Текст книги "Ненависть"

XII

Около полудня командир Дзюнгарского конного полка, нахлестывая притомившуюся лошадь нагайкой, подскакал к запыленному «форду», в котором сидели Володя и Драч, два чекиста и районный комиссар и доложил, что казачий хутор, где находится колхоз «имени Карла Маркса», окружен его башкирами и все члены колхоза собраны в колхозном правлении.

Автомобиль заскрипел заржавелыми рычагами, зафырчал, пустил струю едко-вонючего дыма и покатил к хутору.

У Володи был «трехаршинный» мандат. По этому мандату Володе предоставлялось право передвигаться по всем путям сообщения, до аэропланов включительно, носить какое угодно оружие, требовать себе в помощь воинские части и останавливаться в любом доме. Хозяева обязаны были его кормить и оказывать всяческое содействие его допросам. Володя имел право расстреливать всех, кто, по его мнению, окажется причастным к контрреволюции, вредительству и бандитизму.

В белой, расшитой шелками косовортке – у Володи были почитательницы, присылавшие ему вышивки, – подпоясанный широким ремнем с двумя револьверами – маузером и браунингом, в рабочей кепке и длинных, широких, матросских штанах, Володя, гладко выбритый, рослый, костистый – протопоповская порода была видна в нем – лениво вылез из автомобиля у крыльца Вехоткинского дома. На крыльце толпился весь состав колхозного правления.

Суетливый, пожилой казак Мисин, «нейтралитетчик» при Каледине, позднее сотрудник Миронова – теперь выборный председатель и заведующий колхозом, человек лет пятидесяти, лысый, брюхатый, почтительно подбежал к Володе. Тот молча показал Мисину свой мандат. Мисин затрясся, побурел лицом и одно мгновение хотел поцеловать Володю «в плечико», но заметил холодно насмешливый взгляд Драча, засуетился еще более и прошептал:

– Пожалуйте, товарищ… Все по истинной правде покажу!

В лучшей комнате хаты, бывшей столовой Тихона Ивановича, был уже приготовлен стол, накрытый красным кумачом.

– Может быть, закусить раньше пожелаете?.. С дороги освежиться. Испить чего холодненького, – угодливо говорил Мисин.

– Закусить – это после, – величественно сказал Володя.

– И чтобы песенники и девки были, – шепнул на ухо Мисину Драч. – Ночевать будем.

– Это можно… Это уж, как полагается… Не сумлевайтесь… Тутошних колхозных бабочек предоставим… Нарочно откармливали… Хуторские-то дюжа не хороши. С голодухи пухнут. Наших соблюдаем.

Володя небрежно кивнул головой на поклон собравшихся членов правления и сказал:

– Садитесь… Ну что у вас тут?..

– Да так, товарищ… Очень даже рады, что вы пожаловали… Нас во вредительстве обвиняют, а какое там вредительство, душою рады!.. Да житья не стало от этих самых белобандитов. Их шайка тут недалече… И конные… Дык как же!.. На прошлой неделе на самую станицу набег исделали. Ночью… Никто ничего и не слыхал. Ни даже выстрела никакого не было… Председатель исполкома разрублен шашкою даже до неузнаваемости… Начальнику милиции голову сняли. Секретарей комячейки и союза безбожников на окраине станицы, сняв с них штаны, посадили на кол… Оружие какое было в станице – все начисто забрато. Вот, выходит, наша жизня какая. Про между двух огней.

– Что же вы-то?..

– Мы то-ись. Мы не при чем… По Божецкой совести, что мы могём сказать?.. Их шайка, сказывают, сто человек. Оруженные, а у нас и кольев на них не припасено. Нет оружия.

– Дальше…

– Дальше… Пошли крутить. И притом с угрозой. Записки нам подметные подбрасывают. Вот изволите сами почитать.

Секретарь колхоза подал Володе приготовленные записки. Клочки бумаги, исписанные лиловым, химическим карандашом.

– Изволите видеть: «за расстрелянного в Ростове есаула Алтухова нами посажено на кол и распорото пять человек. Осталось 95». – Это же, товарищ, месть! Это же издевательство! Далее: – «за отобранные у казаков 100 пудов пшеницы и пару лошадей убито 8 коммунистов – остается 92. А ежели и дальше будете обижать казаков, за одного будем убивать двести»… Ну, известно… Народ шатается. Ить оно, стало быть, как выходит-то – две у нас власти. Обоим кланяйся, обоим служи…

– Ну, это положим, – промычал Володя.

– Если они так, – оказал Драч, – мы за одного и тысячу накопаем. Патронов хватит.

– Где же эта банда?..

– А Господь ее ведает.

– А ты мне богов-то не поминай, – зарычал Драч. – Мы не шутки шутить сюда приехали, не молебны петь, а порядок революционный навести. Говори товарищу Гранитову, где белобандиты?.. Кто во главе их?..

– Кто ж это, товарищ знает… А знает, если кто, дык рази скажет? Он, чать, понимает, что его тогда ожидает. Степь велика. Балки лесом позаросши, где его теперь отыщешь? Сунься туда, ить он тебя подстрелит. Сказывали ребята – полковник какой-сь то с ими.

– Какой-такой полковник? Нету давно никаких полковников. Люди-то его чем ни на есть питаются?.. Кто-нибудь к ним ходит?

– Разве то узнаешь.

– Молодняк как у тебя?.. Комсомол?.. Посылал детишек на розыск?

– Ну, посылал… Да что молодняк? Вас вот приехало – целый полк, а мы с кем погоним, – заскулил Мисин.

– Пока мы тут пообедаем, собирай на двор весь хутор… И баб, и детей, – строго сказал Володя. – Я сам с ними поговорю.

– Понимаю, товарищ. Для такого необычайного случая разрешите трезвон из церквы сделать. В колокол ударить…

– Валяй, – сказал Драч.

– Предварительное заседание объявляю закрытым, – сказал, вставая, Володя. – Товарищи, пойдем, закусим. Впереди еще большая работа.

Володя, Драч, члены комиссии, сопровождаемые Мисиным и казаками колхоза, направились в просторную и светлую столовую Вехоткинского дома.

* * *

Вечерело, и длинные, прохладные тени ложились на двор от амбаров и плетней. Истомившийся ожиданием народ тесно стоял на нем. Приезжее начальство отдыхало после сытного обеда.

Худые тела казаков были прикрыты грязным, давно не стиранным тряпьем. Распухшие от голода лица были серы и серою покрыты пылью. Кто стоял, кто сел на сельскохозяйственные машины. Странная и страшная тишина стояла в этой толпе, где одних мужчин было более трехсот… За темной стеной казаков белели бабьи платки. Иногда раздастся тяжелый вздох, кто-нибудь негромко скажет:

– Так и войскового атамана не заставляли народ дожидаться.

– Что войскового?.. И государя императора на смотрах так не ждали…

– О, Господи, Царица Небесная!.. Что-то еще будет?

Редко где взовьется сизый папиросный дымок. Поперевелись курцы. Не стало нигде табаку. Разве у кого сохранилась самосадка табак.

– Чего-то еще нам покажут?..

– Должно, опять чего забирать приехали. Все им мало. Живоглоты!..

– Чего там забирать?.. И забирать ничего не осталось…

– Души наши забирать приехали…

– Стало быть, так.

Наконец, в хате раздались голоса. Дверь на крыльцо раскрылась на обе половинки. Володя, окруженный чекистами, вышел к народу. В передних рядах стали снимать с голов шапки. Потянулись и дальше руки к свалянным старым серым фуражкам и бараньим истлевшим шапочкам – и перед Володей стало море черных, русых, седых и лысых голов.

От дедушки – протоиерея Петра, – унаследовал Володя красивый, звучный голос, от отца – математика – ясную четкость мысли. Когда он говорил – умилялся Драч. – «Самому Ильичу не уступит»… «Аж за самое сердце хватает»… «Почище Троцкого будет»… «Чеканное слово», – шептал он про себя.

Володя презрительно окинул глазами послушное, голодное людское стадо и ощутил неистовую ненависть ко всем этим людям. Зачем они живут?.. Кому они нужны?..» – подумал он и начал говорить:

– Граждане… Я приехал из Центра, чтобы вскрыть все язвы вашего колхозного аппарата. Не буду говорить о белобандитах – о них – после. Мне известно, что уборка урожая идет не в тех темпах, какие вам указаны вашим райкомом. Что же, если хотите – будем врагами. Вы решили попробовать, насколько крепка советская власть?.. Вы думаете… Вам это сказали… В подметных письмах вам пишут, что, если заставить голодать города и рабочих, советская власть зашатается. Она не выдержит вашего саботажа. Что же? Я вам скажу – вы сами бандиты!.. Хотите разводить контрреволюционную гидру и с буржуазно-собственнической психологией думаете пороть животы нашим честным товарищам коммунистам.

– Буржуазно-собственнической психологией, – с молитвенным умилением прошептал Драч. – Ах, сукин кот!.. Вот говорит!.. Как пишет!..

– За что, спрашиваю вас, – продолжал Володя, – за что борется сейчас казачество и крестьянство?

– За право жить на Русской земле, – раздался из толпы дерзкий голос.

Чекисты подле Володи засуетились. Драч вынул из кобуры револьвер.

– Право жить на Русской земле? – несколько изумленный непривычным выкриком с места сказал Володя. – А разве вы не живете?.. Обобществив ваше имущество, вам устроили жизнь много раз лучше, чем вы жили раньше.

– Покорно благодарим… Это ты, гражданин, заливаешь слишком.

– Нет больше правов жить у себя в доме и делать что угодно.

– Какая это жизня!

– Крепостное право!

Сыпались крики из толпы, с каждым возгласом становившейся смелее и смелее.

– Колхозы – это не дом!

– Комуния – одно слово сволочи!..

– Голоштанники партийцы с голоду подохнут.

– Распускать надо-ть колхозы, обратно все отдавать.

– Сперва хлеба себе, потом свинье, а что останется – товарищам.

– Ну что же, граждане?.. Вижу, добром с вами говорить не приходится, – начал Володя.

Его перебил Драч.

– Товарищ Гранитов не заливает пушку, – громко выкрикнул он, и смелый и твердый его голос заставил стихнуть возгласы с мест. – Вы думаете, нет такого мандата, чтобы расстреливать людей? – Драч поднял над головой тяжелый маузер. – Вот и… Глядите!.. Вот он мой мандат! Гады!! С собственнической психологией и религиозным дурманом в голове вы и сами в белобандиты идти готовы!.. Заведующий колхозом, вызовите протестантов. Я с ними поговорю настоящим языком, как надо.

Растерявшийся, смертельно бледный Мисин со смятой шапчонкой в руке бросился в казачью толпу.

– Граждане, – сипло кричал он, – да что вы это?.. Разве можно так?.. Жизню свою не жалеете!.. Ну, ты, Колобов, выходи!.. Я тебе давно примечаю… Самохоткин, аль думаешь плетью обух перешибить?.. Разве можно начальству и чтобы возгласы с мест… Я чему учил вас… Чтобы единогласно!.. Ну и выдать партизантов!.. На кой хрен они вам нужны?..

– Ишь выкидается, ровно чибис под тучей, – сказал кто-то в толпе.

– Артемов, иди, братику, иди!.. Ты, поди, коров резал, как приказ вышел в обчество сдавать.

– Ну, резал?.. А табе чего?.. Свои чать коровы, – мрачным басом ответил худой и нескладный казак с темной бородой.

– Свои… Замурил – свои!.. Не слыхал точно, – ныне все обчественное. Ничего своего.

– И жизня, чай, обчественная?..

– Лиховидов, и ты ступай, ступай!.. Объяснимся вчистую!..

Так было отобрано более ста казаков. Их окружили башкирами и повели со двора на окраину хутора. За ними толпою пошли остальные казаки, женщины и дети.

Шли не спеша, в мертвой, торжественной мрачной тишине.

* * *

Красное солнце, обещая вёдро, спускалось к коричневой выгорелой степи. Сладостно пахло горечью полыни и сухой богородничной травкой. Назади, на востоке, густо лиловело небо. Над степью бархатным покровом стелился оранжевый туман.

У оврага толпу остановили, и чекисты, расталкивая руками людей, поставили всех вызванных в одну длинную шеренгу. Те стали в оборванных рубахах, кто в шапке, кто простоволосый и тупо смотрели на землю. В стороне маячили конные буряты. Казаки видели их косые, злобные глаза под свалявшимися фуражками с красной звездой и их бронзовые нерусские лица. По бокам шеренги поставили пулеметы. Спешившаяся прислуга сидела подле них, наготове.

И всем стало ясно: готовилась расправа. Никуда не убежишь. Бессильны были изголодавшиеся люди, уставшие от целого дня стояния на дворе колхоза.

У гуменных плетней, где поросла густо седая полынь и откуда шапками торчали бледно-зеленые высокие лопухи, стали женщины – жены и матери вызванных казаков. Никто не понимал, что происходит. Стояли спокойно, как стоит скот, приведенный на бойню.

Молодежи среди вызванных не было. Молодежь стояла в стороне, переглядывалась между собой и подмигивала на отцов и старших братьев.

– Контр-рыционеры!.. Га-га!!.

Володя, сопровождаемый Драчем, чекистами и краскомами бурятского полка, медленно подошел к молчаливо стоявшей шеренге.

– Сказ мой, граждане, будет короткий. Советская власть требует выдачи белобандитов, участников шайки… Требует проводника для розыска ее предводителей… Поняли?

Никто ничего не ответил.

Минуты две Володя стоял против шеренги, ожидая покорности. Казаки смотрели в землю и стояли, расставив босые ноги. Тяжелый дух шел от них.

Володя поднял голову. Белокрылый чибис, играя, чертил по вечернему лиловому небу светлый зигзаг. Полна нежной ласки была засыпавшая степь. Было слышно в вечерней тишине тяжелое дыхание толпы, где-то неподалеку громко плакал ребенок.

Володя повернулся к Драчу.

– Товарищ, – сказал он. – Надо привести людей к повиновению.

– Есть, – по-матросски ответил Драч. – Товарищ старшина[12]12
  Вахмистр.


[Закрыть], ты с левого фланга, я с правого.

Рослый бурят – старшина эскадрона, вынул револьвер из кобуры и пошел к казакам… Те стояли все так же молча, не шевелясь, не понимая, что происходит.

– Начинать, бачка, прикажешь? – сказал бурят.

– Да, начинай.

Первый выстрел раздался глухо и, так как никто его не ожидал, никто как-то на него не обратил внимания. Точно палкой ударили по сухой доске. Крайний казак упал как подкошенный. Напряженная, томительная тишина стала кругом.

– Бац… бац… – раздавались в ней выстрелы. – Бац… бац…

Казаки с окровавленными висками и затылками падали на землю, как трава в сенокос.

Всякий раз, как кончалась обойма и Драч доставал новую, он спрашивал:

– Скажете, где атаман белобандитов?..

Глухо молчала шеренга.

Уже восемьдесят человек было убито, когда из шеренги вышел весь посеревший лицом пожилой казак и едва слышно сказал:

– Остановите бойню… Я проведу к атаману.

– Давно бы так… Сколько патронов зря поизрасходовали, – сказал Драч и наигранно весело крикнул Мисину и в толпу казаков:

– Ну, браточки, принимайтесь за лопаты, зарыть эту падаль, чтобы не воняла, а остальных препроводить в слободу на суд… Поняли?..

Подрагивая ногой, щеголевато Драч пошел к Володе, стоявшему в стороне, и с ним вместе направился к автомобилю.

Едва машина завернула за угол в улицу хутора, как точно плотину прорвало – раздался плач, всхлипывания и причитания. Женщины бросились к убитым казакам.

XIII

– При Петре Великом, – наставительно говорил Володя Мисину, сидевшему на переднем сидении и неловко поворачивавшемуся к комиссару, – вашего брата – казака и не так истребляли. Сию сарынь, – говорил царь, – надо до конца извести.

– Да вишь ты и не извели, – сказал Драч.

– Имейте в виду, гражданин, – зловеще продолжал Володя, – советская власть уничтожит всех казаков. Что вы делаете?.. Этой осенью в Ростове съехалось все политическое управление Красной армии – Каганович, Микоян, Гамарник, все видные чекисты были на этом съезде – Ягода, Чернов, Юркин, Шкирятов и генеральный секретарь комсомола Косырев… О чем вы думаете, казаки?.. Вы свои вольности позабудьте, это вам не царская власть!.. На Кубани за полный срыв планов по севу и хлебозаготовкам занесены на черную доску Ново-Рождественская, Медведовская и Темиргоевская станицы. Хотите, чтобы и у вас то же было!.. Черная доска!.. Советская власть знает, что делает… Вы, может быть, скажете, что уже очень жестоки меры!.. Бьем всех, не разбирая правых и виноватых. А как же? Точно мы не знаем, сколь опасно наше положение. Разве не было у нас того, что отдельные заводы давали целые полки белогвардейцев?.. А помните – Кронштадт?.. Мы все это учитываем…

Мисин, сидя на переднем сидении, все круче поворачивался к страшному комиссару и всем видом своим показывал готовность всячески тому угодить. Он дрожал мелкой дрожью.

– Осколки кулачества и белогвардейской контрреволюции у вас, казаков, еще достаточно сильны, – продолжал Володя, – чтобы организовать и разжечь мелкобуржуазную стихию собственников и использовать вековые привычки против советской власти. Вы нас голодом и даже людоедством не запугаете. Нам даже нужно, чтобы вы все вымерли… Сарынь!..

Володя чувствовал себя прекрасно. Он был при исполнении священного долга перед партией и Третьим интернационалом. Он испытывал тот самый административный восторг, над которым некогда на этом самом месте так насмеялся. Казаков он ненавидел лютой ненавистью.

Драч тронул колено Мисина, чтобы привлечь его внимание, и сказал:

– Товарищ зав… Вы все это поймите и другим внушите. В станице Преградной мы сто пятьдесят человек закопали. А всего в Армавирском округе за три тысячи перевалило. Понял, какова наша власть. И ни одна сволочь не пикнула. Ты как это понимаешь… Я тебя спрашиваю.

– Казаки говорят, – глухо сказал Мисин, – чужое лихо никому не больно…

– То-то, – сказал Драч.

– А вы знайте, товарищ, – сказал Володя, – что советской власти очень даже больно, когда мешают ее мероприятиям, направленным к общему, необычайному благу. Поняли?..

– Очень даже хорошо я все это понимаю… Просто надвое перерваться готов, чтобы услужить советской власти… Да ить, как с народом-то сделаешь!..

Автомобиль въезжал во двор колхоза. Мисин выпрыгнул первым, откинул сидение и помог вылезти Володе и Драчу.

Как и утром, все управление колхозом было на крыльце в ожидании высоких гостей. Мисин, пригласив гостей входить, бросился к своему помощнику, разбитному казачишке Растеряеву.

– Все готово? – зловещим шепотом спросил он.

– Зараз грузовичок прибежал, все привез, что наказывали.

– Смотри!.. Там такого было!.. Полхутора перестрелял. Надо нам на части разорваться, а чтобы угодить им… Не то!.. Ульяна Ивановна прибыли…

Но уже сама Ульяна Ивановна появилась на крыльце. Кругом голод, люди заживо гниют и пухнут, а она толстомясая, румяная, две черные нестриженные косы за спиною, как змеи, шевелятся, белолицая, с пухлыми щеками, в белой шелковой рубашке, в алой до колен юбке, в черных шелковых чулках поясным старинным русским поклоном, со светлой улыбкой, обнажившей сверкающий ряд белых ровных, крупных зубов, приветствовала гостей:

– Пожалуйте, гости дорогие, – медовым голосом говорила она, – закусить дарами колхоза имени Карла Маркса, казачьих песен послушать!..

XIV

Ульяна Ивановна – фамилии ее никто никогда не называл, ибо фамилия ее была чистейшая контрреволюция, и когда ей самой говорили – «не тех ли она, которые?..» она мило и лукаво улыбалась и отвечала томным голосом: – «ну как же, что еще скажете?.. Мы только однохвамильцы». – Ульяна Ивановна родилась на этом хуторе за год до великой войны.

Ей было шесть лет, когда она увидала первую пролитую человеческую кровь. На ее глазах большевики надругались, истиранили, измучили и добили ее мать за то, что Ульянкин отец ушел с казаками сражаться с коммунистами. Отец ее погиб в боях с красными. Круглой сиротой осталась она на хуторе, занятом большевиками. Восьмилетней девочкой поступила в «пионеры», пятнадцати лет стала комсомолкой, а теперь была золотым ясным солнышком всей большевистской округи.

Без Бога, без веры и без любви выросшая – она была безжалостна и бессердечна. Для нее существовало только ее тело и все, что было с ним сопряжено. Она знала свою редкую красоту, свой прекрасный голос, свой быстрый ум и уменье, чисто по-казачьи «потрафлять» всякому начальству. Кругом голодали – у Ульяны Ивановны всего было в изобилии. Она первой записалась в колхоз. Она спала с комиссарами и наезжим начальством. Она доносила на товарищей и изобличала «контру». Ее товарки и товарищи лютой ненавистью ненавидели, но еще того более боялись ее. Ее приказания исполнялись беспрекословно. Ей несли последнее, лишь бы она не донесла и не оговорила.

Высокая, чернобровая, смелая, бойкая на язык, она была находкой для властей. Ее возили за много верст всюду, где учреждали новые колхозы и снимали на фотографию и для кинематографа, ее таскали на встречу с приезжавшими из Москвы комиссарами и особенно туда, где могли быть приезжие иностранцы интуристы.

В России голод… Посмотрите на эту красавицу певунью, – такие ли бывают голодные?.. Как она одета, как весела, какое довольство во всем ее лице!.. Вот подлинная советская гражданка!.. По ней судите о Союзе, а не по оборванным протестантам, которые сами из чисто русского упрямства ничего не хотят делать и нарочно морят себя голодом…

Сперва – Уля, потом – Ульяша – теперь Ульяна Ивановна – она была необходимой принадлежностью всякого коммунистического комиссарского смотра.

Володя принял от Ульяны Ивановны деревянное резное блюдо, накрытое расшитым полотенцем с караваем рыхлого полубелого хлеба.

«Голод, – невольно подумал он. – Голод… все на свете относительно. Всегда кто-нибудь, где-нибудь голодает… У нас теперь это меньше, чем где бы то ни было»…

Он вошел в столовую. В хрустальной вазе на столе чернела, сверкая, игра. Зеленоватая стеклянная четверть была окружена странно знакомыми чеканными серебряными чарочками, напомнившими Володе что-то давно забытое, что-то из ранней юности, но что именно – он не старался вспомнить. Чекисты и красные командиры с веселым шумом обступали стол. Двери в соседнюю горницу были открыты на обе половины, и за ними стоял хор парней и девушек – рабочих колхоза. Ульяна Ивановна стояла впереди хора.

Как водится пропели два куплета Интернационала, Мисин негромко и несмело крикнул «ура»!.. Володя поморщился – очень ему это показалось буржуазным. Он сел за серединой длинного стола, кругом расселись его сотрудники. Ульяна Ивановна с призывной улыбкой стояла против Володи. На ее лице было написано: «что прикажете?..»

– Мне говорили, гражданка, что вы создали при колхозе прекрасный хор, – говорил Володя, прожевывая бутерброд с икрой. – Разумные развлечения необходимы при работе… Ваш хор лучшее доказательство, что в колхозе не переобременены работой. Советская власть не преследует казаков, и мы охотно послушаем старые казачьи песни.

– Товарищ комиссар, – нагибался к Володе Растеряев с высокой бутылью четверти, – еще стопочку дозвольте?.. Это наша колхозная.

Ульяна Ивановна торжественно поклонилась Володе, повернулась к песенникам и хор дружно грянул:

 
При долинушке калинушка растет,
На калинушке соловьюшек сидит,
Горьку ягодку калинушку клюет,
Он малиною закусываит…
 

Веселый, заливистый присвист шел с песней. Под него Володя говорил председателю тройки:

– Человеческая жизнь в десяти случаях из шестидесяти есть голая борьба за существование – это еще Гладстон сказал.

– Гладстон… – пуча глаза на Володю, сказал председатель тройки и постеснялся спросить, кто это такой Гладстон?

 
Приставали к соловью соколы,
Взяли, взяли соловья с собою,
Посадили соловья в клеточку,
Что во новую, решетчатую,
За решеточку серебряную…
 

– «Прогресс общественного богатства, – говорит Шторх, – продолжал поучать Володя, – создает тот полезный класс общества, который исполняет самые скучные и отвратительные работы, одним словом, взваливает себе на плечи все, что есть в жизни неприятного и рабского, и именно этим доставляет другим классам досуг, веселое расположение и условное достоинство характера». К сожалению, – это неизбежно.

– Вот ума-то, – восхищенно прошептал сидевший против Володи Драч.

С другого конца стола до Володи доносился пьяный разговор:

– Знаешь чего?..

– Ну, чего?..

– А энто он правильно… Правильно, говорю, поступает… Потому народу страх вот как нужен. Без страху народ что?.. Ничего…

– Через чево?..

– Страх, говорю, народу нужен, чтобы начальства во как боялись!..

И невольно думал Володя, что в нескольких десятках саженей от него, в степи, подле погоста, какие-то другие казаки «исполняют самые скучные, самые низкие, отвратительные работы» – роют могилы расстрелянным по его воле казакам, их однохуторянам. Володя знал, что там неутешно, источным голосом плачут матери и жены. Ему все это было глубоко безразлично. Он был – большевик!.. Он считал, что Драч называл их совершенно правильно – «гадами». Они и были для него – партийца – гады… Он смотрел на них, как на змей – гадюк, которые, если их не уничтожать, могут ужалить. Их всех надо перевести, истребить, если они останутся – мелкобуржуазная стихия захлестнет нарождающийся социализм.

 
Заставляли соловья песни петь: —
Уж ты пой, распевай, соловей,
Приутешь, призабавь молодца…
 

– Это они хорош-шо, – дыша водкой на Володю, говорил председатель тройки, – хор-рош-шо поют… Прилетели соколы и забрали соловья… Пой, дескать, угождай нам… Колхозная клеточка серебряная…

– Вы нашей Ульяны Ивановны допреж ни раза не видали, – спрашивал пьяный от страха и водки Мисин.

Четверть, колыхаясь, плавала кругом стола и наполняла чеканные стопочки Шуриной работы. Гости заметно хмелели.

Володя задумчиво опустил голову. Он был тоже пьян, но не от вина, а от всего этого угарного дня, от пролитой крови, от мертвых тел, валявшихся на площади, от шумных песен, нелепо звучавших в низких комнатах Вехоткинской хаты, от разнузданно-развратных плясок красивой, разрумянившейся от водки статной Ульяны Ивановны.

Володя думал: «При царях… Разве было возможно что-нибудь подобное при царях?.. Какая власть у меня… Разве что Иван Грозный такую власть имел?.. Да царь Ирод… И тело и душа всех этих людей мне принадлежат… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до таких последних пределов, как при нас, большевиках?.. Все, что хочу, – исполнят… Рабы!.. Может быть, Малинин и был прав. Мы слишком далеко шагнули не только в орабочивании людей, но и в их оподлении»…

– А хорошо, – икая, сказал Драч. – Петь да плясать – на это казаков взять!.. Дикие песни…

Растеряев зажег керосиновые лампы. Стало еще душнее, диче и срамнее в желтом свете многих ламп. Пели нестройно, больше орали, жестами дополняя то, что пели.

 
В щечки, в губки и в глаза,
Перечить было нельзя,
Много раз он целовал,
И валял – игра-ал с ней.
 

Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилетний парнишка колхозный «бригадир» выступил вперед, пристукнул каблуками, сделал выверт и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульяне Ивановне. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками с железными подковками… Пошел разудалый казачок.

Хор нескладно пел в такт танца:

 
Без тебе ли друг, постеля холодна,
Одеялице заиндевело,
Подушечки потонули во слезах…
 

Казачишка ходил на руках, с грохотом сапог переворачивался через голову, лежа на полу неприлично ерзгал сапогами по доскам, сопел и кряхтел, а вокруг него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задом к гостям.

– Эт-то же, товарищи, – заикаясь от восторга, говорил Драч, – пр-рям-мо Аф-финские ночи какие-то!.. Ах, елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вот стерва!.. Едрёна вошь!..

«Всегда, всегда так было, – думал Володя. – Саломея плясала перед царем Иродом и потребовала голову Иоанна Крестителя… Читал я некогда эту историю… Не очень в нее верил… Думал вздор… Не может того быть… Или в очень древние, дикие времена… Нет, вот и теперь есть такой государственный строй, при котором все это становится возможным… Советский коммунистический строй… Малинин был прав… Далеко зашли, далеко пустили хама… Искривили линию и как это исправить, когда мы во власти таких людей, как Драч… Гадко все это… Мерзко и гадко…».

Он встал и тяжело ударил кулаком по столу.

– Ну!.. Довольно! – крикнул он, и сердце его забилось радостно и горделиво – такое мгновенно наступило подобострастное молчание, такая стала тишина в хате и так дружно все встали от его окрика. – Песенники по домам!.. Завколхозом, поблагодарите их от имени пролетариата за усердие и старание. А ты, красавица, как тебя звать, Саломея Ивановна, останься здесь… Завколхозом, обеспокойся насчет ночлега комиссии… Понял?..

Стуча каблуками по доскам стеклянной галереи, молчаливо выходили колхозники из хаты.

Стояла душная июльская ночь, было очень тихо на хуторе, и издали с погоста чуть доносилось печальное церковное пение, всхлипывание и причитания баб. Там в общей могиле хоронили казненных казаков.