Текст книги "Любовь самых ярких и эпатажных женщин в истории"

Французская армия сначала наступала, потом принялась отступать. На фоне этого один из ее командующих, генерал Лафайет, 14 июля попытался отметить третью годовщину взятия Бастилии государственным переворотом. Попытка не удалась, и прославленный генерал бесславно сдался австрийцам. Марат торжествовал. Сколько он пророчил о том, что Лафайет соскочит с телеги революции, – и добился своего. А вскоре случился очередной перелом событий. Войска коалиции приблизились к Парижу, где впервые запели «Марсельезу», и герцог Брауншвейгский, главнокомандующий армий противников, предъявил ультиматум. В ответ жирондисты и якобинцы подняли народ, 10 августа арестовали короля с королевой. Монархия во Франции закончилась.

«Друг народа» стал выходить совсем редко, потому что Жан Поль Марат озаботился главным. Появился шанс достичь вершины карьеры – стать правителем государства. Начались выборы в новый законодательный орган, Национальный Конвент. У Марата были стопроцентные шансы попасть туда от дистрикта Кордельеров – и он прошел. Вместе с Робеспьером, Дантоном и другими якобинцами. Но Франция состояла не из одного Парижа, и провинция проголосовала за жирондистов, которые составили большинство законодателей и сформировали правительство.

19 сентября 1792 года французские войска под командованием генерала Дюмурье одержали первую победу над войсками коалиции при Вальми. 20 сентября на этой радостной ноте состоялось первое заседание Конвента, сразу размежевавшее жирондистов и якобинцев. Марат выступил на нем с краткой речью, имевшей целью лишь познакомить публику с собой лично. Большая популярность, как известно, зачастую обрастает легендами. Не все депутаты были знакомы с Маратом, и многие считали, что это псевдоним определенной группы журналистов. Некоторые полагали, что Марат – псевдоним Робеспьера или Дантона.

А 22 сентября случился колоссальный скандал. Марат выпустил первый номер новой, гораздо лучшего полиграфического качества «Газеты Французской республики». В ней он перешел к новым методам борьбы с политическими противниками. Он не только их критиковал, но и прямо требовал отрубить им головы. В первую очередь королю и королеве, многим аристократам, конституционалистам, любимым врагам, бывшим уже в эмиграции – Неккеру и Лафайету, – и, наконец, лицам, правящим государством в данный момент, – Бриссо, Верньо, Гаде. На трибуне он этого сказать не мог, а в газете запросто. И еще, потребовал создать диктатуру Робеспьера со товарищи.

25 сентября на заседании Конвента жирондисты обвинили Марата и Робеспьера в призыве к гражданской войне и политическому перевороту. Обвинения были серьезны. Потом Робеспьер защищался и сам нападал на Жиронду. Дантон пытался всех примирить. И наконец, дали слово Марату. Он поднялся на трибуну – маленький, бледный, с горящим взором, голова повязана красной косынкой.

– У меня здесь много личных врагов, – начал Марат.

– Все! – закричали с мест жирондистов.

Журналист оправдывался, сам нападал, но его горячая речь не убедила противников. Было предложено проголосовать за изгнание Марата из Конвента. И тогда он снова попросил слова, приставив пистолет ко лбу:

– Считаю долгом заявить, что если обвинительный декрет будет принят, то я тут же пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет тюрьмы и мучений, перенесенных для спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, страданий, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу вашу ярость.

Экзальтированного Марата оставили в покое. Депутат, требующий смерти других депутатов и угрожающий публичным самоубийством, – это было совершенно новое слово в истории парламентаризма.

Осень 1792 года была отмечена новыми успехами французской армии. Солдаты революции с энтузиазмом громили австрийцев, пруссаков, испанцев, сардинцев. Захватили Брабант и Фландрию, а также Аахен, Вормс, Франкфурт-на-Майне, Майнц. И все это под руководством ставшего генералиссимусом Шарля Дюмурье. Перешел в очередное наступление на страницах своей газеты и Марат, избрав своей главной жертвой как раз Дюмурье. Потому что тот был жирондистом. Безошибочная тактика. В октябре Марат писал: «Сто против одного, что… Дюмурье эмигрирует еще до марта». И ведь угадал, Дюмурье перейдет на сторону противника в конце марта.

В самом конце года начался процесс над бывшим королем, а ныне гражданином Луи Капетом. Строителям нового порядка всегда кажется, что королевский трон им особенно мешает. Особенно если на его место хочется поставить трон диктатора. Далеко не все депутаты Конвента были настроены кровожадно. Сама фигура рыхлого, безропотно отдавшего власть и покорившегося судьбе короля внушала жалость. Еще больше пугал страшный грех. Ведь никаким декретом не отменить главного символического качества монарха – он помазанник Божий. То есть благословлен Царем Небесным на земное царство, которое суть модель небесной иерархии, почитаемой христианством. И искусственно насаждаемый культ природы и свободы не мог в мгновение ока вытравить христианство из французских душ. Поэтому Марат, еще недавно вполне лояльно относившийся к монархии, был особенно настойчив и красноречив на страницах «Газеты Французской республики». Правда, порой кажется, что логика ему отказывает и это уже бред… «До тех пор, пока Людовик Капет будет жить и пока какое-нибудь непредвиденное обстоятельство может вернуть ему свободу, с ним будут связаны различные попытки всех врагов революции. И если тюрьма не станет очагом их вечных заговоров, она непрерывно будет их сборным пунктом. Не будет свободы, не будет безопасности, не будет мира, не будет покоя для французов, не будет надежды на освобождение для других народов, пока не будет срублена голова тирана».

Марат настоял на поименном голосовании в Конвенте за смертную казнь Людовика XVI. «За» высказались 387 человек, «против» – 334. Нетрудно предположить, что проголосовавшие против стали для Марата личными врагами. 21 января 1793 года короля гильотинировали.

Это же событие дало возможность Шарлотте Корде сделать окончательный выбор. Убийство помазанника Божьего католичка простить не смогла. Она была готова за это отомстить. Но как и кому?

С 14 марта 1793 года Жан Поль Марат переименовывает свою газету в «Публициста Французской республики». Его публицистика все больше напоминала некий будущий мартиролог. Он требовал и требовал казни предателей и врагов революции. Исследователи позже подсчитали, что в 1792 году Марат на страницах своей газеты персонально и коллективно пожелал смерти примерно двадцати тысячам человек. А в 1793 – уже 270 тысячам! Когда-то он резал животных «ради блага родины и всего человечества». Теперь дошла очередь и до самого человечества. В своем рабочем кабинете на обоях он нарисовал два скрещенных пистолета и над ними огромными буквами слово: «Смерть!». Это была уже патология. Марат трудился сутками, как проклятый, писал статьи, выступал в Конвенте и клубах, принимая посетителей и корреспондентов. В связи с этим обострялась экзема и прочие болезни, которые один передовой доктор назвал скопом «революционной горячкой».

Зато его слава, мечта всей жизни, достигла своего апогея. 5 апреля Марата единодушно избрали председателем Якобинского клуба. В стране, и в Париже в особенности, не хватало хлеба и других продуктов, росли цены, деньги теряли свою стоимость, война сжирала последние средства из казны. Но типографии печатали портреты Марата, скульпторы поставили на поток производство его бюстов. Как и других популярных деятелей революции. Санкюлоты Парижа его боготворили.

Помимо казней, в своей газете и в Конвенте Марат потребовал ряд мер для углубления революции. Сосредоточить всю власть в руках диктаторского органа – Комитета общественного спасения, ввести жесткий контроль за ценами и распределением продуктов, конфисковать церковное имущество, если потребуется, реквизировать хлеб у крестьян.

Своей активностью и неистовостью Марат определенно становился опасен для Франции.

Понимая это, жирондисты решили воспользоваться удачным стечением обстоятельств и остановить Марата законным путем. В апреле ухудшилось положение на фронтах, в области Вандея на западе страны вспыхнул крестьянский мятеж, и больше половины депутатов Конвента разъехались спасать положение в качестве комиссаров. Жирондисты и так были в большинстве, теперь же оно стало подавляющим. На заседании 12 апреля жирондист Эли Гаде поднял вопрос о лишении Марата депутатской неприкосновенности и аресте, как смутьяна. «За» – 220 голосов, «против» – 92. Однако сторонники Марата не позволили его арестовать немедленно, он вышел из Конвента и скрылся.

^{Когда отец с сестрами собрался выехать во Францию, Шарлотта поняла, что готова исполнить свое предназначение.}

Налицо был очередной кризис власти. Марат отказывался ей подчиняться. 18 апреля он направил в Конвент письмо с обвинениями жирондистов, и в тот же день туда явилась делегация дистриктов Парижа с требованиями радикальных мер по обузданию экономического кризиса. Совершенно очевидно, что пушки и ружья санкюлотов теперь были направлены на «неправильный» Конвент. В такой обстановке на 24 апреля был назначен суд над Маратом. Накануне тот, в сопровождении огромной толпы сторонников, явился в тюрьму, переночевал там с комфортом и наутро отправился на суд, так же, естественно, не в одиночестве. Суд побоялся раздражать толпу и полностью оправдал Марата. В заключительном слове трибун заявил:

– Никакая земная сила не может помешать мне видеть изменников и изобличать их, вероятно, благодаря высшей организации моего ума!

До улицы Кордельеров поклонники несли Марата на руках, украсив его голову дубовым венком. Это был настоящий триумф. С 31 мая по 2 июня 1793 года в Париже вихрем прошло народное восстание, организованное, в первую очередь, конечно же, Маратом. По легенде, он лично подал сигнал к его началу, ударив в колокол на пожарной каланче. В итоге в Конвенте было предложено лишить депутатской неприкосновенности сразу 29 депутатов-жирондистов: Бриссо, Верньо, Барбару, Гаде, Петиона и других. Решение прошло мгновенно. Но пришедшие к власти якобинцы допустили одну оплошность: вместо того, чтобы сразу отправить жирондистов на гильотину, заключили их под домашний арест. Многим удалось бежать из Парижа.

В июне был создан Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером – и гильотина начала захлебываться в крови. А новые руководители страны захлебывались в проблемах. Отступление армии на всех направлениях, новые мятежи в провинциях, поднятые бежавшими туда депутатами-жирондистами. Не в силах вынести постоянного напряжения, Марат тяжело заболел. Его мучила высокая температура и страшный зуд от экземы. От зуда помогала теплая ванна. Он распорядился поставить сидячую ванну, по форме напоминающую башмак, в своем кабинете, и, едва позволяло здоровье, принимался работать, писать, не вылезая из воды, на положенной поперек ванны широкой доске. Марат писал записки в Конвент, на заседания которого уже не мог ходить, статьи в свою газету, которую в соседней комнате набирал и печатал типограф Лоран Ба. О чем он писал? Как обычно, требовал смерти. Теперь уже тех… кто только что голосовал против его судебного обвинения, кто вместе с ним свергал власть жирондистов: Дантона, Демулена, Эбера, лидеров крайне левых, «бешеных» Жака Ру и Леклерка. Можно было констатировать если не полное сумасшествие, то приступ садизма на почве экземного зуда.

Один из департаментов, где жирондисты подняли восстание против якобинской диктатуры, находился в Нормандии и назывался Кальвадос. Он был известен не только знаменитым яблочным бренди, но и тем, что его административным центром был город Кан. Возглавлявшие восставших депутаты Барбару, Бюзо, Луве, Петион бодрились, устанавливали связи с заграницей и Вандеей, агитировали сторонников, вооружались. Но многие понимали, что их сил недостаточно против грядущих карательных отрядов якобинцев, что начинается самый страшный террор. В числе оных был и отец Шарлотты Корде. С детьми и родственниками он собирался выехать в Англию и настойчиво звал старшую дочь с собой. Но она стремилась в противоположную сторону. У нее в голове постепенно рождался план. Индивидуальный террор, совершенно естественный для индивидуалистки, к тому же патриотически настроенной.

Луве и Барбару начали издавать новую местную газету, «Бюллетен де Кан», из которой можно было ознакомиться со всем, что случилось в Париже. Жирондисты проводили митинги, выступали на собраниях. И всюду звучало одно имя: Марат, Марат, Марат.

Собственно говоря, существовало больше десятка лидеров якобинцев, упорно гнавших телегу революции, а заодно и страну в пропасть. И любой из них заслуживал смерти.

Шарлотте Корде, назначившей себя перстом судьбы, а точнее, ее кинжалом, в принципе, было все равно. Просто Марат был на самом виду. И достал уже своим словоблудием не только своих врагов, но и друзей.

Шарлотта придумала повод для поездки в Париж. 20 июня она явилась в интендантство Кана к депутату Шарлю Барбару и попросила у него рекомендательное письмо к министру внутренних дел. Она хотела просить о пенсии для своей хорошей знакомой по монастырю госпожи Форбэн, бывшей монахини. Барбару удивился. Хотя его депутатского звания никто не лишал, вряд ли он мог чем-нибудь помочь в Париже. Скорее, навредить. Впрочем, ситуация была еще неясной, в столице даже оставались жирондисты под домашним арестом. И Барбару согласился, написав пару строк депутату Дюперре. А Шарлотта согласилась передать другие нужные письма парижским жирондистам. Они разговорились о политике, и здесь девушка показала, что является убежденной республиканкой.

– Вы аристократка и ратуете за республику? – удивился присутствовавший при разговоре депутат Петион.

– Вы судите, не зная меня, гражданин Петион, – сказала Шарлотта. – Но придет время, когда вы меня узнаете.

Казалось бы, задуманное ею было на руку жирондистам. Впоследствии ее пытались обвинить в том, что она участница их заговора, чему свидетельствовали косвенные улики. Шарлотта сотрудничала с ними, но заговора не было. Она нарочно путала Барбару и Петиона.

Утром 9 июля Шарлотта сожгла всю свою корреспонденцию, все накопившиеся у нее в комнате газеты, включая маратовские. И вышла из дому. У нее на столе под книгой Корнеля осталось прощальное письмо отцу. На станции дилижансов в камере хранения ее уже ждал небольшой саквояж с необходимыми вещами. Она купила билет до Парижа и села в дилижанс. Война войной, а междугородний транспорт во Франции работал исправно.

В дороге случилась удивительная вещь. Словно бы судьба одумалась и решила избрать своим орудием кого-то другого. Давно отказавшись даже от мыслей о замужестве, Шарлотта не заботилась о своей внешности и привыкла, что мужчины не обращают на нее особенного внимания. Может быть, волнение разрумянило ее лицо, блеск в глазах сделал ее красивее. Молодой человек, попутчик, имени которого она так и не узнала, разговорился с ней, когда остальные пассажиры спали, и через полчаса вдруг предложил Шарлотте выйти за него замуж. Он уверял, что состоятелен, что влюбился в нее с первого взгляда и эта встреча изменит всю его жизнь. Девушка с возмущением отвергла все предложения и пригрозила разбудить остальных пассажиров, если молодой человек не перестанет приставать. Вероятно, так он скрашивал дорожную скуку. Хотя кто знает…

Ехали тогда не торопясь. Спустя двое суток, утром 11 июля, Шарлотта Корде впервые в жизни оказалась в Париже, великом городе, пускай и несколько потрепанном революцией.

На станции дилижансов в Париже Шарлотта узнала адрес ближайшей гостиницы. Название у гостиницы оказалось символическим – «Провидение». Девушка отправилась туда пешком с мальчиком-посыльным, сняла недорогой номер и проспала там весь день и всю ночь, утомленная дорогой. Только вечером того же дня она поинтересовалась у хозяйки гражданки Роллье, как добраться до Конвента и часто ли там выступает Марат. Шарлотта старалась выдать себя за его поклонницу и полагала, что восторженные парижане все знают о своем любимце. Но хозяйка ответила, что понятия не имеет, часто ли он там выступает и что ей дела нет до этого, как она слышала, безумца.

12 июля Шарлотта наняла извозчика и отправилась к депутату Дюперре, недобитому жирондисту. Она отдала ему письма Барбару, Петиона и других приятелей, поговорила о деле своей знакомой монашки. Дюперре ничем ей помочь не мог. Над его головой сгущались тучи. Депутатская неприкосновенность не помешала якобинской полиции провести у него накануне обыск. Но Дюперре еще на что-то надеялся. От него Шарлотта узнала также, что Марат болен и давно не был в Конвенте. Прощаясь, она вдруг настоятельно посоветовала депутату уезжать из Парижа. Она понимала, что будет следствие. И это может навредить всем, с кем ей пришлось общаться. Вечером в гостинице она написала на паре страниц «Призыв к потомству» о причинах задуманного поступка в торжественном духе античной трагедии, предполагая, что до потомства призыв может и не дойти. Там были такие слова:

«Смерть Марата пошатнет кровавые троны Дантона и Робеспьера… Я хочу, чтобы мой последний вздох был полезен моим согражданам. Пусть моя голова, которую будут носить по Парижу, станет символом единения всех друзей закона».

В тот же день Марата посетила делегация Якобинского клуба, застав его работающим в ванной. Один из делегатов позже доложил на собрании свой диагноз, поставленный Марату: «Это не простая болезнь… Это много патриотизма, сжатого, втиснутого в небольшое тело; неистовое напряжение патриотизма, возбуждаемого со всех сторон, его убивает».

Настало 13 июля 1793 года, тихий и теплый летний день, суббота, канун четвертой годовщины революции. У Жана Поля Марата было много дней, чтобы обрести бессмертие в памяти человеческой, пускай даже негативное. У Шарлотты Корде – только эта суббота.

Она встала рано, в 6 часов, и написала Марату записку. «Гражданин, я приехала из Кана. Ваша любовь к отечеству дает мне основание предполагать, что Вам интересно будет узнать о несчастных событиях в этой части республики. Будьте добры принять меня и уделить мне несколько минут. Я доставлю вам возможность оказать большую услугу Франции».

Шарлотта надела свой лучший наряд, собираясь на первое в жизни свидание с мужчиной – ненавистным мужчиной. Шелковую приталенную кофточку, серую полосатую юбку из канифаса, шляпку с черно-зелеными лентами, грудь прикрыла косынкой, под корсет спрятала «Призыв к потомству» и метрическое свидетельство. После чего она отправилась в Пале-Рояль, где находился рынок. Девушка подождала, пока откроется лавка ножовщика Будэна. Зевающий торговец продал первой покупательнице за два франка большой и надежный хлебный нож с рукояткой из черного дерева в бумажном футляре, не подозревая, что этот кухонный прибор войдет в историю. Шарлотта прикрепила нож к поясу юбки и прикрыла его широкими складками.

Она заметила стоянку извозчиков и велела одному из них везти ее к Марату. Опять ее удивило, что не все в Париже знают адрес Друга народа, которого носят на руках. Только после расспросов коллег и прохожих извозчик понял, куда ехать – улица Кордельеров, 20. Узкая улочка между трехэтажными домами напоминала ущелье в одноименных американских горах. Солнце в этот утренний час туда еще не заглядывало. Шарлотта узнала, где находится квартира Марата и позвонила в дверной колокольчик. Ей открыла одноглазая служанка Мария Обэн и заявила, что Марат болен и никого не принимает. Шарлотта просила, настаивала, умоляла – ничего не помогало. Служанка была непреклонна и только согласилась передать письмо.

Шарлотта Корде в общем-то была немалого для своего времени роста. Ей так хотелось оттолкнуть сухую старую служанку, ворваться и… Нет, она знала, что судьба дает ей шанс лишь на одно резкое движение.

Ей пришлось вернуться в гостиницу, где она сразу же написала Марату и на этот раз отправила письмо почтой. «Я написала Вам сегодня утром, Марат; получили ли Вы мое письмо? Надеюсь, что Вы мне не откажете ввиду важного дела; достаточно того, что я несчастна, чтобы иметь право на Ваше покровительство». И просидела в своем номере до вечера. Она даже не ела. В восьмом часу вечера Шарлотта вышла на улицу, поймала извозчика и отправилась по уже знакомому адресу.

Шарлотте повезло, дверь в квартиру Марата оказалась открытой. Типограф Лоран Ба таскал с улицы пачки бумаги для газеты, а служанка складывала их в прихожей. Гражданская жена Симонна Эврар разводила глину в миндальном молоке – такое лекарство прописали Марату. Сам благодетель человечества, сидя в ванной в своем кабинете, писал очередную статью для «Публициста Французской республики».

Утреннее препирательство повторилось. Шарлотта просила впустить ее к Марату, служанка Обэн грудью стояла на том, что он никого не принимает. Хотя тут же пропустила к хозяину посетителя – мальчика-курьера, который принес Марату счет от распространителя газеты. Возмущенная посетительница начала поднимать скандал. На шум вышла Симонна Эврар и все уладила. Она пошла и спросила у Марата, не примет ли он девушку из Кана?

– Из Кана? – переспросил Марат. – Из этого гнезда, свитого гадюками-жирондистами? Конечно, приму.

Симонна ввела Шарлотту к Марату, немного ревниво поглядывая на рослую девушку с раскрасневшимися от волнения щеками. Многие поклонницы волновались при встрече с народным кумиром. Симонна уже привыкла к этому.

Шарлотта прожила почти двадцать пять лет, оказывается, ради этой встречи, а он почти не взглянул на нее. Его голова была перевязана косынкой, которая постоянно сползала на большие, лихорадочно горящие глаза. Он сидел по грудь в воде, склонившись над доской для письма с бумагами, пером и чернильницей. Кожа почти сплошь была покрыта язвами и желтой коркой экземы.

Кивнув Шарлотте и предложив ей сесть на табурет около ванны, Марат начал ее расспрашивать о положении в Кане, о том, каковы там силы у жирондистов. Едва Шарлотта раскрыла рот, как вошла Симонна Эврар со стаканом разведенной глины. Как всякая влюбленная женщина, она что-то почувствовала, но не могла понять, что это опасность. Симонна вышла и гостья начала рассказывать о том, что происходит в ее городе. Правая рука Шарлотты уже нервно перебирала складки юбки, нащупывая там оружие. В ушах громко стучала кровь, отсчитывая судьбоносные секунды.

– Кого вы знаете из жирондистов в Кане? – перебил ее Марат.

– Барбару, Петиона, Бюзо, Луве, – начала перечислять Шарлотта.

Марат раскрыл записную книжку и стал туда записывать имена.

– Хорошо, очень хорошо, – приговаривал он хриплым голосом. – Через несколько дней я отправлю их на гильотину.

Он увлекся своим любимым делом – ради блага отечества приговаривать соотечественников. В такие моменты смерть и должна настигать палачей. Шарлотта вытащила хлебный нож и со всей силы вонзила его в обнаженную, покрытую коростой грудь. В отличие от доктора медицины, она не так хорошо знала анатомию, но попала точно в сердце. И оно принялось выталкивать кровь наружу – в воду, на бумаги, смешиваясь с чернилами.

– Ко мне, моя дорогая, ко мне! – успел воскликнуть Марат, но тут же умер.

Свидание, к которому она готовилась всю жизнь, закончилось. Шарлотта Корде совершила единственный поступок в своей жизни, который вошел в историю. Миллионы французов благодарили ее за это. Иные миллионы – проклинали.

Симонна Эврар ворвалась в комнату и тщетно попыталась зажать рану в груди Марата. Шарлотта в полузабытьи шагнула за порог. Тут ее увидел Лоран Ба – маленький, жилистый человек, – сбил ее с ног, уселся сверху и в ярости принялся бить кулаками по лицу, по груди… На шум прибежал сосед – дантист Клэр Мишон. Закричала служанка Мария Обэр, выбежав на улицу. В считанные минуты дом был полон народу. В большинстве своем – местные санкюлоты, горевшие желанием растерзать преступницу. Шарлотта знала, что обречена, много раз воображала себе, как это случится, и желала лишь одного – чтобы все это закончилось как можно быстрее.

Появился полицейский комиссар Гальяр-Дюмениль и спас ее от самосуда, вырвал из рук двух санкюлотов, ее вязавших, и увел в одну из свободных комнат в квартире Марата. Туда же вошли четыре депутата Конвента, прибывшие по тревоге: Мор, Шабо, Лежандр и Друэ. Вырванная из рук толпы, Шарлотта не стонала, не плакала, хотя все ее лицо и грудь были в синяках. Она попросила лишь, чтобы ей развязали руки и она могла привести себя в порядок. Ее развязали. Она запахнула косынку на груди, надела перчатки, чтобы скрыть следы веревок. После чего ее допросил полицейский комиссар. Она была совершенно спокойна.

– Зачем вы это сделали?

– Я знала, что Марат губит Францию. Я убила одного человека для спасения ста тысяч других.

– Кто вас надоумил?

– Никто. Я сама пришла к такому решению.

Это признание не спасло депутата Дюперре, которого она посетила накануне, не спасет и канских жирондистов, восстание которых будет разгромлено. Не всем из них удастся скрыться от гильотины.

– Вы отправитесь на эшафот! – закричал взбешенный депутат Шабо.

– Я знаю это, – ответила Шарлотта совершенно ровным голосом.

14 июля, очередная годовщина революции, была испорчена, а 15 июля превратился в праздник скорби, революционного единения и истерики. Хоронили Марата. Заседание Конвента накануне было сумбурным и состояло больше из славословий покойному и проклятий его убийце, чем из конструктивных речей. Церемонию похорон разработал знаменитый художник Жак Луи Давид, уже сделавший наброски к своей знаменитой картине «Смерть Марата». Гроб с телом Марата был выставлен для прощания в церкви, превращенной в клуб. Рядом с гробом стояла ванна с подкрашенной красным водой и висела окровавленная простыня, в которую было завернуто вынутое из ванны тело. Те, у кого оставались христианские чувства, понимали, что все это выглядит несколько кощунственно – ванна и простыня, словно Крест и Плащаница.

Речи, которые произносились над гробом, были одна другой чудовищнее.

Депутат Жан Батист Друэ: «О, люди слабые и заблудшие, вы, которые не осмеливались поднять на него своих взоров, подойдите и созерцайте окровавленные останки гражданина, которого вы при жизни не переставали оскорблять!» На похоронах были лишь сторонники Марата, поэтому следовало понимать, что Друэ обращался к отсутствующим либо в Париже, либо в числе живых.

Депутат Антуан Мор: «Сердце Иисусово и сердце Марата, у вас равные права на почитание!».

Актер Жан Клод Венсанн: «Иисус был пророк, а Марат – божество! Мы скорбим о Марате, но с нами остается Симонна Эврар, подлинная богоматерь!». Это было уже совсем за гранью разумного. Все знали, что гражданская жена Марата Симонна Эврар уж никак не может доводиться ему ни богоматерью, ни просто матерью.

Венсанну возражал депутат Анри Лежандр: «Марата нельзя сравнивать с Иисусом, ибо человек этот породил суеверия и защищал королей, а Марат имел смелость раздавить их. Не надо говорить об Иисусе, это глупость; для республиканцев нет другого бога, кроме философии и свободы».

Через несколько дней после похорон в клубах и на митингах будут повторять восьмистишие, сочиненное секретарем Якобинского клуба:

 
Марат, единственный на свете
Республиканец, наш кумир!
Усыновивший добродетель,
К свободе весь позвавший мир!
Пал жертвой злобного укола…
Но не погиб твой тяжкий труд —
Из праха Муция Сцеволы
Родится новый Юний Брут[15]15
  Гай Муций Сцевола – легендарный герой римской древности, который, попав в плен к врагам, сжег на жаровне свою левую руку живьем, показав свое презрение к боли и смерти. Марк Юний Брут – республиканец, возглавивший заговор против диктатуры Гая Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. Связь этих двух персонажей в стихотворении не очень ясна.


[Закрыть]!
 

Секретарь был немолод, ему уже стукнуло 53 года. Его жизнь – паноптикум скандалов, тюремных отсидок и безумств. Его имя известно намного больше имени Марата. Донатьен Альфонс Франсуа де Сад. Титул маркиза во время революции был отменен. Весьма символично, что апологет садизма посвятил стихотворение истинному политическому садисту.

Но самая серьезная эпитафия была, пожалуй, произнесена негласно Максимилианом Робеспьером: «Марат наделал слишком много глупостей. Пора было ему умереть».

Нет сомнений, что если бы Шарлотта Корде не совершила своего преступления, Друг народа все равно бы прожил недолго. Или его скосила бы болезнь, «революционная горячка», или Робеспьер нашел бы повод отправить его на гильотину, как нашел для Дантона, Демулена, Эбера и прочих «товарищей по партии».

В день похорон Марата Шарлотта Корде находилась в тюрьме Аббе в той же самой тесной одиночной камере, где незадолго до нее ждал гильотины лидер жирондистов Бриссо. Шарлотту изредка водили на допросы, а в целом содержание ее в заключении было довольно сносным, насколько это было возможно в то время. Ей дали возможность написать два письма в Кан – депутату Барбару и отцу.

17 июля состоялся суд, революционный трибунал, заседавший в бывшем королевском дворце Тюильри. Суд революционный, то есть скорый и безапелляционный, хотя и с соблюдением всех атрибутов состязательности. До сталинских «троек» французские якобинцы так и не додумались. Адвокатом Шарлотте Корде был назначен земляк, нормандец Франсуа Шово де Лагард.

Девушка вела себя удивительно спокойно, нисколько не теряя достоинства. Именно это поведение, о котором быстро стало известно в Париже и стране, дало толчок к целому культу Шарлотты Корде, быстро распространившемуся среди всех противников якобинской диктатуры. Зловещий, с уродливым лицом прокурор террора Антуан Фукье-Тенвиль спросил подсудимую, что побудило ее убить Марата?

– Его преступления. Я убила негодяя, свирепое дикое животное, чтобы спасти невинных и дать отдых моей родине. До революции я была республиканкой, у меня никогда не было недостатка в энергии.

– Вероятно, вы упражнялись уже в таких преступлениях?

Этот вопрос оскорбил Шарлотту.

– Вы принимаете меня за убийцу, за уголовную преступницу! Убийца тот, кто соглашается жить после преступления. А я знаю, что меня казнят и с радостью приму смерть!

После чего в зале раздались одинокие хлопки аплодисментов. Молодой человек восторженно глядел на Шарлотту Корде и шептал что-то невразумительное – Адам Люкс, депутат Конвента от немецкого города Майнц, занятого на тот момент французами. Охранники сочли его нетрезвым и вывели из зала.

Положение адвоката было тяжелым. Что говорить, какое может быть оправдание, когда преступление очевидно? О каком снисхождении можно просить, когда революционный суд его в принципе не дает, а подсудимая и не просит? Шово де Лагард нашел единственный выход – сместить акцент на этическую сторону вопроса.

– Подсудимая хладнокровно сознается в совершенном ею ужасном покушении, сознается и в сопровождающих его ужасных обстоятельствах. Она сознается во всем и не пытается оправдаться. В этом, граждане присяжные, вся ее защита. Это невозмутимое спокойствие и полное самоотречение, так сказать, перед лицом смерти не в природе вещей и объясняются лишь экзальтацией политического фанатизма, вложившего ей в руку меч. Граждане присяжные, вам судить, какое значение должно иметь это нравственное соображение на весах правосудия.