Текст книги "Ненависть"

VI

Теперь Ольга Петровна жила по инерции. Для чего ей жить?.. Раньше у нее был муж – Матвей Трофимович, – старый, большой ребенок, который ходил в Эрмитаж копировать картины и за которым надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умрет, кто будет ходить за ним?.. Она нужна ему. Надо ходить в очереди, получать провизию по квитанциям, полученным Женей и Шурой, с ночи занимать место в очереди и таскать то хлеб, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный советский обед.

Но, когда не стало Матвея Трофимовича, – шутка сказать, с ним она душа в душу прожила сорок лет, – для чего вся эта суета?

Смысл жизни покинул ее, и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брезжил свет, Ольга Петровна сходила вниз и шла в очередь. Потом прибирала комнату и, когда Борис Николаевич, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась в постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.

У-у-у, – гудело в ушах. – И-и-и, – кричал кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ее душу. Она теперь знала, кто это кричал. Это на «бас» ставили!.. Это били и издевались над Матвеем Трофимычем или еще над кем-нибудь. Это тащили на расстрел!.. К высшей мере наказания! Это расправлялся пролетариат с классовым врагом!

Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала в таких мучениях, каких еще никто не знал. В мучениях сознавать эти казни, эти пытки и не быть в состоянии им помочь – казнимым! Шура опытным глазом сестры милосердия видела, что ее тетка умирает.

Спустя десять дней после того, как узнала Ольга Петровна о том, что ее мужа казнили и как началась эта страшная пытка, она и точно умерла. Утром никто не обратил внимания на то, что Ольга Петровна не пошла в очередь, но лежала, не шевелясь в постели.

Женя, уходя с Шурой, сказала:

– Не забудь, мама, сегодня в кооперативе морковь и картошку можно получить.

Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:

– Оставь ее, Женя. Пусть поспит хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.

Они ушли.

Когда вернулись, им открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирепый Мурашкин.

– Носит вас черт, – зарычал он на них. – Что у вашей старухи ноги, что ли, отвалятся открыть двери.

– Мама, верно, больна, – сказала Женя и побежала по коридору.

– Этого только не доставало. Еще подохнет, возись с нею, – проворчал «зав», пошел в свою комнату и хлопнул дверью.

Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченевшая.

Смерть в уплотненной квартире советского дома – явление страшное. Покойника некуда девать – все занято. Устроить ему катафалк, обставить свечами, читать над ним Евангелие и псалтырь, служить панихиды, как то полагалось по православному обряду, – об этом нечего было и думать.

Тело Ольги Петровны завернули в простыни, связали ей полотенцами руки и ноги – всем распоряжалась Шура – и положили на трех стульях в коридоре у стены. По утрам возле тела выстраивалась очередь у уборной, дети пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались, и казалось все это Жене бесконечно оскорбительным.

Шура с ног сбилась, добиваясь гроба и погребения, Сунулась по соседству, на проспект Нахимсона, бывший Владимирский, в похоронное отделение, но там заломили такие цены, что и думать нечего было хоронить. Она обегала похоронные бюро – всюду оказывалось не по их скромным достаткам.

Тело лежало в жарком коридоре, и смертный дух тления шел от него и вызывал ропот жильцов. Наконец, похоронная агентура при больнице, где служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гроб напрокат. Ранним утром приехали дроги в одну лошадь, привезли простой сосновый гроб, в него уложили тело Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борис Николаевич, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенский священник отслужил отпевание. Женя и Шура дрожащими от слез голосами пели молитвы. Когда запели «вечную память», служитель, привезший тело, сказал Шуре: «Пора вынимать».

Антонский неловко и неумело взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тело к могиле и сбросили его на желтый песок. Служитель забрал пустой гроб, получил «на чай» и пошел к дрогам, отвозить гроб в больницу.

Священник дочитывал молитвы. Тело Ольги Петровны жалким, белым комком лежало на боку на сыром песке. Женя, стоя на коленях, рыдала и повторяла: «Мамочка, мамочка!»..

В древесных ветвях чирикали птицы, священник брал пригоршни земли и, кидая их на тело усопшей, говорил:

– Земля бо еси… и в землю отъидеши…

Могильщик лопатой сбрасывал землю на тело, и, когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочке больно.

Над могилой поставили крест с жестяной дощечкой, и Антонский укрепил небольшой веночек изо мха с белыми иммортелями.

Потом втроем шли к стоянке трамвая, и все трое молчали.

Советская действительность как-то особенно придавила их в этот день похорон.

* * *

Пришла беда – растворяй ворота! Через два дня Шура и Женя, возвращавшиеся одновременно и раньше Антонского, застали его дома. Он был в ужасном состоянии. Его уволили со службы по доносу, что он свойственник расстрелянного Жильцова и был вместе с ним в Эрмитаже, когда туда приезжали интуристы.

– Ты понимаешь, Шура, – говорил свистящим шепотом Борис Николаевич, – если меня заберут – я не переживу этого. Мне восемьдесят лет скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали… Не перенесу побоев… Я вот… веронал приму…

– Да что ты, папа… Что с тобой, милый папа… Ну кто тебя, моего родного старика, тронет?..

– Я не переживу, не переживу, – шептал Борис Николаевич и у него выходило: – «не перешиву».

Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругом шли упольнения, и так легко могли рассчитать Шуру, как «классового врага». Служба все-таки как-то кормила, давала квитанции на обеды и на покупки в кооперативных лавках. Без нее пришлось бы обращаться к «частнику», а на это никаких средств не хватило бы. Да и надо было кому-нибудь ходить в очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.

Но прошло три дня, никто не приходил, и Антонский как будто немного успокоился. Он даже взялся ходить в лавки. На четвертый день, под вечер, когда, как муравейник кишела жизнью квартира, в нее позвонили особым непрерывным звонком. Никто из жильцов никогда не посмел бы так звонить, и сам Мурашкин побежал отворять. В квартиру пришли управдом и с ним чекист и два милицейских.

Управдом приказал вести чекиста к гражданину Антонскому. Имелся ордер на его арест.

Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонский был один. Как только раздался непрерывный звонок – все стало ясно Борису Николаевичу. Он первым высунул голову за дверь и стал прислушиваться. Потом шмыгнул неслышно в комнату и зарылся в одеяло.

Когда предшествуемые гражданином Мурашкиным и управдомом чекист и милицейские вошли в комнату Жильцовых и прошли на мужскую ее половину – они нашли Антонского неподвижно лежащим на постели. Он не шелохнулся на грозный окрик и на толчки. Когда сдернули с него одеяло, увидали бледное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что он просто крепко спит. Рука, за которую взялся чекист, была еще теплая и гибкая, но гражданин Антонский уже не подлежал человеческому суду Советов.

Он предстал на Божий суд.

VII

На звонок Жени ей отворила Шура. Она, однако, не пустила свою двоюродную сестру в квартиру, но, взяв ее за руку вывела обратно на лестницу.

– Ты не очень устала?.. Можешь пойти со мною немного?

Женя молча кивнула головой.

По Социалистической, бывшей Ивановской, они вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую, и свернули направо. На широкой улице было безлюдно и тихо. Вдали у Детскосельского вокзала протяжно и уныло, по-вечернему свистел паровоз. По Звенигородской везли полосовое железо, и оно звенело тревожно и беспокойно. Где-то сзади прогудел автомобиль и скрылся за углом… Невдалеке у углового дома, где густо разрослись тополя, на панель легла печальная, вечерняя, прозрачная тень.

Сестры шли рука с рукой, как они привыкли ходить с детства. Их старые башмаки стучали в такт.

– Что еще случилось? – спросила Женя.

– Целый скандал. Сейчас явился ко мне Мурашкин, едва ли не пьяный. Сообщил постановление квартирного комитета. Всю нашу залу – то есть нашу и Летюхинскую половины отдают Омзиным, а мы вместе с Летюхиной должны вселиться в их комнату.

– Подле уборной!.. Там такая невыносимая вонь!.. И все слышно… По утрам и вечерам очереди… Что же это такое?.. Жить с Летюхиной?.. Шура, кажется, скоро будет и у меня такой час, когда и я скажу: «нет, не могу больше!».

– Я понимаю тебя, Женя. Потому-то и вызвала тебя… Я хочу совсем бросить квартиру. Мебель продать… Омзины готовы ее взять. Конечно, за бесценок.

– За что же Омзиным такое счастье привалило?

– Омзин поступает в военную академию и ему дается добавочная жилплощадь. Мы должны уступить.

– Да разве он офицер?..

– У них разве что разберешь… Принес документы. Потребовал Мурашкина, пили они вместе. Зав кричал, Летюхина визжала. Ужас, что было. Я дежурная была и мыла в коридоре полы.

– Как хочешь, Шура, но я не могу больше… Как дядя… Веронал… Чего же еще ждать дальше? Чтобы прямо на улицу выбросили?..

– Я тебя так отлично понимаю, Женя. И вот что я хочу тебе предложить. Поезжай к тете Наде на хутор.

– Ну, хорошо. А ты?.. Что же ты будешь делать?

– Постой… На хутор… Помнишь, какое там всегда было довольство и всего изобилие. Не может быть, чтобы все так-таки и пропало.

– Тетя Надя писала – у них теперь колхоз.

– Но тетя Надя осталась единоличником. Ты ей поможешь в хозяйстве. Опять за рукоделье примешься. Мы еще поживем, родная Женичка.

– Так… А ты?..

– Я могу устроиться в общежитии сестер милосердия при госпитале. Там есть хорошие сестры. И тоже… «классовые враги».

– Какой, Шура, все это ужас. И никто не бунтует! Нас всегда учили – бунтуют голодные… Голодные!.. Помнишь у Леонида Андреева «Царь Голод»… Нет уже, какой там царь?.. Раб… Нет, голодные молчат, повинуются и тихо вымирают… Бунтуют сытые…

– Может быть, ты права. Народ с жиру бесится. А когда жира нет, с чего ему и беситься?

– Голодному восстать?.. Да, как же!.. У голодного одна мысль – хлеба!.. Большевики-то это прекрасно учитывают – они искусственно устраивают голод. Вот и мы!.. Мурашкин сказал… Кто такое Мурашкин?.. мальчишка, необразованный… и подлый… насквозь подлый!.. И мы… Старые… Хвосты поджали… Слушаюсь… Что прикажете, гражданин Мурашкин?..

– А что ты сделаешь? Я ходила к управдому. Говорит – их право.

– Да, знаю. Их право. Закон давить, притеснять несчастных старых женщин!.. Мы ведь уже старые!.. Старые девы!.. Старухи!.. А где же, когда была наша молодость?.. Наши выезды?.. Балы?.. – Женя захохотала таким странным хохотом, что Шуре стало страшно.

– У меня же, Шурочка, еще и жених есть!.. В Париже!.. Вот так фрукт – в Париже!.. Подарки шлет!.. Муку, сахар и масло… Это вместо цветов и конфет… Жени-их… И как я ему благодарна… Как жарко за него молюсь… Но, Шура, во сколько раз было бы лучше, если бы он сам явился сюда… Как это?.. На белом коне?.. Нет… На коне не современно. На аэроплане и с гранатой в руках. И их всех… К чертям!.. К чертям!.. К самим чертям!.. Черти к чертям…

– Да, Женя. Конечно, все это так. А все-таки, как ты находишь мой план?..

– Поеду, – со слезами на глазах сказала Женя. – С тобою только мне уже очень трудно расстаться. Как ты одна-то будешь… Ведь мы с тобой душа в душу жили… Почти, как родные…

– Там будет тетя Надя.

– Знаю… Не то… С тобою у меня все. Все секреты… Весь мой роман… Фиалки!.. и ты одна знаешь, что я верна… «А если ты уж в небе – я там тебя найду»!.. Вот все не плакала, а теперь слезами, кажется, изойду. Грустно… нет не то… А гнусно и паршиво… паршиво… Паршиво… Мурашкин прогнал!.. Подумаешь, какой император! Ну, не смотри на меня. Пройдет!.. Идем домой продавать академику Омзину наши фамильные вещи!.. Дедушкин комод красного дерева… За кило хлеба… О, как я их всех ненавижу, ненавижу толстомордых красноармейцев!..

– Ну уж, какие толстомордые… Заморыши… Вырожденцы… Вымирает, гниет и вырождается Русь.

– Ну, идем… Прошло…

Женя круто повернула назад и пошла, увлекая Шуру к дому.

Уже темнело. По улице длинной вереницей фонари вспыхнули. Небо точно утонуло во мраке. Темный июльский ветер дул им навстречу. Печальными казались темные окна домов. Точно вымер город.

VIII

Володя в те самые дни, когда был расстрелян его отец и от тоски и голода умерла его мать, приехал с Драчем из служебной командировки. С тех пор как июльским вечером 1914 года он ушел с пулковской дачи, он, вот уже почти девятнадцать лет, ничего не слыхал о своих, не думал и не вспоминал о них. Новая жизнь захватила его.

Коммунистическая работа – инструктирование отделов в провинции, наведение порядка в насаждаемых колхозах, обобществление всего имущества и орабочение всех граждан, борьба на религиозном фронте – дела было уйма, дела ответственного, серьезного и трудного. Он говорил, поучал – Драч действовал. Непременный член конференции по аэрофикации, член совещания редакторов фабрично-заводских газет, организатор первомайских комиссий, предводитель бригад молодняка, посылаемых для наведения порядка в разных советских учреждениях, – он объездил за эти годы всю советскую республику, был на Днепрострое, был в Сибири и на Дальнем Востоке, везде исправляя плановую работу и выпрямляя «право-левацкий» уклон.

Сейчас они прибыли в Ленинград по вызову товарища Малинина. Старый партиец – Малинин – тоже за эти девятнадцать лет далеко шагнул вперед по коммунистической иерархической лестнице. Политический комиссар при краснознаменных армиях – он был под Царицыным в 1919 году, когда сражались с Деникиным и подавал там мудрые советы Сталину и Ворошилову, он с Фрунзе побеждал Врангеля в Крыму, и с Тухачевским сражался против поляков. Теперь, член реввоенсовета, кавалер орденов Ленина, «Красного Знамени» и «Красной Звезды», он занимал видное место в комиссии по механизации армии.

– Разменять меня на прошлое, – говаривал он в кругу своих подчиненных, бывших царских генералов и полковников, «спецов» при реввоенсовете, – пожалуй, буду вроде как инженерный, полный генерал со звездами и лентой.

Впрочем, военную, красноармейскую форму он почти никогда не носил, ходил, как все советские сановники, в толстовке черного сукна, в шароварах и высоких сапогах, в черном штатском длинном пальто и рабочей кепке.

Он жил в реквизированном барском особняке, на набережной Невы и, обыкновенно, лестница, прихожая и приемная были полны рослыми чекистами его охраны, секретарями, юркими молодыми людьми, следившими, чтобы никто посторонний не мог пробраться к важному комиссару.

В тот поздний вечерний час, когда было назначено Володе и Драчу приехать к Малинину, – в особняке было темно, и на звонок у наружного подъезда, к большому удивлению Драча, знавшего комиссарские порядки, им отворил сам Малинин.

Володя с трудом узнал в старике, одетом в какой-то полудлинный, мягкий кафтан, отворившем им двери, сурового и непреклонного Малинина. Старому партийцу было теперь за шестьдесят. Седые волосы остались только на висках и вокруг шеи, они торчали, точно перья у птицы, непослушные гребенке. Маленькая седая бородка и жесткие стриженные усы над сухой лиловой губой придавали Малинину еще более старый вид. Лицо было в глубоких морщинах и было темно-шафранового цвета, виски ввалились и посинели.

Малинин показал вошедшим на вешалку, чтобы они повесили сами пальто и шапки, и потом повел их по лестнице во второй этаж. Все это делалось молча и в полной тишине и было похоже на то, что Малинин боялся, что шофер автомобиля, на котором приехали Володя и Драч и милицейский наружной охраны услышать его голос. Все так же молча и точно таинственно они прошли в глубь квартиры, Малинин ввел гостей в свой кабинет, тщательно запер двери, пустил свет и только тогда внимательно посмотрел на своих старых товарищей.

– Побеле-ел… – сказал он, глядя на седые волосы Драча. – Ну да и все мы тут… Старая гвардия… Износились… Устали… Ах, как устали… И разочаровались…

Он протянул гостям раскрытый портсигар.

В комнате было светло, и Володя рассматривал обстановку комиссарского кабинета. Малинин сидел за большим письменным столом, гостей усадил в старинные ошарпанные кресла с протертой обивкой; сбоку стоял небольшой столик с пишущей машинкой, в углу – высокий несгораемый шкаф. Малинин зажег небольшую лампочку с синим стеклянным абажуром, стоявшую на столе, и попросил Драча выключить висячую лампу. В кабинете стало сумрачно, но уюта не прибавилось. Углы комнаты потонули в тени. От того, что письменный прибор на столе был сборный, что как-то небрежно и неаккуратно были положены бумаги, что в книжном шкафу против стола со стеклянными дверцами почти не было книг, а были навалены какие-то растрепанные брошюры и старые газеты, в кабинете было точно в покинутом доме, откуда уехали хозяева. Впрочем, это было почти повсюду в квартирах партийцев, занимавших чужое, разорявших это чужое и ничего «своего» в них не вносивших.

Молча закурили папиросы. Володя прислушался. Чуть был слышен мерный плеск волн на Неве, да на камине на мраморной доске как-то торопливо и беспокойно тикали большие бронзовые часы.

– Я пригласил вас, товарищи, – начал тихим голосом Малинин, – чтобы сообщить вам о том, что явилось плодами моих глубоких размышлений в эти годы. Вы были первыми моими учениками. Вас я первых пригласил и принял в мою ячейку, вас связал кровью с партией и вас посвятил в тайны марксизма.

Казалось, что Малинину трудно было говорить. Он сделал несколько длинных затяжек, выпустил дым и, окутавшись им, продолжал:

– Сам я крестьянин… Моя мать в селе и посейчас понемногу хозяйствует, а ей за восемьдесят лет… По образованию я инженер, в свое время я окончил Технологический институт, и законы механики мне хорошо известны. Механика – это жизнь. Нарушить законы механики – значит нарушить самую жизнь. Это ведет к смерти. К гибели. Так вот… Я замечаю, что наша правящая партия за последнее время, а может быть, это было и всегда, только слишком занятый, увлеченный пафосом революции, я этого не замечал, наша правящая партия нарушает законы механики… От этого чем дальше, тем больше мы, а с нами и государство, нами управляемое, отходит от жизни. Мы заблуждались… Коммунизм – это не жизнь, но противное жизни… Коммунизм – это смерть. Ибо он против законов механики. Просто говоря коммунизм – утопия…

– Что ты хочешь этим сказать?.. – сказал Драч и внимательно и остро посмотрел в глаза Малинину. Тот стойко выдержал его взгляд.

– Я хочу сказать, товарищи, что один лоскут человеческой кожи, выкроенный из живого человека, стал для меня дороже всех революций.

– Вот ка-ак, – протянул Драч, – поздно, товарищ, ты это надумал. Что же ты не думал об этом, когда был под Царицыным или когда шел на Киев? Там не лоскуты драли с живых людей, а целиком сдирали с них шкуры.

– Знаю… Каюсь… Но тогда был пафос… А потом – водка… кокаин… женщины… Совесть была придушена. Некогда было одуматься. Совесть спала.

– Теперь она у тебя проснулась?.. В тебе совесть?. Та-ак… Товарищ комиссар… В тебе просто правый уклон…

– Я хотел бы, товарищи, чтобы вы выслушали меня до конца… Мы говорим о мире… О мире!.. О счастье народов!.. Обман!.. Ложь!.. Мы готовим самую многочисленную армию в мире. Наш всевоенобуч забирает в свои сети всех рабочих и крестьян и не только мужчин, но и женщин. У нас уже готово несколько десятков миллионов вооруженных людей. Немцы и американцы нам создали такие заводы, где мы самостоятельно готовим танки, бомбовозные аэропланы, сотни тысяч аэропланов! Наша Красная армия – наша гордость… Мы имперьялисты, но никак не коммунисты. У нас все думы о войне… Мы первые в мире поняли, что при хорошем воздушном флоте не нужно вовсе морского флота, ибо он не в состоянии бороться против аэропланов. Мы поняли, что сухопутные армии с их артиллерией, конницей и пехотой только развивают победу, которую дает воздушный флот. И мы его готовим. Для чего?..

– Для обороны Советского Союза, которому со всех сторон угрожают капиталистические государства.

Малинин засмеялся. Страшна была улыбка его старого изможденного пороками лица.

– Никто нам не угрожает. Я член реввоенсовета и знаю лучше, чем кто-нибудь другой, что не нам угрожают, но мы готовим непрерывную вечную войну. Страшным, стальным утюгом смерти мы, большевики, готовимся пройти по всей Европе, по всему миру, чтобы уничтожить все свободное, все живое и таким же голодом, какой мы насадили у себя, террором и казнями уничтожить все свободные государства и обратить их в рабов… Поняли? Даешь Германию!.. Даешь Францию!.. Даешь Англию, весь мир даешь!.. Поняли меня? У нас шовинизм, но не национальный, не русский шовинизм, но самый страшный шовинизм, какой только может быть на земле, шовинизм Третьего интернационала.

– Ну что же. Если даже и так. Не так это и плохо.

– Наш коммунизм выродился. Он пошел против жизни. Если уничтожить все сильное, все живое и дающее жизнь, что же останется?.. Смерть!..

– Товарищ, ты заблуждаешься. Вспомни уроки Ленина. Правда, при насильственном насаждении в обществе социализма мы неизбежно должны сметать с лица земли все то, что нам оказывает сопротивление. Мы объявили войну буржуазии, и мы ее уничтожили. Мы объявили войну кулаку – и мы его уничтожаем… Да, совершенно верно – это мы организовали голод на Украине, на Дону, на Кубани и по Волге, но это потому, что как же иначе было нам сломить те жизнестойкие, крепкие элементы, которые нам постоянно оказывали самое злостное сопротивление? Там слишком крепок был быт, и нам иначе его нельзя было сломить, как не начисто уничтожив самих жителей.

– Да, да… Это-то и есть нарушение законов механики. Коммунизм уничтожает все свободное, свободолюбивое и сильное. Слабое и безвольное он обращает в рабов. Мы идем не вперед к новой и светлой жизни, но назад к феодальным временам, к крепостному праву и самой густой и непроглядной тьме. Эта тьма уже охватила наш Советский Союз, очередь за другими государствами. Мы стремимся добиться их разоружения. Усыпить их своим миролюбием и тогда… Слушайте… Основным стержнем замышляемой нами непрерывной войны с кольцом буржуазных государств, нас окружающих, является стремление превратить войну Советского Союза как государства, в войну гражданскую между всемирным пролетариатом и мировой буржуазией. Вот тот план войны, который я сам вырабатывал… Поняли? Уничтожить прежде всего христианство, уничтожить культуру, в чем бы она ни проявлялась, развить для этого красное, коммунистическое движение в глубоком тылу неприятельских государств. Пока мне казалось, что это просто утопия, я не обращал на это внимания, но теперь я вижу, что в самой Западной Европе идут на это, что там готовятся сдаться; нам, что нашей страшной лжи верят… Тогда вдруг точно что мне открылось, я понял весь ужас всего этого и решил бороться.

– Бороться?.. – строго сказал Драч. – С кем?

– Гранитов, я обращаюсь к вам. Вы более молодой, вы поймете меня. Я не иду ни против партийцев, ни против партии, но я считаю долгом своим предостеречь партию от того пагубного имперьялистического пути, на который она становится. Мы должны требовать пересмотра нашей политики, мы должны требовать прекращения вооружений, военизации населения, прекращения вымаривания населения голодом, словом, нового на этот раз не экономического НЭПа, но НЭПа политического. Я уверен, что, будь жив Ленин, он понял бы меня. Ведь мы сами себя губим. И мы губим идею социализма, мы губим коммунизм. Вы мои первые, и вы должны и в этой новой борьбе, на которую я вас зову, быть со мною.

– Ты, Малинин, от старости рехнулся. Ты, однако, все-таки понимаешь, чем все это пахнет. Это уже не уклон – это настоящая «контра», – вставая, сказал Драч и потянулся к револьверу, висевшему у него на поясе.

Малинин быстрым движением выдвинул ящик стола и достал оттуда браунинг.

– Не беспокойся, – холодно сказал он. – Меня этим не запугаешь. Имею свой не хуже твоего. Значит, кончено. Но попробуй только донести на меня. Живым отсюда не уйдешь… Мне все равно. Я знаю, после всего того, что я вам как своим подлинным товарищам здесь сегодня сказал – я конченный человек… Но вас я предупреждаю, что прежде чем вы на меня донесете, я приму свои меры. Я все это сказал вам потому, что с вами вместе я надеялся выпрямить линию нашего поведения.

– То есть, товарищ Малинин, – тихо и как-то торжественно сказал Володя, – вы предлагаете нам – заговор?

Малинин ничего не ответил. Его лицо было сурово и решительно.

– Ах, елки-палки, – воскликнул Драч. – Едрёна вошь! Ты просто рехнувшийся комиссар. Ты еще о Боге нам скажи. Может, ты и до этого дошел?..

– О Боге я тебе говорить не буду. Ты скот и никогда не поймешь, что такое идейный партиец. Ты не хочешь видеть, что под покровом коммунизма у нас готовится такая монархия, какой не снилось ни Александру, ни Цезарю, ни Наполеону.

– Здорово!.. И во главе ее?..

– Жид!..

– Ну, это, товарищ, ты заливаешь… Но как мне все это понимать. Ведь я чекист.

– Доноси. Но отсюда живым не уйдешь!

– То есть как это так, живым, говоришь, не уйду?

– Да, – сказал Малинин и снова взялся за револьвер.

– Оставь, – строго оказал Драч. – Брось эту игрушку. У меня не хуже твоей есть… Продолжим дискуссию… Ты Троцкого-то помнишь?.. А, помнишь?.. Тот тоже выправлять хотел… И вот и выправляет у черта на куличках, такой же старый и облезлый, как и ты… Партия не для стариков… Да ты револьвером-то не верти… Я твоей игрушки не боюсь… Обязан донести и донесу… По чистой совести… То, что ты нам сказал сейчас, – хуже меньшевизма… А убить – попробуй!.. Я видный чекист и меня убить?.. Гм!.. Еще не родился тот человек, который меня да убьет.

– Товарищ Гранитов… Что скажете вы?.. Перед вами выбор… Или с нами – спасение России и коммунизма… спасение всей работы Ленина, или с ними гибель, крушение всего… Смерть.

– Я не изменил и не изменю партии, – со злобой сказал Володя и тоже достал револьвер.

– Брось, – строго кинул ему Драч. – Положи в кобур. Не надо этого, мы его пожалеем…

И в это слово «пожалеем» Драч вложил такую злобную иронию, что у Володи руки и ноги похолодели.

* * *

Володя понял, что их разговор дошел до такой точки, что они уже играли с жизнью. Или сейчас их обоих прихлопнет Малинин, или им надо прикончить Малинина, который их так не выпустит. Да, и может быть, у него тут где-нибудь подле припрятаны люди… Но убить видного комиссара?.. Это совсем не то, что донести на него. На мертвого не покажешь.

Малинин мрачным, тяжелым взглядом смотрел то на Володю, то на Драча. Он опять взял револьвер, но взял его как-то вяло и нерешительно.

– Ну, так и черт с вами, – сказал Малинин. Но звук его голоса не отвечал тому, что он сказал. Он был глух и невнятен.

В тот же миг Драч ловким движением очутился за столом, позади Малинина и схватил того за руки у кистей. Он потащил его на середину комнаты и повалил на ковер. Малинин сопротивлялся и старался повернуть револьвер на Драча и поставить кнопку его на «огонь». Драч, в свою очередь, направлял руку Малинина с револьвером к виску Малинина.

Володя растерянно топтался подле, ничего не предпринимая.

– Гранитов, да навались, черт, на него. Ишь жилистый такой, дьявол!.. Кусается стерва!.. Дави его, сволочь, на храп! Не бей, следов чтобы никаких… Дави!.. Души!.. Вот так!.. Ага, помягчел… Старый черт!

Драч задыхался от напряжения. Наконец, ему удалось приставить револьвер Малинина к виску и повернуть кнопку. Он нажал на спусковой крючок.

Негромко, как хлопушка, ударил выстрел. Живое тело задергалось под Володей, сидевшем верхом на Малинине, и задрыгала судорожно левая нога. Темный сгусток крови с белым мозгом вылетел на ковер. Глаза Малинина выпучились из орбит и потом медленно закрылись.

Все было кончено. Драч, державший руку Малинина, отпустил ее и поднялся с ковра.

– Ну, слезай, теперь, – сказал он отдуваясь. – Ступай к машинке. Садись и пиши, что я тебе буду диктовать.

Володя послушно слез с убитого и подошел к столику с пишущей машинкой. Драч подошел к нему и зажег над ним стенную лампочку.

– Пиши: «в смерти моей никого не винить. Совершил растрату доверенных мне денег»…

– Растрату?.. – с удивлением спросил Володя и, прекратив стучать на машинке, повернулся к Драчу.

– Ну да, браток, растрату! Чему ты удивляешься?.. Отчего другого мог застрелиться такой правоверный партиец, каким был Малинин?.. Стучи. Медлить нам нельзя… «совершил растрату и, не считая себя более соответствующим темпу строительства нашей великой республики, ухожу из жизни»… Все… Ловко пущено?.. А?.. Елки-палки!.. Ну, давай, мне лиеток. Я подмахну за него. Что?.. подпись неразборчива? Еще бы! Когда такая эмоция у него тогда была. Осторожнее, браток, не наступи в кровь. Это было бы хужее всего… Теперь поищем ключа от денежного шкафа.

Драч был поразительно спокоен, но торопился ужасно. Володя понимал, как ни глухо раздался выстрел в комиссарском кабинете, он мог быть услышан в дальних комнатах и даже на самой набережной, где так тиха и безмолвна была теплая летняя ночь.

Драч подошел к Малинину и обыскал карманы. Но ключа там не нашел.

– Посмотри на шее. Он старый крестьянин и, наверно, когда-то носил крест на гайтане, – сказал Володя.

Драч осторожно расстегнул кафтан и запустил руку на грудь убитого.

– А, шерстистый черт, – сказал он. – Так и есть, будто ключики.

Володя подал нож Драчу.

– Разрежь, – сказал он брезгливо, – что возишься.

– Как можно резать?.. Надо обратно надеть. Чтобы, а ни-ни! Никто и не догадался, кто снимал, он сам или кто другой. Придержи голову, а то в крови бы не запачкать.

Володя стал на колени над убитым и держал голову, пока Драч осторожно стягивал с шеи ремешок.

– Гляди… И крест, подлец, носил. Вот он какой был партиец!.. Хорошего жука мы с тобою прихлопнули!

Ключей было три, но Драч сразу сообразил, что замысловатый ключик с бронзовой головкой и должен быть от несгораемого шкафа. Он не ошибся. Ключ ловко вошел в маленькое отверстие, прикрытое откидной медной дощечкой, легко повернулся с легким мелодичным звоном, и тяжелая тройная дверь мягко и неслышно открылась.

– Ну, принимай и прячь в карманы. Ого!.. Тут и валюта есть!.. Так награждается ум, смелость и верность советской власти.

Драч вынул несколько пачек червонцев, одну пачку длинных долларовых бумажек и две пачки немецких марок.

– Есть немного и золота. Возьмем и его, – сказал он.

– Все – партийное, – тихо, с упреком сказал Володя.

– Ах, елки-палки!.. Действительно?.. Так ты пойми, браток, что это не мы берем. Это он взял и растратил там на какую ни есть любушку… Он, говорили мне, с балетной жил. Погоди, мы и ее арестуем и пришьем к этому делу.