Текст книги "Ненависть"

Туркестанский стрелковый полк, в котором служил Дмитрий Петрович Тегиляев, спускался с гор в пустыню и подходил к большому селению Зайцевскому. Он шел походом без малого на полторы тысячи верст.

Рота за ротой, в серых рубахах с малиновыми погонами, в лихо надвинутых на бровь фуражках, с винтовками, круто подобранными на плече – развратный способ таскать винтовки на ремне тогда еще не привился русской пехоте, – широким, бодрым, вымаханным далекими переходами шагом, шли туркестанцы по пыльной лессовой дороге среди песчаного плоскогорья, усеянного черными камнями и жидкими пучками сероватой верблюжьей травы. Только, может быть, во Французском иностранном легионе, в Африке, где также велики переходы, можно видеть такой же машистый широкий, свободный шаг, таких подтянутых, стройных, тренированных большими походами солдат.

Штабс-капитан Тегиляев, знаменитый охотник на тигров и кабанов, с весны принял первую роту. Высокий, как и его сестры, но не такой полнотелый, как он, подтянутый, выправленный, юношески стройный, со скатанной шинелью через плечо, он шел, легко ступая рядом со своим младшим офицером, подпоручиком Песковским. За ними широким строем шли стрелки. Вороты рубах были расстегнуты, вещевые мешки сняты. Их везли сзади на обывательских подводах. Роты шли налегке. Сорок два градуса Реомюра и яркое азиатское солнце пустыни, что палит с восхода до заката с безданного синего неба, – не шутка! Выступили утром до света, и к девяти часам сделали двадцать верст. До пяти отдыхали в горном ущелье у колодцев с горьковатой водой, варили обед, пили по азиатскому обычаю без конца чай, а сейчас, к закату, заканчивали тридцативерстный переход.

Вброд, широким строем перешли головной арык, заросший кустами джигды, камышами и тонкими плетнями дикого винограда. За арыком пошли сжатые поля ячменя и пшеницы, а за ними уже маячили высокие раины и густые яблочные сады Зайцевского. Пряный дух яблок, столь характерный запах осенью семиреченских селений, потянул навстречу. Дорога входила на прямой широкий проспект, обсаженной деревьями улицы селения.

– Барабанщик, ударь!.. Взять ногу! Песенникам петь! – скомандовал Дмитрий Петрович.

По старинному пехотному обычаю, свято хранимому Туркестанскими, Сибирскими и Кавказскими полками, барабанщик забил «козу», – рота подтянулась, круче подобрала ружья, шаг стал крепче, дружней. Запевала выбежал перед строй.

Широкая тенистая аллея тополей и акаций без конца тянулась по взгорью между садов и больших глинобитных хат, крытых где железом, где камышом. Белые, тесовые, тополевые ворота были распахнуты настежь, у колодцев стояли женщины с бадейками и шайками, с плетеными корзинами, полными сочных семиреченских яблок-ранет, кистями винограда и большими ломтями сероватого ситного хлеба. Усердное приношение жителей родным «солдатикам». На поворотах мелом было написано: «командир 2-го батальона», «пулеметная команда», «7-й роты 1-й и 2-й взводы», каждому было указано свое место. Квартирьеры без амуниции и ружей в пропотелых рубахах ожидали свои части. Кое-кто потянулся было из рядов за яблоками и виноградом, но высокий фельдфебель Шпигальский окрикнул:

– Куда полезли!.. Чего не видали?.. Дождись своей квартеры…

Барабанщик перестал бить и – точно дожидался этого – раздался мягкий, чарующий встречающих баб баритон. Ефрейтор Затырин завел песню:

 
Вдоль да по речке,
Вдоль да по Казанке,
Сизый селезень плывет.
 

Вся рота дружно сотней голосов с уханьем, с присвистом подхватила:

 
Ай да люли-люли!
Ай да люли-люли!.
Сизый селезень плывет!..
 

Стрелки подняли головы и с веселой, лукавой усмешкой посматривали на семиреченских баб-поселёнок и казачек. Тут, там раздались шутки. Хор одушевленно гремел:

 
Сашенька, Машенька,
Душенька Парашенька.
Сизый селезень плывет…
 

Лише, шире, свободнее становился шаг. Точно плыли в низкой пыли серые ряды стрелков, и задорнее, ярче, веселее гремела песня:

 
Три деревни, два села,
Восемь девок – один я,
Куда девки – туда я…
Девки в лес —
Я за ними,
Девки сели,
А я с ними —
Разговариваем…
 

Розовая пыль золотым туманом стояла над селением. Ротные квартирьеры Левицкий и Курош подбежали к роте.

– Сюда, ваше высокоблагородие…

– Р-рота… стой!..

Вихрем, в один прием, по-гвардейски сорванные слетели с плеч винтовки.

– По квартирам марш!

Дмитрий Петрович, сняв фуражку и платком вытирая запотелый лоб, вошел на чистый двор. Старик крестьянин встретил его.

– Пожалуйте, ваше благородие. На прошлой неделе своих сынов проводили – будьте во имя их, ради Христа, гостями дорогими.

Сняв ременную амуницию, шашку и револьвер, Дмитрий Петрович сел на белые, чистые ступени деревянного крыльца.

Песковский присел рядом. Закурили папиросы. Сизый дымок завился в прозрачном воздухе. Кругом по дворам гомонили солдаты. Дребезжа черпаком и ведерком, роняя на землю горячие угли, проехала походная кухня. Ротная двуколка завернула во двор. Усталая лошадь тихо заржала, предвкушая отдых. Денщики доставали из повозки походные койки. Хозяйка на заднем крыльце разливала самовар. Тонкий смолистый запах сухого саксаула потянул ладанным духом и смешался с крепким и терпким запахом яблок, горою наваленных под навесом. В пролет ворот был виден за улицей пологий скат широкой долины, громадные скирды хлеба и за ними, казалось, совсем близко высокие массивы снеговых гор.

– Триста верст отмахали за эти две недели, – сказал Песковский, – а все никак не уйдем от своих гор. Еще тысячу надо пройти, а у меня подметки уже никуда.

– Отдай Равинеру. Он тебе за ночь новые набьет, – пуская дым колечками, сказал Дмитрий Петрович.

– Я сказал Бурашкину, спать ляжем, чтобы снес.

– Ты сейчас дай. А то – подъем в четыре часа. Смотри босым идти не пришлось бы.

– Очень уже все это непонятно солдату, Дмитрий Петрович.

– Что непонятно?..

– Тысячу верст похода сломать на своих на двоих, потом недели две по железной дороге тянуть будут… Для чего? Вот мне ефрейтор Курослепов на большом привале и говорит: для чего нам воевать?.. Неужели и сюда Герман со своей войною доберется?

– Ты его за пустые разговоры на час в боевую поставил бы – вот это дело было бы! Еще и ефрейтор. Я от Курослепова такого не ожидал.

– Дмитрий Петрович, ты, ради Бога, чего худого не подумай. Просто так это к слову пришлось. Мысль естественная у простого человека.

– Просто так!.. Естественная!… – передразнил Дмитрий Петрович. – Не солдатская это мысль. Кто-нибудь внушил ее Курослепову.

– Не думаю. Да ведь Суворов учит, что каждый воин должен понимать свой маневр.

– Не к тому он это, Гриша, учит… Совсем не к тому. Слыхал и я… И не солдаты… А наш брат офицер говорили – пока дойдем, да доедем и война кончится… «Понимал свой маневр»… Беда, Григорий, если каждый солдат станет обсуждать все «как» и «почему»?.. Что?.. Почему?.. Куда его ведут?.. Почему воевать, когда нашему краю никто не угрожает? Общее дело забудем. Это беда – хуже войны. Беда, если каждый гражданин со своей обывательской горки станет судить государя и правительство… Как полагаешь, им-то, чай, с горы виднее, чем нам.

– Но, Дмитрий Петрович… Нас, офицеров, и так упрекают в обывательщине, в равнодушии к государственным и мировым вопросам.

– Государственные, мировые вопросы!.. Ах, шут ты гороховый!..

Дмитрий Петрович замолчал и долго смотрел, как золотым туманом, ровно пологом, задергивалась пустыня и как где-то далеко, далеко в лиловые горы садилось солнце. Он докурил папиросу, бросил смятый изжеванный окурок во двор и сказал тихо, точно про себя:

– Обывательщина!.. Кто говорит-то это, милый Григорий Николаевич?.. Враг России говорит это, чтобы смутить «малых сих». Надо ему свернуть, набекрень сдвинуть наши мозги. Посеять сомнения в решительный час битвы и сорвать победу… Философия это.

– Немцы?.. Немцы?.. Я немцев никого не видал и не знаю.

– Немцы что!.. Русский солдат всегда немцев бивал… Есть враг много пострашнее немцев… Диавол.

Песковский с удивлением посмотрел на своего ротного. Уже не спятил ли он от жары да усталости. Дмитрий Петрович ясными, серыми глазами, не мигая, смотрел на заходящее солнце. Красные угольки горели в темных зрачках. Сухое бритое лицо ударило в бронзу.

– Да… Диавол… Мировые вопросы… Обывательщина… Не нам с тобою мировыми вопросами заниматься. Наше дело маленькое… Мировые вопросы решат и без нас. Мудрость жизни, счастье народа в доверии своему правительству и в том, чтобы каждый по совести делал свое дело, не озираясь на соседа… А так, если яйца начнут курицу учить, – что будет… Толку не будет.

С соседнего двора все раздражающее и сильнее стал доходить запах горячих щей. Шумнее там был солдатский говор. Вдруг раздалась короткая команда и полтораста голосов дружно запели в унисон:

– Очи всех на Тя, Господи, уповают…

– Пойдем, Григорий. Ужин готов. Похлебаем со стрелками солдатских щей… Так-то, брат, лучше будет… А мировые вопросы ефрейторским умом решать?.. Никуда это не годится.

И, смягчая жесткость слов, крепким пожатием руки Песковского выше локтя, Дмитрий Петрович поднял его и повел со двора.

Шура и Женя верно отметили, что Володя на 180 градусов переменил свой взгляд на войну. Сделал это он, конечно, не сам, не своим умом дошел до этого, но получил на это указания партии.

В тот самый июньский вечер, когда первый раз в их доме заговорили о возможности войны, Володя поехал к Драчу. Он всегда останавливался у него, когда были у него сомнения, когда хотел он уйти от семьи и посвятить всего себя партийной работе.

Ехал он, полный самого крепкого миролюбия и ненависти к войне. Как социалист и демократ, он долгом своим почитал быть антимилитаристом, пацифистом, ярым ненавистником войны. Война – пережиток дикого Средневековья, феодальных привычек, царизма, никак недостойный социализма. Бросать народ, то есть рабочих – пролетариат на убой в угоду Вильгельмам и Николаям – никак не отвечало марксизму. Он знал, что и партия, в лице петербургских ее представителей, разделяла эти взгляды. Уже были брошены ее агенты, составлены «пятерки», посланы агитаторы по заводам, чтобы в нужную минуту забастовками сорвать войну, по деревням поехала молодежь – препятствовать, когда будет надо мобилизации.

Володя застал Драча дома в хмуром, мрачном, молчаливом настроении. Пиво и хлеб с колбасой ожидали Володю. Со страстью, с пылом молодости Володя заговорил о военных слухах, о подготовке к войне, о священной обязанности каждого социалиста помешать этой империалистической войне, начатой «царизмом». Драч прищурился как-то презрительно и сказал:

– Ничего ты, браток, в этом деле не понимаешь. Совсем не оттуда ветер дует.

– Скажи, если что знаешь.

– Скажу, когда надо будет.

Как ни допытывал Володя Драча – больше ничего он не мог от него добиться.

– Ты вот что – не спеши домой. Поживи у меня – тогда все доподлинно узнаешь. Ждем гонца от самого.

– От кого?

– От самого… От Ленина, – едва слышно сказал Драч.

Володя остался у Драча, В грязной, неприбранной квартире было уныло и скучно. Держать прислугу Драчу не позволяли убеждения, да, может быть, и средств на это не было, сам же он считал ниже себя стелить постель и вытирать пыль – это все «усложняло жизнь» по его мнению, и в двух комнатках в большом и грязном доме, заселенном рабочими, на Тележной улице было грязно и летом душно и неприютно. До одури играли в шашки, до тошноты пили пиво, трескали огурцы и ели вареную колбасу, часами валялись на жестких вонючих постелях. Иногда спорили на отвлеченные темы, читали вместе Маркса, и Володя удивлялся малому развитию Драча. Володя знал, что это ничего неделание и была – политика.

– Мы, как пожарные, – говорил Драч, – может, месяц проспим, ничегошеньки не делая, зато уже, как пожар, – здравствуйте – пожалуйста – явимся на работу, как стеклышко.

Как-то пришел к ним Малинин и показал телеграмму: «Приостановите закупку шерсти. Точка. Шлем оптовика с ценами. Точка. Карасев».

Володя ничего не понял, Драч и Малинин ему объяснили, что надо прекратить работу, препятствующую войне, и ожидать кого-то с инструкциями из Центра.

На петербургских заводах были волнения. Рабочие предъявляли экономические требования, устраивали забастовки. На Шлиссельбургском тракте были повалены фонарные столбы, остановлены вагоны железной дороги, строили неумело баррикады. Гвардейская кавалерия была вызвана из Красносельского лагеря для подавления рабочих волнений. В городе было неспокойно. Это беспокойство усиливалось еще тем, что в Петербург ожидался французский президент Пуанкаре и нельзя было показать ему столицу в смятенном виде.

Все это приказано было прекратить и идти «в ногу» с правительством. Никак этого понять не мог Володя. Наконец было назначено собрание на квартире Малинина.

* * *

Были приняты чрезвычайные меры предосторожности. На улице и на дворе дежурили ответственные члены партии, чтобы вовремя предупредить об опасности. На собрание были допущены только самые верные члены партии.

Малинин был раздражен и озабочен. Его обидело и задело, что Центр не ему поручил разработать директиву партии, а прислал постороннего человека. Володя давно подметил, что в партии при всем кажущемся равенстве ее членов, строго соблюдалась какая-то иерархия и Малинину было оскорбительно уступать свое место, хотя бы н временно, кому-то другому.

Говорили, что у приезжего, строго законспирированного, был какой-то особенный «мандат», не внушающий никаких сомнений, и письмо от самого Ленина.

Заседание было назначено на восемь часов, но приезжий явился только к десяти.

Это было человек неопределенного возраста, неопределенной национальности, какой-то подлинно «интернациональный» человек. Скорее всего – болгарин. У него было чисто выбритое лицо серовато-оливкового цвета, с сизыми тенями на верхней губе и щеках. Он был хорошо, по-заграничному одет, у него были темные, но не рабочие руки, которые он все время зябко потирал, хотя и на воздухе и в комнате было жарко даже до духоты.

Все встали при его входе, хотя этого, например, для Малинина никогда не делали. Он неловко, крайне небрежно, поклонился и жестом предложил садиться у стола. Тяжелый, сумрачный, пронзительный взгляд его обвел всех присутствующих и, как показалось Володе, несколько дольше остановился на нем и на Драче.

Наступило напряженное молчание ожидания. Приезжий, он никому не был назван ни по имени, ни по партийной кличке, сидел, уставившись глазами в одну точку, и точно сам ожидал какого-то доклада. В комнате со тщательно занавешенными одеялами окнами было очень душно и до тошноты накурено. Сизые струи табачного дыма стояли полосами под потолком. Пахло согревшимся пивом и нечистым потом. Плотный Балабонин платком вытирал лоб и лицо. Коротнев в ожидании подался на стуле всем корпусом вперед. У Драча на лице было восхищение, рот был открыт, и он ждал от приезжего точно какого-то чуда.

Наконец, заговорил Малинин. Слегка заикаясь, он начал:

– Наши партийцы – апостолы новой веры… Марксизм – Евангелие нашего века. Мы ждем, товарищ, от вас откровенного слова и поучения.

Тот все молчал.

– Вы приехали к нам с новыми инструкциями. Я получил телеграмму, которая меня и моих товарищей повергла в большое смущение, пришлось перестраивать всю работу и менять все директивы, при настоящем настроении рабочих и вообще пролетариата – это очень не просто. В центре, по-видимому, не отдают себе отчета в тех настроениях, которые удалось установить в рабочей массе.

– В Центре все знают… Там смотрят широко и надолго.

Голос незнакомца звучал глухо. Он говорил чисто по-русски, но с легким акцентом, как могут говорить иностранцы, хорошо знающие русский язык, или русские, очень долго жившие заграницей.

Все ждали, что он скажет дальше, но он опять замолчал и, казалось, и не думал продолжать.

– По нашим сведениям, – сказал Малинин, – война неизбежна. Император Вильгельм решил ее начать, император Николай еще колеблется, но ожидаемый приезд президента французской республики должен положить конец его колебаниям. На днях должна быть объявлена мобилизация. Начатые нами беспорядки могут ей серьезно помешать.

– Мешать не надо… напротив. В общем и целом постановлено, что война нужна… Она ускорит осуществление задач Третьего интернационала. Надо только вовремя повернуть ее к поражению. Требование: не мешать, а помогать правительству.

– Вот как, – сказал Малинин. – Будить патриотизм?..

– Да.

– Не опасная это будет игра?..

– В рабочих патриотизма нет.

– Но крестьяне?

– У них патриотизм местный. На этом в свое время и сыграем.

Приезжий помолчал и сказал негромко, но веско:

– Нам нужна ненависть… Ненависть всех ко всем… Вот в чем наша религия, та новая религия, о которой вы сказали. Неудачи войны… Войны необычайно кровопролитной и жестокой – об этом постараются сами капиталистические державы – возбудит ненависть солдат к офицерам и генералам. Армия поколеблется… В обществе ненависть к правительству, презрение к государю… Поняли? Вот когда… Ненависть к самой России!

– Ненависть к России? Трудненько будет. Я сам из крестьян. Я знаю, как свое село любит каждый крестьянин.

– Свое село… Да, может быть… Это не существенно. Но Россию? Да об этом вам беспокоиться не приходится. Это за нас сделает интеллигенция. Кружки писателей и поэтов охотно пойдут клеветать на Россию, на власть, на крестьян и на офицеров и генералов. О государе и говорить не приходится. Его сотрем в порошок, окружим такой ненавистью, что сами же «верноподданные» ему изменят и отдадут на смерть и поругание. Они Бога своего отдали, так что им государь!

– Вот еще Бог… О, это все не так просто. В России, если начинать бунт, – первое надо Бога упразднить… убить всякую веру… А как это сделаешь?..

– Мысль не новая и не ваша.

– Я за это и не стою. Для меня она новая и ясная.

– Это еще Бакунин сказал. Это вы у Достоевского читали. Мысль студента Шатова. Старо! Теперь в русском народе Бог не тот.

– Бог у него всегда один. Бог и Николай Чудотворец.

– Когда начнутся поражения… голод… отступления… когда немец железной пятой станет на горло, и молебны не помогут, когда «поэты» станут богохульствовать под рукоплескания интеллигентной толпы, и Бог поколеблется в народных умах. Бог и с Ним Николай Чудотворец.

– Может быть… Но… Все это потребует новых средств. Мы потратились на забастовки. Партийная касса пуста.

– Деньги будут.

– Откуда?.. – в громадном волнении спросил Балабонин.

– А вам не все равно.

Приезжий поднялся. Он все сказал, что надо. Он приехал не для того, чтобы отвечать на вопросы. Он считал их праздными и ненужными.

– Войне быть. Правительству не мешать организовывать войну. Усвоили?..

Он никому не подал руки, как-то неопределенно ответил на поклоны собравшихся и, ткнув пальцем на Володю, Гуммеля и Драча, сказал:

– Прошу выйти со мною в соседнюю комнату.

В кабинете Малинина было темно, и окно было открыто. Гуммель хотел внести лампу, но приезжий остановил его.

– Закройте только окно, чтобы – неслышно.

Он стал в глубине комнаты. Володя, Драч и Гуммель против него в позах учеников перед учителем.

– Владимир Жильцов?..

– Я.

– Вы будете… будете… Леонид Гранитов. Поняли?.. Усвоили?..

Володя молча поклонился.

– Товарищ Драч?..

– Я.

– Вам менять фамилию не надо. Прошлое безупречно.

– Чистое пролетарское происхождение, – заторопился Драч.

Приезжий даже не посмотрел на него. Он перевел тяжелый взгляд черных глаз на Гуммеля.

– Товарищ Гуммель?..

– Я.

– Так и будет. Вы поедете со мною заграницу в Центр.

Он поклонился на этот раз определенно и с видом человека, осчастливившего других, пожаловавшего маршальские жезлы, пошел из комнаты.

И странное дело. Когда выходили Драч и Володя, и подлинно оба чувствовали себя точно именинниками, точно были они офицерами, вот только что пожалованными офицерскими чинами. Они шли вместе на Тележную в вонючую квартиру Драча. Летний дождь лил. По домовым желобам вода шумела, сливаясь в кадки. Пустынны были улицы. Мутными желтыми кругами расплывались в дождевых полосах уличные фонари. Они ничего не замечали. Праздничные голоса пели в сердце Володи. Когда они вошли на совершенно пустую Полтавскую, где были сенные магазины, Драч остановился, толкнул в бок Володю и весело захохотал.

– А, – воскликнул он, – в Центр!.. Заграницу!.. Елки-палки!.. Вот это я понимаю. А знаешь за что?..

– Не знаю.

– Фортуна, черт тебя совсем подери!.. За Далеких!..

– Ну, – как-то недовольно промычал Володя.

– Вот тебе и ну! Елки-палки!.. Здравствуйте пожалуйста. Право, надо по нем панихиду нам отслужить. Вот, где это обернулось-то! Там ценят!.. Там это вот как понимают… Которые люди решительные и которые так просто – дворянская слизь… Далеких – это не болтология. Ты посмотри, кто на верхушке? Болтуны?.. А что?.. Здравствуйте пожалуйста – товарищ Джугашвили – Сталин – Тифлисское казначейство грабил, думаешь, мало людей накрошил… А что?.. Там кровушку любят… Слыхал – ненависть!.. Понял: ненависть! Это тебе не «люби ближнего своего»… Это, елки-палки, ненавидь, не бойся!.. Дерзай!.. Кровь, что вонючая вода. Товарищ Финкельштейн Валлах-Литвинов – жох, елки-палки, – деньги заграницей обменивал, в тюрьме французской сидел, не сладкая, поди, малина. Поди и били его там. Зато теперь!.. О-оо!!. Вот и мы с тобой за Далеких куда попали, на верхушку! Так и впредь будем! Понял, товарищ Гранитов?.. Не фунт изюма. Елки-палки. Тот Сталин… сталь, и ты не хуже – гранит!.. Ночуешь у меня?..

– Да.

– А то бы к девочкам?.. а?.. На радостях-то?.. В генералы пожалованы!.!. Заграницу!..

– Уклонюсь пока. Надо с мыслями собраться, да завтра хочу к своим съездить.

– Ты бы к своим-то по малости.

– Неужели ты думаешь, – с негодованием сказал Володя, – меня дома свернут?..

– Свернуть не свернут, а все – все эти папы, да мамы, сестры, да братья, а там еще любимая какая девушка подвернется – кислая это материя для стопроцентного коммуниста. Девочки куда проще, пошел, как стакан свежей воды выпил, и гуляй дальше.

– Ты меня, Драч, в этом не учи, без тебя знаю, а характер мой и нервы из стали… Недаром я теперь и навсегда – Гранитов, – с превеликой гордостью сказал Володя.

– Ну, как знаешь. Вот тебе ключ от квартиры, а я по-своему отпраздную свое повышение… По-пролетарски.

На другой день Володя поехал в Пулково, а через два дня опять покинул родительский дом, чтобы уже никогда в него не вернуться.