонников? И этот труд, и дальнейшие публицистические работы показали, что философские воззрения Марата представляли собой настоящую кашу – зато крепко сдобренную эгоцентризмом и человеконенавистничеством, замаскированными заботой о благе людей.

Впрочем, кое-кто «О человеке» все же осилил, отозвался положительно, что было как бальзам на душу Марата, жаждущую славы. Например, его близкий приятель, лорд Литтлтон, профессор Кембриджа Колиньон и даже русский посол в Лондоне, Леонтий Пушкин.

Однако куда большее значение имело то, что труд Марата заметили настоящие корифеи философии – Дени Дидро и сам великий Вольтер. Заметили и отметили разгромными рецензиями.

«Следовало бы лучше признаться в том, что никто еще не видел, где обитает душа… – писал в своей статье Вольтер. – Предоставьте это лучше Богу; поверьте мне, он один ей уготовил жилище, но он не назначил вас своим квартирмейстером».

В 1776 году Марат вернулся во Францию. Ему было уже 33 года. Пора юношеских мечтаний давно прошла. На время притихли и его попытки добиться славы любым приличным путем. Огонь страсти затаился, как затаился в сотнях и тысячах людей, которые в эту пору работали адвокатами, конторщиками, журналистами, актерами, военными, были знатными и не очень, по большей части – почти безвестными. В людях, призванных историей, чтобы взорвать Францию великой революцией.

В Париже Марат снял большую квартиру и открыл практику. Он лечил самые разные заболевания, но больше специализировался на глазных. Вскоре в числе его пациентов оказались весьма значительные персоны. Какое-то время он даже состоял врачом при дворе графа д’Артуа, родного брата Людовика XVI. Особенно хорошо Марату удавалось улучшать, а иногда и возвращать людям зрение при помощи новейшей методики – лечения электричеством.

Хорошие доходы позволили ему заняться любимым делом – научными экспериментами. Он по-прежнему резал зверушек, но не меньше времени уделял физическим опытам. Один за другим издает научные трактаты «О физических свойствах огня», «О свете», «Элементарные понятия оптики», «О применении электричества в медицине». Вступает в переписку с известными физиками, в том числе и Бенджамином Франклином. Марат совершил свыше двадцати открытий в области оптики, электро– и теплофизики. Правда… так считал он сам, но отнюдь не Французская академия, где упорно не признавали его открытий и отказывали ему в членстве.

И вот интересная особенность. При всей его пылкой страсти к науке и философии, при буйном темпераменте, унаследованном от отца-итальянца, за будущим трибуном не замечалось одной страсти – к женщинам. И даже к мужчинам. Складывается такое впечатление, будто сексуальной жизни для Марата не существовало. Он менял квартиры в Англии и Франции, менял ассистентов, слуг и кухарок, если ему позволяли средства. Вращался в высшем свете. Имел друзей, в том числе и среди женщин. Лечил их. И оставался холостяком.

О, моя родина! Твои несчастья разрывают мне сердце; я могу отдать тебе только свою жизнь! И я благодарна небу, что я могу свободно распорядиться ею; никто ничего не потеряет с моей смертью. <…> Я хочу, чтобы мой последний вздох принес пользу моим согражданам, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила бы знаменем объединения всех друзей закона!

Шарлотта Корде

У Марата была веская причина избегать женщин. Он страдал экземой, которая и в наши-то дни не поддается кардинальному лечению. От экземы не умирают, но жить с ней иногда бывает очень трудно. Можно попробовать себе представить мучения такого больного во время обострения, когда тело покрывается безобразной сыпью и даже коростой, когда все зудит, и никак от этого не избавиться. В такие минуты больной особенно ненавидит свой недуг, ненависть перекидывается на свою судьбу, на себя… А себя, в общем-то, невозможно ненавидеть. Вот остальное человечество, не страдающее экземой – запросто. А замаскировать эту ненависть любовью к человечеству совсем просто.

В 1788 году у Марата случился рецидив экземы, сопряженный с целым букетом других заболеваний. Обычно холостяки болеют тяжелее женатых. Марату казалось, что близка смерть, и он даже составил завещание. На следующий год случилась революция, которая вернула его к жизни. Революция показала новый путь, с которого Марат уже никуда не сворачивал. Путь, совместимый и с преходящей славой, и с экземой.

Шарлотта Корде ни кожными, ни прочими хроническими заболеваниями не страдала. Конечно, она не была первостатейной красавицей, но и дурнушкой ее назвать невозможно. Нельзя сказать, что не имела небольших психических отклонений. Кто их не имеет? Но тоже добровольно отказалась от любви и от мужчин. Научилась жестокому искусству подавлять инстинкт продолжения рода. Словно чувствовала, что судьба готовит ее к очень короткой встрече с таким же, как и она сама…

Кроме Шарлотты, в семье было еще четверо детей. Отец, как мог, пытался дать своим чадам приличное содержание и образование, но средств не хватало. Поместья не было, наследства не ожидалось, королевских пенсий не предусматривалось, жалованье – катастрофически маленькое. Шарлотта, как старшая, была приучена к особенной аккуратности в одежде. Ведь за ней донашивали младшие сестры. В постоянно нуждающейся семье царила не очень-то дружная атмосфера.

Шарлотта росла замкнутой. Постоянно погруженная в свой внутренний мир, она жила своими грезами и ни с кем ими не делилась.

В 1782 году, едва ей исполнилось четырнадцать лет, умерла ее мать. Отец отдал дочь на воспитание в монастырь с бесплатным пансионом в городе Кан, там же, в родной Нормандии. Среди воспитанниц она выделялась отсутствием склонности к шалостям, к раннему кокетству, к секретничанью с подругами о любви и о кавалерах, к чтению стихов, к пению и танцам – всему, что любят девушки ее возраста. Монастырь монастырем, но воспитанницы не были монашками. Многое позволялось, а в том, что запрещалось, находились лазейки.

Шарлотта имела подруг, но не настолько близких, чтобы доверять им самое сокровенное. Настоятельница монастыря писала о девице Корде: «Эта девочка беспощадна к самой себе; никогда не жалуется она на страдания, и надо угадать, что она больна – так твердо переносит она самую сильную боль».

В литературе девочка отдавала предпочтение историческим трудам, современной философии и своему предку Корнелю с его безупречными героями, произносящими выспренные длинные монологи. Жан Жак Руссо был моден, но едва ли многим из ее сверстниц хватало терпения читать его от корки до корки. Шарлотте хватало. Постепенно она рисовала себе свой собственный образ в виде античной героини, безупречной, пламенной. «Как мало в наше время истинных патриотов, готовых умереть за отечество! – писала она родственнице. – Почти везде эгоизм!»

Годам к семнадцати воспитанницы обычно покидали монастырь и выходили замуж. Родственники находили женихов и Шарлотте, причем партии попадались очень выгодные. Но девушка отвергала их, одну за другой, пока не заявила прямо и решительно, что замуж не пойдет никогда, что создана не для этого. Но для чего? Она прямо написала это в своем дневнике в виде девиза, которому послужила фраза Корнеля: «Все для отечества!».

Настоятельница монастыря решила оставить странную девицу при себе. Теперь она помогала в воспитании и обслуживании других учениц. На предложение дать обет послушания и готовиться к монашескому постригу Шарлотта ответила отказом. Она ждала, когда ее призовет не Бог, а родина.

Марат не мог, подобно Шарлотте Корде, ждать подходящего момента, чтобы послужить отчизне. Напротив, отчизне нужно подсказать, что делать. Кому, как не доктору медицины, это знать? Он бросает занятия физикой и анатомией, со временем бросает и медицинскую практику, все силы и средства отдает политике. Уже в начале 1789 года выпускает брошюру со скромным названием «Дар отечеству», а потом «Добавление к дару отечеству», где советы на тему «как нам обустроить Францию» излагает в рамках своей политической программы.

Поначалу она была вполне умеренной. Ликвидировать самые одиозные средневековые законы, облегчить третьему сословию налоговый гнет, слегка ограничить содержание двора. О ликвидации монархии не было и речи. По мере того, как революция становилась все более и более радикальной, такими же становились и взгляды Марата. Причем, влияние это было обоюдным. Великая Французская революция напоминала телегу, ехавшую в царство свободы. Сперва ехали все вместе и дружно. Потом одни сходили, полагая, что уже приехали, куда надо, других же сбрасывали силой. Облегчав, телега неслась все быстрее, голов с нее слетало все больше. Пока самые трезвомыслящие не поняли, что настоящее царство свободы уже проскочили, впереди лишь царство террора и коммунистического рабства…

^{Шарлотта не была дурнушкой, и у нее не было отбоя от женихов. Но она заявила, что никогда не выйдет замуж, ибо создана для другого.}

Революция в 1789 году началась бурно и резво покатилась вперед. 5 мая – первый день заседания в Версале созванных королем Генеральных штатов. 17 июня – раскол этого феодального органа власти. 9 июля – создание депутатами третьего сословия Учредительного собрания. 14 июля – восстание в Париже, взятие Бастилии[14]14
  Кстати, первой освобожденной революцией из Бастилии «жертвой режима» оказался маркиз де Сад. Его имя еще встретится в этой главе.


[Закрыть].

Сорокапятилетний Марат несколько напоминал неугомонного мальчишку, рвущегося хоть немного порулить, но которого взрослые дяди все время отодвигали от государственного руля.

Политика оказалась штукой посложнее академической науки. Здесь верховодили люди с известными именами, довольно в ней поднаторевшие. Герой войны за независимость США, генерал Мари Жозеф Лафайет; блестящий оратор и популист, граф Оноре Мирабо; левый радикал, адвокат Рене ле Шапелье; известный писатель, аббат Эммануэль Сиейс; пастор Жан Рабо де Сент-Этьен, адвокат Антуан Барнав, Байи, Дюпор, Ламет – вот первые звезды Французской революции. В ее жаркие летние месяцы Марат успел познакомиться почти со всеми этими людьми.

Он стал учиться находить друзей. Потом оказалось, что интереснее находить врагов. В июле 1789 года Жан Поль Марат впервые был избран депутатом, правда, местной власти, окраинного парижского дистрикта. Его первым предложением было построить типографию и передать в его распоряжение, чтобы давать советы новым властям страны, чтобы критиковать их и чтобы печататься, наконец, не за свой счет. Не дали. Тогда Марат сложил депутатские полномочия.

В августе в Учредительном собрании зашла речь о принятии первой в истории Франции конституции. Или хотя бы о декларации главных конституционных прав и свобод граждан новой эпохи. Марат поспешил принять в этом участие. О, как он стремился попасть на страницы истории! Доктора медицины подвело многословие. Его «Декларация прав человека и гражданина» заняла 67 страниц. «Декларация прав человека и гражданина», составленная Сиейсом, Мирабо и еще группой авторов, заняла полторы страницы. Нетрудно догадаться, какая из них была принята 26 августа Национальным собранием.

Женщина, которую все считают холодной, просто еще не встретила человека, который пробудил бы в ней любовь.

Жан де Лабрюйер

И вот тогда Марата осенило. Если не получается прямо, нужно заходить сбоку. Издавать свою газету и отстаивать там свою позицию. А если позиции еще нет, то нужно кого-нибудь ругать. Публика всегда предпочитает негатив позитиву, это психологический закон. А значит, негатив будет работать на популярность Марата. Популярность же – прямой путь к славе. 2 сентября 1789 года вышел первый номер газеты Марата «Парижский публицист». С шестого номера Марат изменил название газеты на «Друг народа», под которым она и прославилась вместе со своим издателем и единственным автором. Сейчас может показаться удивительным: как мог один человек издавать ежедневную газету на восьми страницах, хоть и небольших, с минимальным штатом помощников (наборщик, распространитель, грузчик), а иногда и без них? Однако мог. Марат был движим великой страстью, обозначенной им на страницах газеты. «Когда мне стал ясным преступный замысел вражеской партии, состоявший в том, чтобы пожертвовать нацией в интересах государя, а общественным благосостоянием – в интересах шайки честолюбцев, всякие сомнения испарились, я видел теперь лишь опасность, грозящую отечеству, и его спасение стало для меня высшим законом…»

«Друг народа» выходил на самой дешевой бумаге «пляшущим» неровным шрифтом из-за истрепанности набора, с опечатками и ошибками. Но это было не важно. Главное – содержание. В Париже тогда стало выходить много газет, куда лучшего качества, как внутренне, так и внешне. «Курьер Прованса» Мирабо, «Французский патриот» Бриссо, «Революции Франции и Брабанта» Камилла Демулена и другие. Но «Друг народа» быстро нашел своего читателя, имя которому – толпа. Остронаправленная «желтая» политическая газета – что может быть горячее? Горячее стал только начавший выходить много позже «Пер Дюшен» Жака Эбера, газета, изъяснявшаяся уж и вовсе площадной бранью.

^{Шарль Барбару.}

Вначале Марат накинулся на аристократию, духовную знать, двор, щадя королевскую чету. Предупредил о возможном военном заговоре и во многом спровоцировал поход бедноты на Версаль 5–6 октября. Но ругать постепенно сдающий позиции старый режим было общим местом. Требовалось выбрать цель поинтереснее. И Марат начал травлю персон из новых властей. Первая жертва была незначительной – чиновник муниципалитета Марсель Жоли, которого «Друг народа» обвинил во взяточничестве, махинациях с ценными бумагами и прочих грехах.

Нападка была клеветнической, Жоли оказался невиновным. Марату даже пришлось приносить на страницах своей газеты извинения. Тем не менее, власти Парижа отдали приказ об аресте Марата, и тому пришлось скрываться.

Первый выстрел оказался неудачным, а выбранная тактика и реакция на нее – удачной. Преследования печати, ореол мученика за свободу слова – все это великолепная реклама. Подождав, пока шумиха несколько уляжется, Марат переехал на новую квартиру, где устроил собственную типографию и с 5 ноября 1789 года возобновил выпуск «Друга народа». Теперь он возглавил кампанию против человека, собственно говоря, и начавшего Великую французскую революцию, вынудившего короля созвать Генеральные штаты, финансиста Жака Неккера.

У Марата был очевидный дар предвидения, который можно назвать революционным чутьем. Революция развивалась подобно стихии, и многие лидеры пытались вовремя остановить ее ход. Умеющий анализировать и независимый журналист мог угадать любую такую попытку. И долбить по такому лидеру заранее, отчасти даже провоцируя его. В любом случае человек облит грязью, а Марат набирает очки. К Марату прислушивались, и чем дальше, тем больше.

Обвинения Маратом Неккера в финансовых махинациях, в антинародной политике вызвали огромный резонанс в обществе. Правая пресса оправдывала Неккера, вышла даже специальная брошюра «Анти-Марат». 22 января 1790 года издателя «Друга народа» попытался арестовать вооруженный отряд национальных гвардейцев во главе с самим Лафайетом. Но в его защиту выступили левые – те, кому в данной политической ситуации нападки на Неккера были выгодны. В частности, председатель коммуны дистрикта Кордельеров Жорж Дантон. Пока шли переговоры Дантона с Лафайетом, Марат бежал в свою любимую Англию.

Газета «Друг народа», хоть и выходила небольшим тиражом, достигала провинции. В том числе и городка Кан в Нормандии. Именно через нее Шарлотта Корде и познакомилась с Маратом. Точнее, узнала о его существовании.

С началом революции Шарлотта Корде не могла не увлечься политикой. Родина вступила в эпоху великих перемен, а значит, шансы для совершения подвига возросли во сто крат. 13 февраля 1790 года вышел декрет о секуляризации церковных земель и закрытии всех монастырей. Шарлотта отправилась к отцу в город Аржантан, где он депутатствовал в провинциальном собрании. Кормило власти отчего-то не способствовало улучшению материального положения Шарля Корде д’Армона. Из-за политических расхождений отношения отца с дочерью стали еще более холодными. Корде д’Армон был умеренным роялистом и считал, что реформ 1789 года вполне достаточно. А Шарлотта, начитавшись газет, в том числе и Маратовой, со всей горячностью юности вдруг сделалась республиканкой. Ее не только раздражала фигура взбалмошной королевы Марии Антуанетты и короля-тюфяка. Воспитавшая себя на идеальных образах демократических Афин, республиканского Рима, она выступала против монархии вообще. От греха подальше отец отправил Шарлотту обратно в Канн, к своей дальней родственнице – госпоже Бреттевиль.

Старушка поначалу испугалась странной девушки.

«Она ничего не говорит, задумчива и замкнута, – писала госпожа Бреттевиль своей знакомой. – Какие-то мысли поглощают ее. Не знаю почему, но она меня пугает, точно замышляет что-то недоброе».

Но со временем первая отчужденность растаяла, и их отношения улучшились. При всей своей отчужденности, Шарлотта обладала добрым сердцем, была предельно честна и даже способна к преданной дружбе, потому что это отвечало ее античным идеалам.

У нее появились и подруги-сверстницы – девицы Анна Левальян и Камилла Фодоа из местных аристократических семей. В их домах охотно принимали Шарлотту, ценя ее серьезность в сравнении с легкомысленностью собственных дочерей. Анна же и Камилла ценили эту не особенно симпатичную противницу брака, удачно оттенявшую их красоту и чувственность. Обычное дело в женской дружбе. Но все было хорошо, пока не заходила речь о политике. В этих случаях прямая Шарлотта могла шокировать благородные семейства. Однажды она воскликнула:

– Прекрасные времена древности воспроизводят образ великих республик! Герои тех времен не были людьми пошлыми, как наши современники, они стремились к свободе и независимости.

^{Шарлотта Корде. Картина художника Бодри (1868) создана в период официального культа Корде и осуждения революции при Наполеоне III. Полотно достаточно точно передаёт сцену убийства Марата.}

– Послушать тебя, подумаешь, что ты республиканка, – заметила матушка Анны Левальян.

– Почему бы и нет? Если бы только французы были достойны республики…

– Милочка моя, а короли, помазанники Божьи, разве ты их отвергаешь?

– Короли созданы для народов, а не народы для королей, – отрезала Шарлотта.

Собственно говоря, если подумать, по своим радикальным убеждениям, по склонности к трескучей фразе, по культу отечества Шарлотта Корде и Жан Поль Марат – родственные души. Любая уголовная статистика подтвердит, что уголовные преступления на родственной почве – очень распространенное явление.

Правда, у каждого были свои особенности. У неглупого, образованного Марата за его жертвенностью, экзальтацией, исступлением в работе проглядывает всепоглощающая страсть к личной славе, путь к которой можно и цинично рассчитать. У наивной Шарлотты Корде какой-то расчет заметить трудно. Она была абсолютно честна. Более того, в ее душе вскоре наметилась серьезная борьба, так и не решенная до конца ее дней. При всей своей приверженности республиканским идеям и глубоким общественным реформам, она была глубоко верующей католичкой. А по мере развития революции начиналось все больше нападок на старую добрую религию. В конце концов, в 1793 году якобинское правительство сделало попытку заменить христианство культом природы, свободы, зари и так далее. Кстати, и мертвый Марат некоторое время был предметом культа.

 
И приведенная на подлой казни место,
Была прекрасна ты, как юная невеста,
Спокойное лицо и чистый ясный взор,
Как презирала ты хулу толпы народной,
Себя считающей всевластной и свободной
И с воплем радостным ловящей приговор.
 

Андре Шенье

А пока он был жив и не переставал действовать, находясь в эмиграции. И праздновать победу. Затравленный Неккер ушел в отставку и уехал на родину, в Швейцарию. Теперь Марат принялся за генерала Лафайета, все еще очень популярную личность во Франции. Пророк чувствовал, что этому маркизу когда-нибудь станет с революцией не по пути. В Англии он выпускал брошюры. Вернувшись в мае 1790 года в Париж, возобновил выпуск «Друга народа» – теперь из подполья, постоянно меняя места изданий и типографии.

Поскольку газета выходила по-прежнему за счет автора, однажды автор убедился, что на счету у него ничего не осталось. Казалось бы, странная вещь – «Друг народа» пользовался большой популярностью у простого народа. Тот же простой народ был кумиром и знаменем тех, кто ратовал за углубление революции, жирондистов, якобинцев, кто поведет дело дальше. Критика тех, кто не пускал радикалов власти, была на руку радикалам. Почему бы им не поддержать рупор своих идей материально? Почему-то не поддерживали. Боялись мараться об этот рупор?

Но тут случилось чудо. В жизни Марата появилась женщина. Ей было двадцать шесть, ее звали Симонна Эврар, она оказалась восторженной поклонницей газеты «Друг народа» и самого Жана Поля Марата.

В какой-то мере Симонна походила на Шарлотту. Не красавица, не замечаемая мужчинами, живущая в мире своих грез, вообразившая себе кумира в виде скандально известного журналиста. Но были и коренные различия. У Симонны не было и мысли отдаться служению родине, она просто хотела выйти замуж. И еще, она имела приличное состояние, оставшееся после смерти отца-буржуа. Женщина, вероятно, сильно любила Марата, со всей его экзальтацией, страстью к славе и экземой, отдав ему и свое сердце, и средства. А еще ей хотелось оформить отношения. Даже при отмене церковного брака во Франции оставалась гражданская регистрация, и сожительство для порядочной девушки все еще считалось неприличным. Но Марат оказался выше предрассудков. Как-то летним вечером он подвел Симонну к окну своей комнаты, взял за руку и торжественно произнес, глядя на закат:

– Здесь, в этом великолепном храме природы я беру солнце в свидетели моей верности и клянусь тебе создателем, который слышит нас.

И никакого официоза. Куда важнее было продолжать атаки на Лафайета. В июле Парижская коммуна снова постановила арестовать ненадолго вышедшего из подполья Марата, и он опять исчез, упорно продолжая издавать свою газету. К Лафайету добавился новый выгодный враг, травля которого мгновенно стала темой номер один, вызывавшей живейший интерес публики. Это был граф Мирабо, самый известный к тому моменту лидер революции.

«Ему не хватает только честного сердца, чтобы стать знаменитым патриотом, – писал Марат о Мирабо. – Я с ужасом наблюдал, с каким неистовством он стремился попасть в Генеральные штаты, и тогда же сказал себе, что доведенный до необходимости проституироваться, чтобы жить, он продаст свой голос тому, кто предложит большую сумму. Будучи сперва против монарха, он сегодня ему продался!» На этот раз прозорливость Марата не подвела. Ведя в Национальном собрании борьбу за отмену монархии, Мирабо действительно тайно сотрудничал с королевской семьей. В 1791 году Мирабо неожиданно скончался, чем несказанно огорчил Марата, потерявшего колоритный объект для нападок. В июне того же года случился Вареннский кризис, Людовик XVI и Мария Антуанетта попытались тайно покинуть Францию, чтобы из-за границы начать борьбу за возвращение власти. Монаршью чету поймали и вернули в Париж. Интересно, что возможность бегства также была предсказана на страницах «Друга народа».

А дальше некий кризис случился, видимо, в голове Марата. В стране усилилась полемика на тему – устанавливать республику или оставить ограниченную монархию. В одном номере на читателя маратовской газеты обрушивался поток аргументов за низложение Людовика и установление революционной диктатуры. В следующем тот же автор ратовал за сохранение королевской власти. Такая невнятица сказалась на раскупаемости «Друга народа». Осенью 1791 года Марат снова вернулся к своему обычному занятию – критике. Теперь к Лафайету добавились новые персоны для разоблачения, лидеры партии конституционалистов, пришедших к власти, Антуан Барнав, Адриан Дюпор, Александр Ламет.

Все закончилось как обычно.

Над Маратом снова нависла угроза ареста. В декабре он прекратил выпуск газеты, а в начале 1792 года уехал в Англию отдохнуть и подлечиться.

За счет Симонны Эврар, естественно, которую с собой не взял. В который раз отправляясь через Ла-Манш, Марат должен был следовать к ближайшему французскому порту на его берегу. Ближайшими к Парижу являлись Дьеп, Гавр или Шербур. Дорога в Шербур проходит как раз через Кан. Там Жан Поль и Шарлотта могли случайно встретиться. Однако судьбе было угодно еще подождать – дабы причина для встречи оказалась повесомей.

– Почему вы совершили это убийство?

– Я видела, что гражданская война готова вспыхнуть по всей Франции, и считала Марата главным виновником этой катастрофы.

– Столь жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без чьего-либо подстрекательства.

– Я никому не говорила о своем замысле. Я считала, что убиваю не человека, а хищного зверя, пожирающего всех французов.

– Неужели вы думаете, что убили всех Маратов?

– Этот мертв, а другие, может быть, устрашатся.

А. В. Чудинов

В начале апреля 1792 года Марат снова вернулся во Францию и поселился в том парижском районе, где у него всегда было много сторонников. Его новый адрес – улица Кордельеров, дом 20. Местный клуб Кордельеров, столь же левый, как и Якобинский, даже обратился к Марату с просьбой возобновить выпуск «Друга народа» и оказал ему небольшую материальную поддержку.

Этой весной многое изменилось. Власть в своих руках все больше сосредотачивала партия жирондистов: Пьер Бриссо, Пьер Верньо, Ролан де ла Платьер, генерал Шарль Дюмурье, Эли Гаде и другие. Они были сторонниками не столько углубления революции, сколько расширения – в виде войны со всей Европой, стремившейся не дать распространиться «французской заразе». Что, впрочем, совершенно естественно для революции. В то же время все больший политический вес набирали якобинцы – Жорж Дантон, Луи Сен-Жюст, Жак Эбер, Жан Бийо-Варенн и их лидер – «желтолицее чудовище», Максимилиан Робеспьер. Они не прочь были повоевать, но гораздо больше жаждали углубления революционных процессов.

^{Смерть Марата. Картина Жака Луи Давида. 1793 г.}

Сориентировавшись в политической обстановке, Марат сделал ставку на якобинцев и вступил в Якобинский клуб (в клубе Кордельеров он уже состоял). Выбрав в новые мишени жирондистов, «Друг народа» начал не только ругать их, но и хвалить Робеспьера с Дантоном. Независимый журналист постепенно становился ангажированным. Более того, вскоре он мог заявить, что ангажирует сам себя. В полном согласии со своими менявшимися убеждениями, он увидел путь к достижению государственной власти. Хотя бы ее незначительной части, что уже было пределом мечтаний честолюбца.

20 апреля 1792 года Франция сама объявила войну Австрийской империи. Вскоре к антифранцузской коалиции присоединились Пруссия, Испания, Голландия, Сардиния, затем Англия, небольшие германские и итальянские государства. В связи с военным положением внутренняя политика, плавно перераставшая в террор, ужесточилась. В Париже, а потом и по всей стране начала свою кровавую жатву «национальная бритва».

Той же весной большие перемены произошли и в жизни Шарлотты Корде. Из Кана, спасаясь от репрессий, уезжали за границу семьи последних аристократов, в том числе и единственные ее подруги-ровесницы, Анна Левальян и Камилла Фодоа. Шарлотта оставалась одна – со своей родственницей и со своими мыслями. А мысли ее были все менее и менее веселыми. Грязная жизнь входила в серьезные противоречия с чистыми идеалами. Девушку потрясли события в деревне Версон неподалеку от Кана. Там случился один из крестьянских мятежей, в ту пору частых во Франции. Во всех революциях эта малограмотная, набожная толпа обычно плохо понимала цель своей жизни и то теоретическое счастье, за которое выступали городские революционные деятели. В Версоне от местного кюре потребовали принести революционную присягу, не очень вязавшуюся с принципами католицизма. Священника поддержали крестьяне. Тогда из Кана для разъяснительной работы послали отряд национальной гвардии с двумя пушками. О дальнейшем Шарлотта писала Камилле Фодоа:

«Вы спрашиваете, что случилось в Версоне? Совершились возмутительные насилия: 50 человек убиты, избиты; женщины изнасилованы… Кюре успел спастись, бросив по дороге покойника, которого везли хоронить… Приход тотчас преобразился в клуб; праздновали новообращенных, которые выдали бы своего кюре, если б он к ним вернулся. Вы знаете народ – его можно изменить в один день. От ненависти легко переходит он к любви». А дальше в письме проскальзывает идея, которая все чаще посещает Шарлотту.

«Умирать приходится лишь раз в жизни; и в нашем ужасном положении меня успокаивает мысль, что никто, кроме меня, ничего не потеряет».

В это время Марат со свойственной ему яростью поливает грязью лидера жирондистов Бриссо, пишет о его связях со своим старым врагом Лафайетом и быстро достигает своего. Уже 3 мая Национальное собрание своим декретом запрещает «Друга народа», как клеветническую газету. Марат снова оказывается в подполье, а «Друг народа» продолжает выходить, только не так регулярно.