Текст книги "Ненависть"

В городском петербургском платье и шляпке – Шура в прошлый приезд одевала тетку – в легкой кофточке, Надежда Петровна ничем не напоминала бойкую хозяйку-казачку, но походила на молодую помещицу. Работник Павел подергивал вожжами, сытые кобылки бежали резво и, беспокоясь об оставленных дома жеребятах, заливисто, звонко, призывно ржали.

Кругом была все такая же мирная, полная спокойного труда картина, такая красота летней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.

Когда опустились к Дону на паром, кругом стояла полуденная тишина. Дремотно на белый песок набегала тихая волна, целуя берег. Черные челны лежали кверху днищами. На кольях висели сухие, седые сети. Ивовый вентерь с проломленным серым боком валялся на песке. Долго не могли добудиться паромщика. А потом то поднимался, то падал в светлую воду скользкий, липкий канат, и скрипели доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь в стороны. Лошади тянулись к ней.

«Нет, – подумала Надежда Петровна, – какая тут может быть война… Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!»

На станции никого пассажиров не было. Сонный кассир, знакомый Надежды Петровны, как и все в этом краю знали друг друга, – продал ей билет и сказал:

– Мужа навестить едете. Хорошее, знаете, дело. Только и у вас и у них самая страда. Маневры, поди, начинаются.

Поезд мчался по степному, пригретому солнцем простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодию, и Надежде Петровне все слышался марш Радецкого, который играл вчера вечером Чукаринский граммофон. Голубая занавеска у окна отдувалась ветром, падала на лицо, щекотала щеки, мешала смотреть. Кругом были золотые поля пшеницы, ячмень в прозелень ударял, и стояли высокие ровные овсы. Ряды баб в белых платках и цветных юбках, казаки в пестрых рубахах косили хлеб. У межи стояли тяжелые подводы, белые волы, опустив слюнявые морды, дремали подле, на «холодке» под арбою в тряпье лежал ребенок, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины с молоком, лежала краюха хлеба, завернутая в суровую холстину. Поля перемежались погорелою степью. Вылетит из сухой чепыги чибис, взмахнет серебряным крылом и зачертит по синему небу странный и быстрый узор.

Остановки были редки, но – так по крайней мере казалось Надежде Петровне – очень долго стояли на каких-то глухих степных станциях. Надежда Петровна смотрела на скучную белую каменную постройку вокзала в кружевной тени высоких белых акаций, на стройные раины, окружавшие мощенный булыжником двор, на садик с узорным заборчиком из старых рельсовых накладок, с высокими махровыми мальками, табаком в цвету, громадным ревенем с лапчатыми листьями на малиновых мясистых стеблях и с целыми зарослями цветущей шапками вербены. Повитель и душистый горошек повисли по забору, и пряный запах цветов мешался с терпким запахом каменноугольного дыма.

На низкой песчаной платформе – никого. Выйдет сонный начальник станции в расстегнутом чесучовом кителе и выгоревшей на солнце красной фуражке, сторож станет у звонка. В раскрытое окно внизу стучит телеграф. Где-то впереди шипит паровоз, и с жестяным стуком падает водонапорная труба. Откуда-то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри здания спросил: «Давать отправление?» Начальник станции ушел в контору, но поезд еще долго стоял. Потом незаметно тронулись, перед глазами Надежды Петровны, вызывая головокружение, поплыли постройки и сад станции, застучали колеса, и марш Радецкого зазвучал в ушах Надежды Петровны, сливаясь с ритмом стука колес.

Какая там – война!.. Глубокий мир, прекрасный труд, крепкий, сытый сон были кругом, по всей Русской земле.

Врали газеты. Война была выгодна только им, а не этим мирным хуторянам-казакам.

* * *

Ночью синее, в золотых звездах небо висело за окном. Степь была черна и таинственна. Крепкие волнующие запахи хлебного семени подымались от разогревшейся, разомлевшей за день земли.

Утром в окно вагона мелькали частые села, перелески, леса, стало люднее на станциях. Подвалило и пассажиров – но все они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ехали в какую-то экскурсию и говорили о том, что увидят. Незаметно как-то белые церкви с православными голубыми, серыми и зелеными куполами сменились стройными, высокими костелами, с красными кирпичными колокольнями, рвущимися к небу. В вагоне зазвучала польская речь. Больше и гуще стали леса, чаще каменные постройки…

Польша…

В полдень Надежда Петровна приехала на станцию Травники. И здесь, так близко от германской границы, все так же была мирная тишина и полуденная дремота. Жид извозчик, в длинном лапсердаке подрядился отвезти ее в город, где стоял полк ее мужа. Пара лошадей мерно зацокала подковами по каменной дороге. Хвойные леса стояли по сторонам, задумчивые, дремотные и… – мирные. Пахло смолою, спиртным запахом можжевельника и мохом. В Красноставе, в богатой, прекрасной, польской цукерне Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.

Тихий мирный вечер надвигался, когда она въехала в город, так памятный ей по сладким воспоминаниям первых лет ее замужества. Она не была в нем пятнадцать лет, но так мало переменился городок, что она узнавала в нем каждую мелочь, каждый дом. Больше, раскидистее, могучее и красивее стали вековые липы у старого костела, внизу у речки. Глубоко под ними легла прохладная синяя вечерняя тень. Разрослись каштаны в гарнизонном саду. Надежда Петровна без труда отыскала маленький домик на окраине города, где стоял ее муж, как тогда, так и теперь.

Денщик – казак с соседнего хутора, она его еще мальчишкой знала, – выбежал и обрадовался Есаульше.

– Его высокоблагородие дома?..

– Никак нет… Они на стрельбе… Да зараз и придут. Пожалуйте, барыня.

Он подхватил ее плетеную ивовую казанскую корзину и мешок с домашним гостинцем и повел в дом.

Низкая походная койка, чисто накрытая серым суконным одеялом, стояла у стены. Уздечка и седельный убор висели над нею. В углу, на особой подставке, стояло седло, на столе в простенке лежали бумаги, сотенные книги, газеты, чернильница и за нею ее портрет в плюшевой раме, в старомодном платье, в том самом, в котором она была, когда он делал ей предложение. Все было, как и тогда, когда она жила с ним в полку.

Крепкое и нежное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось в предвкушении близкого свидания.

Денщик принес умыться.

В открытые окна доносилась стукотня ружей. Выстрел за выстрелом следовали через равные промежутки. Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская песня. Но и все это военное дышало таким миром, что Надежда Петровна не хотела и думать о войне. «Дня четыре, до вторника, перебуду, а там и домой. И ему мешать не буду и сама к своей тяжелой летней работе, к трудам по уборке урожая вернусь»…

– Про родителев моих чего не слыхали?.. – спрашивал денщик, поливая ей на руки из жестяного кувшина свежей ключевой водой. – Живы, здоровы? Ай нет?

Она ответила.

– А хлеба косить не зачинали?

– У нас еще нет, а дорогой ехала, видала – косят.

– Тут поляки тоже чегой-та встамошились, кругом убирают. И не дозрел, а убирают.

Мимо по улице со стрельбы шел взвод казаков. Шли не в ногу, напростяка, по-домашнему, громко разговаривали, и четко раздавались их голоса в тихом вечернем воздухе.

– Он его в боевую… Скажи, пожалуйста, какой грех!.. Может, он и не хотел промахи-то делать, а рука дрогнула… В боевую это не песни играть.

– Старайся друго-раз станица.

Они прошли, и сейчас же Надежда Петровна услышала знакомые, быстрые шаги и мягкое позванивание шпор. Кто-то, видно, предупредил Тихона Ивановича, и он бегом пробежал палисадник и вскочил на крыльцо.

– Наденька… Вот сюрприз!.. Очаровательно!.. Щегольков… Живо готовь нам с барыней ужин и чай. Расстарайся, как знаешь.

– Слушаю, ваше высокоблагородие.

Денщик исчез. Надежда Петровна очутилась в крепких объятиях мужа. Освобождаясь от его рук, со щеками, горящими от дороги и свежего умыванья, от крепких поцелуев, она спросила:

– Тиша, скажи?.. Что у вас?.. Как?.. Ты знаешь, почему я примчалась. Что у вас?..

– В сущности – ничего… – Лицо Тихона Ивановича стало серьезным. – Все мы под Богом ходим и как распрекрасно, что ты догадалась приехать. Если, что будет – Бог знает, свидимся ли когда и как?

Все было по-прежнему мирно в природе. Выстрелы на стрельбище смолкли. Солнце спускалось за недальние леса. Вечерняя прохлада вливалась в комнату, а Надежде Петровне казалось уже все по-иному.

В соседней комнате денщик гремел посудой, звякнул канфоркой самовар. Надежда Петровна пошла доставать домашний гостинец.

– Значит, ты все-таки ждал меня?..

Тихон Петрович глазами показал на денщика, накладывавшего на стеклянное блюдце темное вишневое варенье.

– Сама варила, – сказала Надежда Петровна, меняя разговор. – В этом году не так богато уродилась черешня. Зато сливы будет – сила, и французская и венгерская. Аж теперь ветви гнутся от плодов, подпорки ставим.

– Что Колмыков?..

– Он и благословил меня поехать. Сена убрали. Хлеба косить раньше будущей недели не будем. Кругом такой мир у нас. Приволье.

Тихон Иванович тяжело вздохнул. Денщик поставил блюдце с вареньем подле чайного прибора и спросил:

– Еще чего прикажете?..

Тихон Иванович оглядел стол. Все было в порядке. Молодчина Щегольков успел всем расстараться. Холодная курица, крынка простокваши, свежие огурцы, гора прекрасного белого хлеба, привезенное Надеждой Петровной сало, домашние коржики, варенье – все было чинно расставлено на свежей скатерти. Для барыни лихой денщик достал от хозяев-евреев чашку.

– Спасибо. Все хорошо. Больше ничего не надо. Ступай в сотню на ужин.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

Щегольков еще раз, не без артистической гордости, окинул слаженный им ужин и вышел из горницы.

– Так что же?.. – с тоской в голосе спросила Надежда Петровна.

– Кушай, милая. С дороги, чай, проголодалась. Может быть, все это и вздор. Нашего брата казака-солдата не раз так дергают. Да… О войне говорят… и пишут… И много… Но все это разговоры, какие всегда были. Мне передавали служившие прошлый термин офицеры, в 1911 году говорили еще больше. Полк на самую границу выходил, ан – ничего и не было. И теперь. Сказали, что общий сбор будет отменен… Ну, значит, война… Но вот на прошлой неделе полки наши пришли, и дивизия собралась, как всегда. Соревнуем в красоте, в отчетливости службы и лихости. Назначены офицерские скачки. Все, как водится… Значит, все спокойно. Вчера вызвали в штаб полка. Проверяли мобилизационные планы. Сегодня утром запрягали и прокатывали обоз. Скажешь – война?.. Ничего подобного… Командир полка у нас новый. Горяч, ревностен, вспыльчив, всюду лезет, всех подтягивает. Отчетливый!.. Вот и завтра, в шесть утра, на маневр выступаем.

– Пойдешь?..

– А как же?.. Ты думаешь – жена приехала – и службу побоку… Нет, моя милая, теперь не то, что было пятнадцать лет тому назад… До Японской войны. Да и тогда тянули… Только тогда – равнение, да сомкнутые строи, все ящиками водили, в лаве сумбур, вой, гичанье, стрельба и джигитовка… Теперь?.. Нет… Что говорить, если война – мы к ней вот как готовы. Все у нас есть, и всему мы научены по тяжелому боевому опыту. Посмотришь полк – пожалуй, и не узнаешь… Кр-р-расота!.. Те же казаки, а не те. Чукарина помнишь?..

– Еще третьего дня их граммофон вечером слушала.

– Такой молодчина урядник… Укрась наш хор своим голосом… Как бывало. Наш батюшка недурной хор из офицеров и полковых дам сладил – да недостает главного – кто бы всех за собою вел…

– Хорошо. Попробую. Но нужно раньше спеться.

– Хор за час до всенощной собирается. Мы вместе придем. Я тебя со всеми познакомлю. Да почитай, ты и так всех знаешь. Томилин регентом. Жена сотника Сенина первый голос.

– Так она же обидится.

– Ну вот еще! Чего там обижаться. С ее-то голосом, да на тебя обижаться. Помнишь, как у твоего отца певали?..

– Ну, ладно. Попробую, если только претензий на меня не будет. Скажут: вот приехала, какая фря… Есаульша!

– Теперь видишь, какая у нас война.

Тихон Иванович задернул занавески окон, заложил задвижку дверей, подошел к жене, крепко обнял ее за талию, приподнял сильными загорелыми руками и посадил к себе на колени.

– Ну!.. – сказал он.

– Ну, – тихо, слабеющим, томным голосом ответила она.

Их губы слились в нежном и жадном, ищущем поцелуе.

Надежда Петровна пела в субботу на всенощной и в воскресенье у обедни. Ее познакомили с командиром полка и с теми офицерами, кого она не знала. Вечером она была в гарнизонном саду. Музыка играла в ротонде. Офицеры всей дивизии и их жены гуляли по саду. Жена командира полка завладела Надеждой Петровной. Узнав, что та родилась и выросла в Петербурге, жена командира, сама петербургская, перебирала общих знакомых и вспоминала гимназическую жизнь, рождественские елки, катанье на Маслянице на вейках, балаганы, петербургские дачи. Она хорошо знала Гатчину и слыхала про Антонских.

– Дачу их, во всяком случае, знаю, – говорила она, сидя с Надеждой Петровной рядом, на скамейке. – Хорошо помню и дворцовый парк, где столько раз гуляла. Помните эхо?.. Серебряный пруд?.. Пятачки мы в него бросали… Какая все это прелесть… И вот…

Трубачи играли что-то веселое и бравурное. Мимо ходили офицеры, дамы, гимназисты, кадеты. Вдоль балкона офицерского собрания висели цветные бумажные фонари, и когда июльский вечер стал темнеть, их зажгли.

Сотник Лунякин шел с барышней, дочерью войскового старшины Сидорова, и жеманно говорил, помахивая тонким стэком:

– Вы посмотрите, Марья Григорьевна. Ну совсем… совсем феерия! Эти фонарики!.. Что-то в них исламское… Это прямо, как стихотворение Александра Блока. Вы помните?.. «Когда над ресторанами»…

По ту сторону дорожки войсковой старшина Полубояринов говорил Тихону Ивановичу:

– Белье, Тихон Иванович, непременно сам все пересмотри. Ты нашу казуню лучше моего знаешь. Только попусти, за шкалик водки жиду казенную рубаху сменяет… А теперь время такое…

Трубачи заиграли вальс. В соседней аллее в полутьме кружились пары, щелкали ритмично шпоры и, выходя на освещенное керосино-калильным высоким фонарем место, вспыхивал длинный шлейф белой юбки.

Над темными, густыми каштанами, в узорчатой прорези листвы было густое синее небо и на нем, над самой Надеждой Петровной, блистали семь звезд Большой Медведицы.

Недвижен был воздух. Душно и томно пахло духами, цветами и ароматом сжатого хлеба, скирдов и пыльной, согретой земли.

Надежда Петровна осталась до следующего воскресенья. Батюшка упросил еще раз спеть в церкви.

В четверг Надежда Петровна и Тихон Иванович рано улеглись спать. Вся эта гарнизонная, полковая обстановка так напоминала им их первые годы супружества, что казалось, что и не было этих восемнадцати лет тяжелых хозяйственных забот, рождения сына, воспитания его, отправки в корпус, но все было, как тогда… Она не замечала седин, пробивших тут и там все еще густые волосы Тихона Ивановича, забыла свои увядающие щеки и помягчелые губы. Вдруг в эту тихую июльскую ночь показалось, что по-старому они оба молоды, что опять с ними крутое счастье разделенной горячей любви и она совсем такая, какая стоит на портрете в плюшевой рамке. Долги, горячи и страстны были их поцелуи в тишине уснувшего в усталом сне местечка. За окнами, заставленными ставнями, их сторожила теплая летняя ночь, раскидавшая по небу алмазный звездный узор. Тишина была полная. Нигде ни одна собака не брехала.

Перед полуночью Надежда Петровна заснула таким покойным, крепким сном, каким и дома редко спала И вдруг сквозь сон услышала настойчивый стук в дверь. Она проснулась и, как это часто бывает с разоспавшимся человеком, не могла сразу сообразить, где же она находится. Ей казалось, что она у себя на хуторе. Она лежала, однако, на незнакомой, чужой постели, принесенной от хозяев. На маленьком столе горела свеча, у противоположной стены молча одевался ее муж.

Она все поняла.

Вдруг мучительно забилось ее сердце, и несколько мгновений у нее не хватало воздуха для дыхания.

– Что?.. Война?..

Она сидела на постели, схватившись за грудь. Слова вышли невнятные, но Тихон Иванович ее понял.

– Войны пока нет. Прибегал вестовой от адъютанта. Объявлена мобилизация.

– Куда же ты?

– В канцелярию, потом в сотню.

Тихон Иванович наскоро умывался. Надежда Петровна вставала и помогала ему. Они крепко обнялись.

– Прощай… Тут… Надо уложить вьюки. Щегольков знает, что куда… Я утром пришлю сотенную двуколку забрать вещи. Так прощай.

– Храни тебя Бог. Не зайдешь еще?..

– Навряд ли. Надо быть при сотне.

– Может, чаю напьешься?

– Сюда не поспею. В сотне с казаками напьюсь.

Надежда Петровна торопливо крестила мужа, благословляя его в поход… Поцеловала… Еще и еще раз… Пора… Да, вот оно когда… Всегда казалось невозможным. Никогда не верила, что придет этот грозный и вместе с тем печальный час. Никогда об этом не думала.

Наскоро одевшись, Надежда Петровна вышла на улицу. Она не могла оставаться в комнате.

Тихая торжественная июльская ночь шествовала по пути, озаренному звездами. Но уже входили в ее тишину посторонние тревожные шумы. Где-то хлопнуло окно и забрунжало стекло в жидкой раме, раздался крик, другой, третий, кто-то кого-то звал, что-то приказывал. Проскакал на неоседланной лошади казак. И зашевелилось, заговорило, зашумело непривычными ночными шумами взбудораженное местечко.

* * *

В шесть часов утра Надежда Петровна пошла на площадь, где строились полки, выступавшие в поход. После бессонной ночи пуста и бездумна была ее голова. В ушах как-то гнусаво, как пели на хуторе казаки в тот вечер, когда она решилась ехать сюда, звучала знакомая песня.

 
Он с походом нас проздравил,
Отдавал строгий приказ.
 

Вот и идет она «проздравлять с походом»… Поздравлять с чем?.. С войной?.. Да… Военная служба не шутка… Как хорошо все-таки она сделала, что поехала к мужу.

Едва прошла высокое белое здание городской гимназии с ее густым садом, как увидала полки, построенные на плацу. Впереди пешие казаки устанавливали налой. Священник облачался в ризы. Певчие собирались у налоя. Надежда Петровна подошла к ним.

В утреннем, влажном воздухе как-то особенно серьезно и печально звучали сигналы, которые всем хором играли трубачи. С полей несло запахом жнивья, семян и хлеба.

В серо-зеленых рубашках, надетых первый раз, со складками, примятыми амуницией, в новых шароварах, как на парад, на подобранных лошадях стройными рядами стояли полки. Выблеснули на утреннем низком солнце шашки, вкладываемые в ножны, качнулись пики, люди сняли серые фуражки и строй словно осветился розовым светом загорелых, чисто вымытых лиц.

Начался молебен.

Надежда Петровна пела знакомые молитвы, но ловила в них новый тайный, сокровенный до сих пор смысл. Недалеко от нее фыркали лошади. И так страстно хотелось, чтобы время остановилось и никогда, никогда не кончился бы этот молебен.

Пошли кропить полки святой водой. Надежда Петровна шла сзади с хором и полным голосом пела: «Спаси Го-осподи люди Твоя и благослови достояние Твое»…

На фланге сотни она увидела своего мужа на караковом жеребце, том самом, за которого на Рождестве отдали помещику Петру Федоровичу семьсот рублей. Он крестился навстречу священнику, и серьезно и сосредоточенно было его лицо. Новую силу вливала Надежда Петровна в слова молитвы.

– Побе-еды благоверному Государю Нашему Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй…

Алмазные брызги святой воды летели навстречу рядам. Лошади мотали головами. Казаки крестились.

Скольких, скольких из них знала Надежда Петровна! На левом фланге с двумя белыми нашивками на темно-синем номерном погоне стоял Чукарин и улыбался ей одними глазами. Ее хуторец!.. Она знала его мальчишкой, учила его в школе и с ним пела в хуторской церкви. Да все были ей как родные. Вот так же и сын ее Степан пойдет… на войну…

– И Твое сохраняяй Крестом Твоим жительство…

Бесконечны были ряды. Сколько их!.. Тысячи идут в безвестную даль… Откуда нет возврата…

Обошли полки, пулеметную команду и батареи. Батюшка заспешил, на ходу разоблачаясь и передавая крест и кропило причетнику. Казаки накрылись фуражками. Передний полк тронулся. Трубачи заиграли бодрый марш. От недальних лесов звонкое откликнулось эхо.

Надежда Петровна стояла с дамами и детьми возле дороги. Между зеленых яблонь-кислиц двигались длинной змеей, в колонне по три, полки. Жаркий день наступал. Пыль шла с полками, не относимая в сторону. В сотнях вызвали песенников.

– Вася, гляди, вон и твой папа… Видишь?.. Смотри хорошенько… Может, и не увидишь потом… – заплакала молодая сотница…

– И-и, Дарья Сергеевна, чего там горевать? Может, и по-хорошему обойдется. Милостив царь.

– Нет уж, пошли… пошли… Пошли наши голубчики. Теперь когда и как кто возвернется.

Веселый марш казался печальным. Домашние ссоры, недоразумения и обиды куда-то отошли, и те, кто еще вчера казался постылым, стали бесконечно дорогими и милыми.

Уходят.

Приближалась сотня Тихона Ивановича. Чукарин заприметил Надежду Петровну, лихо избоченился, повернулся к песенникам и завел звонким далеко несущимся тенором:

 
Ой-да взвеселитесь донцы – храброи казаки,
Ой-да честью, славою своей,
Ой-да покажите ж всем друзьям пример,
Как из ружей бьем своих врагов… и пой!..
 

Хор принял молитвенно стройно и строго:

 
Бьем, грозим, не портим свой порядок,
Только слушаем один приказ.
 

Тихон Иванович подъехал к жене. Кругом посторонились.

– Прощай, дорогая.

Он пропустил сотню мимо себя и, когда тронул рысью, догоняя голову колонны, женские голоса полковых дам раздались ему вслед:

– Счастливого пути, Тихон Иванович!

– Храни вас Христос!

– Воюйте на славу, родные!

Светлым строем на серых лошадях надвинулась пятая сотня. Впереди песенников ерзгая гудел бубен и со звоном потрясался увешанный мохрами и лентами пестрый бунчук. Стройно пели казаки:

 
Из-за леса копий и мечей – эей!
Едет сотня казаков-усачей…
Эей, говори!.. Едет сотня казаков-усачей!
 
 
Попереду есаул молодой,
Ведет сотню казаков за собой!..
Эей, говори!.. Ведет сотню казаков за собой…
 

Замирала вдали веселая песня и слышен был только гул бубна да звонкий присвист лихого запевалы.

* * *

От усталости, от бессонной ночи, а более того от непривычного волнения и тоски у Надежды Петровны ноги подкашивались. Сухими печальными глазами смотрела она, как золотыми искрами блеснули и рассыпались, теряясь в строю сотен трубачи, заметила, как умолкли далекие песни и от головной сотни вперед, вправо и влево прямо по полям побежали походные заставы и скрылись в лесу дозоры.

Звенели, громыхая по каменной мостовой пушки казачьих батарей. Они только вытягивались из города, а полк Тихона Ивановича уже скрывался в таинственном, зеленом сумраке, пронизанного солнцем громадного Лабунского леса.

И уже ни одного казака не стало видно на вившемся к лесу шоссе и только над лесом, кое-где, курила высокая редкая пыль, приближавшаяся к австрийской границе, а Надежда Петровна, полковые дамы и дети все стояли на окраине плаца, все ждали чего-то…

* * *

– Пойдемте, Надежда Петровна.

Жена командира полка берет под руку Надежду Петровну, и они идут молча к городку и входят в тень его садов и бульваров. Гимназисты шумной толпой, делясь впечатлениями виденного, входят во двор гимназии. В местечке пусто и неуютно, как в квартире, откуда только что вынесли покойника. По дворам валяется солома, бумаги, битое стекло. Казармы пусты. В открытые двери конюшен видны пустые станки, с поваленными, брошенными жердями вальков.

В шесть часов вечера за офицерскими семьями приехал автобус, и жены и дети казачьих офицеров покинули обжитые квартиры и поехали, бросая имущество, мыкать горе и ждать результатов и конца войны.

В эту неделю все переменилось на железных дорогах и во всей России. Двор станции Травники был запружен подводами. Поезда пришлось ожидать шесть часов. Обычное расписание было нарушено, шли воинские поезда. Надежде Петровне пришлось добираться до своего хутора кружным путем, и вместо полутора суток, она провела в дороге целую неделю.

Навстречу шли, тянулись, длинными составами стояли на станциях бесконечные поезда красных товарных вагонов. На платформах – повозки с поднятыми оглоблями и дышлами, орудия, ящики. На станциях толпы запасных. В вагонах серые толпы солдат, песня, медный зов сигнала, бряцание котелков, пахучие кухни, скатанные шинели, молодые и старые лица. Вся Россия поднялась навстречу врагу.

Дон был неузнаваем. Куда девался мир его полей? На церковных колокольнях мотались красные флаги мобилизации. На станциях кишело казаками.

Никто не выехал за Надеждой Петровной на станцию, и она с трудом раздобыла подводу, чтобы доехать к себе. На хуторе – безлюдье. Работник Павел ушел по призыву, Николай Финогенович уехал в окружную станицу – он попадал в полк третьей очереди. Только дети, подростки и старики оставались на хуторе. Бабы уехали, кто провожать мужей, кто в степь исполнять мужскую работу.

Одна бродила по своему куреню Надежда Петровна и только под вечер, когда бабы вернулись с полей, к ней забежала дочь Колмыкова.

– Вот как, мамаша, обернулось-то! Весь Дон поднялся. Полков чисто несосветимая сила идет на железную дорогу. Но вы, мамаша, ни о чем не сумлевайтесь… Вот и вам по-настоящему в жалмерках[6]6
  Жена казака, ушедшего на службу, оставшаяся дома　– «соломенная вдова».


[Закрыть] гулять довелось… Ну да ничего. Батяня о вас наказывал, чтобы вам всем миром помогли пшеничку убрать. Пособим вам, и вы нас своим советом не оставите.

Домашние заботы, тяжелая непривычная работа захватила Надежду Петровну, и за ними она стала позабывать войну.