Текст книги "Ненависть"

– Не забывайте нас!.. Приходите к нам!.. Будьте всегда дорогим гостем, – раздавались юные голоса.

На Багговутовской круглые электрические фонари горели. Ее дали тонули в голубом сумраке. Еще жестче стал мороз. Скрипел снег под быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердце у молодого офицера. Он почти бежал по березовой аллее, накрытой узорной голубой сетью теней древесных ветвей.

Часто бывать не пришлось. «Не принято» было приходить без зова, а ни Жильцовы, ни Антонские званых вечеров или обедов не устраивали. Тоненькая ниточка случайного знакомства Гурдина с этими прекрасными семьями не свивалась в толстый канат.

Геннадий Петрович был как-то на Масляной, приезжал с визитом на Пасху. Его ждали, и Женя серьезно волновалась. Ну да, как же! А вдруг христосоваться будет?.. Можно ли с ним целоваться и как? По-настоящему или так?.. Об этом был серьезный и полный секрета разговор с Шурой, и было решено, что поступить, как выйдет, но если придется христосоваться, то подставить свою щеку, а самой целовать воздух. «Ведь он все-таки чужой!»..

Но Геннадий Петрович, нашколенный в полку войсковым старшиной, чинно поздравил с Светло-Христовым праздником, поцеловал руку у Ольги Петровны и у Марьи Петровны и крепко, может быть, крепче, чем это было нужно, – всего, видимо, войсковой старшина не мог предусмотреть, – пожал руки барышням. Мура и Нина были от этого в восторге.

Конечно, в деле сближения с Гурдиным мог бы выручить Володя. Он был одних лет с Геннадием Петровичем. И, если бы Володя сошелся с ним на товарищеской ноге, как все могло бы пойти хорошо…

Но… Володя!..

Он даже и не желал видеть этого офицеришку!

Еще бывали в Петербурге общественные вечера, студенческие балы и концерты, где можно было бы встречаться. Но и Ольга Петровна, и даже добрейшая Марья Петровна не могли себе представить, чтобы их дочери самостоятельно выезжали.

Притом же приближались экзамены.

С Пасхи квартира Жильцовых наполнилась зубрением. Даже Володя серьезно засел за науки и меньше пропадал из дома. Женя не смела петь свои упражнения. Едва только она садилась за рояль в гостиной, разворачивала тетрадь и звонкий ее голос начинал первую руладу, как растворялась дверь и в ней появлялся Гурий.

– Женя, пощади… У меня завтра – латинский.

Гурия она не щадила. Худенькие плечики недовольно пожимались, и голос лился с полной силой.

Тогда по коридору раздавались гневные, решительные шаги марксиста, дверь широко распахивалась, появлялась растрепанная Володина голова, Володя взмахивал тетрадкой лекций и орал, стараясь перекричать звонкий Женин голос.

– Да замолчишь ли ты наконец, несчастная! Всю душу вымотала своим вытьем.

Женя бросала ноты, захлопывала рояль и в слезах бежала к себе в комнату, где ее ожидали Венские конгрессы, Людовики и Наполеоны.

Она садилась за стол. Боже, какая каша была в ее голове! И что делать, что предпринять? Святополки и Ярополки, Иваны и Василии, Карлы и Людовики, Пипины, Остготы и Вестготы, Аларихи и Аттилы, Петр Великий, Бирон, Миних, Екатерина, квадратные корни, теоремы, уравнения, Бином Ньютона, закон Гей-Люссака, опыты Лавуазье, Гальвани… Боже мой, что это было за наваждение, что это был за ужас! Женя открывала книгу и с отчаянием обнаруживала, что она все, все позабыла. Она просто-таки ничего не ответит и будет стоять перед экзаменной комиссией, как дура… Ужас!..

Женя ездила в часовню перед Гостиным двором и с горячей молитвой перед образом Спасителя ставила свечу. Ложась спать накануне экзамена, она подсовывала под подушку учебник, раскрытый на наиболее трудных страницах. Идя на экзамен, Женя клала в карман передника корочку черного хлеба, «на счастье».

И когда шла утром в гимназию, на экзамен, шла как на казнь. Холодно и противно было на сердце. И уже куда же было вспоминать Геннадия Петровича!!

В классе было холодно, неуютно и парадно. Сама начальница приходила с экзаменной комиссией. В мертвой тишине очередная ученица дрожащим голосом читала: «Преблагий Господи». Когда садились, Жене казалось, что дрема прекращала свой бег и жуткая стояла напряженнейшая тишина. За окном веселыми, весенними шумами гудел город. Там шла жизнь. Здесь, в классе, Женю ожидали мучения и позор.

Ледяным голосом вызывала классная дама:

– Герберт Мария, Долинова София, Жильцова Евгения.

Женя неслышными шагами подходила к липовому столу, где, как развернутая колода карт, были выложены билеты.

В горячей голове – пустота. Ноги ледяные. Хочется бросить все, отказаться отвечать, убежать из класса и рыдать, рыдать.

Машинальным движением Женя берет билет.

– Тридцать второй.

Она отходит к доске и разворачивает программу. Помогла корочка! Спас Чудотворный Спаситель! Да ведь она знает этот билет. У нее наморщен лоб, щеки покраснели. Но нижутся, нижутся мысли, и ярко вспоминается все: и то, что она читала в учебнике, и то, что говорил в классе преподаватель.

– Жильцова, вам отвечать… Вы готовы?

Женя начинала дрожащим, волнующимся голосом. Но голос крепнул. Она сама на себя удивлялась. «Корочка!.. корочка!.. Молодец Женя!..»

– Довольно-с!..

Один, два вопроса, и смелые, верные ответы. По движению руки учителя, по вопросительному его взгляду на начальницу – Женя знает – полное двенадцать!

Да ей и нельзя иначе. Она идет на медаль…

Геннадий Петрович ушел в прошлое. Было не до него, не до фиалок. Ее судьба решалась…

По окончании экзаменов, – Женя кончила с первой серебряной медалью, – вся семья поехала на дачу.

Матвей Трофимович этим летом писал большой труд по астрономии и должен был для этого работать в Пулковской обсерватории, а потому дача была нанята не в совсем обычном месте, а в деревне Подгорное Пулково.

Это, собственно, была даже и не дача, а простая крестьянская изба. У нее было широкое крыльцо-балкон, выходившее в маленький палисадник, окруженный высоким деревянным резным забором. За забором была глубокая канава и через нее перекинут был мостик с двумя скамейками на нем. Обычная пригородная крестьянская постройка богатого мужика. Густые сирени, белые и лиловые, – они еще цвели, когда Жильцовы переехали на дачу, – росли вдоль забора и у самого дома. Их пышные тяжелые ветки цветов тянулись в комнату Жени. Аллея молодых берез вела к калитке. Стройные рябины и черемухи окружали избу. Изба стояла не на большом Петергофском шоссе, но на пыльном проселке, уходившем полями к мызе Коерово.

Что за очаровательная, полная тайны и легенд была эта мыза Коерово. Высокие сосны, столетние дубы и липы островом стояли среди простора полей. Из-за полуразрушенной ограды, с земляным валом и канавой был виден за плоскими болотами Петербург и казался призрачным, точно мерцал таинственным маревом. В дрожащей дали блистал купол Исаакия, белели колокольни и стены Новодевичьего монастыря, Адмиралтейская игла горела на солнце – и над всем городом черной шапкой всегда лежала пелена тумана и дымной гари.

Какие старые, вросшие в землю, замшелые были дачи в Коеровском общем парке! Небольшое озеро в зеленой раме кустов поросло лилиями и точно таило в себе роковую тайну. Там по ночам, наверно, играли русалки. Трудно придумать более поэтичное место. В одной из дач… в которой?.. – говорили – жила какая-то балерина необычайной красоты и таланта. И будто ее некогда навещал какой-то великий князь… Или это даже было давно, и это был сам государь Николай Павлович… И там была никому неведомая, прелестная, несказанно волнующая любовь…

Женя и Шура, часто приезжавшая в Подгорное Пулково гостить к своей тетке, под надежной охраной Гурочки и Вани с утра отправлялись пешком в Коерово. У Шуры этюдник и краски, у Вани сачок для ловли бабочек, у Жени книжка романа.

Женя ходила мимо пустых запущенных дач. Где это было?.. Этот прелестный волнующий душу роман?.. Густые кусты жимолости и акации скрывали дачи. Низко на самой земле лежали старинные балконы.

– Ты помнишь, Шура, «Первую любовь» Тургенева? Вот такая, должно быть, и там была дача.

Женя заглядывала в палисадник. Ноздри у нее были раздуты, она шла, плавно покачивая бедрами, какой-то танцующей походкой. Ей чудились за кустами чьи-то подавленные поцелуи и вздохи. Там была любовь!.. Теперь век не тот. Теперь любви не будет! Так сказал Володя. Возвращались домой к полудню. После простого сытного дачного обеда все принимались за работу. Ольга Петровна уже приготовила холщевые, обшитые красными кумачовыми полосами занавеси для балкона, Шура своими эффектными этюдами Коеровских видов покрывала бревенчатые с торчащей паклей и мохом стены избы. В саду хозяин с разносчиком цветов разделывали большую круглую клумбу, обложили ее дерном и засаживали ее розовыми маргаритками, голубой лобеллией, пестрыми анютиными глазками, петуниями и флоксами, а в середину был посажен высокий бледнолистый табак. Гора красного песку лежала подле – совсем по-настоящему готовили разделать садик.

Все принимало приличный, «господский» вид. Хотя бы и гостей принимать.

И только подумали об этом, как вот он и гость появился. Геннадий Петрович приехал верхом на Баяне. Уже вечерело. Геннадий Петрович изобразил все, как чистую случайность… «Ехал мимо из Царского Села в Красное и решил заглянуть на минутку». Даже и с лошади не хотел слезать. Его сейчас же окружили и сразу – дачная обстановка этому благоприятствовала, приняли как старого знакомого, как родного. Женя, Шура, Гурочка и Ваня заполонили его.

– Это и есть Баян?..

– Какая прелесть!..

– Он на солнце, как из старой бронзы.

– Женя, посмотри, на лбу белая звездочка. Ровно посередине.

– Как серебро блестит!

– Геннадий Петрович, можно ее погладить?.. Она смирная?..

– Совсем точно шелк.

Четыре руки одновременно тянулись к лошади.

– Она не брыкается?..

– Прелесть!..

– Чудо! Она вас знает!

Девичьи и детские голоса звучали, как несказанно прекрасная музыка. Красное солнце, обещая назавтра вёдро, спускалось в румяные небесные дали. Тени были нежны и воздушны. Женя и Шура, – Женя в розовом, Шура в голубом длинных платьях чувствовали себя барышнями и немного стеснялись в роли хозяек. Гурий побежал за хлебом и сахаром для Баяна – «Геннадий Петрович сказал, что Баян любит черный хлеб и сахар». Женя метнулась за братом.

– Мама, ты пригласишь Геннадия Петровича ужинать. Неловко как-то иначе, – шептала она матери, взволнованная и пунцовая.

И пока Гурий и Ваня кормили Баяна, пока приглашенный Ольгой Петровной Геннадий Петрович – никак не мог он теперь отказаться – заводил во двор коня и с хозяином устраивал его в сарае, – по даче шла суета… На длинный стол накрывали новую в высоких складках желтоватую в красном узоре скатерть, резали душистый свежий кисло-сладкий «шведский» хлеб и быстро и озабоченно переговаривались.

– Как кстати, мама, что вчера был крендельщик. Я выборгский крендель поставлю.

– Шурочка, принеси с погреба масло.

– И простоквашу.

– Да не выкладывай, так прямо и ставь в горшке. Это стильно, по-деревенски.

– Женя, скажи папе, что готово. Ему в обсерваторию идти.

На дворе шли свои разговоры. Геннадий Петрович о лошади беспокоился. Хозяин, красивый, благообразный мужик с темной окладистой бородой в розовой рубахе и жилетке с часовой цепочкой говорил:

– Не беспокойтесь, ваше благородие, и сам я в гвардии служил, и сын сейчас в конно-гренадерах служит. Мы очень даже хорошо ваших коней знаем. Я присмотрю, если заиграет или всполыхнется.

– И я буду смотреть, если вы позволите, – просил Гурий.

– Да лошадь, видать, и смирная, не полыхливая, военная лошадь. Господи!.. Да на маневрах-то сколько лошадей-то в этом самом сарае сгнивало.

Баян мирно жевал подкинутое сено. Подпруги седла были освобождены, удило вынуто изо рта.

В сарае появилась принаряженная Параша, во всем разделявшая волнения барышень.

– Пожалуйте, кушать, – торжественно сказала она, как заправский метрдотель.

* * *

Все было за ужином удивительным для Геннадия Петровича. Удивительно было масло, каким намазывала ему Женя овальные ломти шведского душистого хлеба. Масло прозрачными слезами плакало под ножом. Удивителен был чай в граненом стакане, горевший, как прозрачный сердолик. Удивительно удалась простокваша, принесенная в высоком муравленном горшке из глубокого ледника. Она ложилась на тарелку белыми блестящими ломтями, ударяла в голубизну, а толстый слой сметаны на ней был в мелких пупырышках, как желтый вафельный фарфор.

– Вот уже, извините, – варенье у нас прошлогоднее. Новое еще не начинали варить. Ягода еще не поспела, – говорила Ольга Петровна, пододвигая стеклянную чашечку. – Только семечки и остались малиновые.

После ужина Матвей Трофимович с портфелем под мышкой отправился в обсерваторию. Ольга Петровна осталась прибирать со стола. Барышни с Геннадием Петровичем вышли и сели на белых некрашеных ступенях крыльца. Гурий и Ваня побежали к Баяну.

Долго не хотело солнце расстаться с горизонтом. Неподвижные, ничем не колышимые стояли вдоль дороги березы. Серые дрозды озабоченно в их вершинах посвистывали.

Наконец, и последний луч погас за Коеровским лесом. Темнее, однако, не стало. Шура вышла за калитку и остановилась на мягкой дороге. Молодая крапива зеленела вдоль забора. Доцветала черемуха, и нежный аромат ее по саду разливался и кружил голову Жене. Непостижимая колдовская белая северная ночь стояла кругом.

– Посмотри, Женя, тени нет. Какая прелесть! – крикнула с дороги Шура.

Точно призрачным светом была она освещена. Четкая в серебристом нимбе вокруг золотистых волос – она стояла как нарисованная и точно не бросая тени на серый бархат дороги.

– Какой воздух!.. Как сладко пахнет черемухой! Голова кружится. Спой, Женя!.. Только и недостает в такую ночь твоего пения.

– А мама?..

– В такую ночь и мама – ничего!..

– Вы знаете этот дуэт? – сказала Геннадию Петровичу Женя и тихо напела несколько нот.

– Если вы – первый голос…

Шура вошла в сад и села подле Жени. Геннадий Петрович встал и прислонился к тонкой березе.

Жене казалось, что они – не они, а только такая картина с ними нарисована. Или все это происходит на сцене. Так все это было красиво и воздушно, не похоже на людскую простую жизнь.

 
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
 

медленно и звучно начала Женя.

Геннадий Петрович поймал втору и присоединился к ней.

 
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит…
 

Сильный голос Жени задрожал на высокой ноте. В вершине березы дрозд отозвался ему и щелкнул раза два.

– Женя, – раздался из окна голос Ольги Петровны. – Оставь. Тебе же запрещено петь романсы.

– Ах, мамочка, – недовольно поморщилась Женя и кивнула головой Геннадию Петровичу, чтобы он продолжал. Два голоса согласно пошли вместе.

 
В небесах торжественно и чудно,
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так грустно и так трудно,
Жду ль чего?.. Жалею ли о чем?..
 

Слезы блистали на Жениных глазах. Ей казалось, что это прошло и не вернется никогда. И никогда уже не будет такого полного, исключительного счастья. И разве нельзя было вот сейчас без боли оторваться от земли и улететь в светлое, бездонное, прекрасное, холодное, прозрачное небо и унести с собою навсегда, навеки эту неизъяснимо сладкую радость, что сжимала ее сердце невнятным волнением.

* * *

Была уже ночь, когда Геннадий Петрович собрался уезжать. Он подтянул подпруги, зануздал коня и вывел его на дорогу. Все вышли его провожать. Все та же светлая, тихая, таинственная, белая ночь была кругом. Упоительная тишина и спокойствие застыли в природе. Геннадий Петрович как-то вдруг незаметно очутился в седле. Женя услышала восторженный шепот Гурочки:

– Он сел без стремян.

– Какой вы, однако, джигит, – ласково улыбаясь, сказала Ольга Петровна.

– Евгения Матвеевна, – сказал, сгибаясь с седла Геннадий Петрович. – Дайте ваш платочек и положите его вот сюда посредине дороги. Я покажу вам казачью джигитовку.

Смущенная Женя достала платок – она ничего, по правде сказать, не соображала – и положила его там, где ей указал Геннадий Петрович. Гурдин отъехал по дороге шагов на сто, повернул лошадь, пригнулся к луке, гикнул и дал шпоры коню. Баян распластался над дорогой. Точно бронзовый комок летел он к барышням. Жемчужная дорожка пыли стала за ним и не садилась. Геннадий Петрович поднял правую руку, быстро нагнулся к самой земле, совсем точно свалился с седла, повис вниз головою, рука черкнула по пыли, и в тот же миг Геннадий Петрович выпрямился, развернул в поднятой руке беленький маленький платочек, схваченный им с земли, поцеловал его и умчался, точно растаял в хрустальной, прозрачной дали белой ночи.

Женя сидела в спальне у матери. Ольга Петровна давно сделала ночной туалет, поправила подушки и собиралась ложиться. Женя не уходила.

– Мама, ты как думаешь?.. Это он для меня сделал?..

– Ну как!.. Просто хотел перед всеми молодечество свое показать. Поджигитовать хотел… Он же казак. Казаки все такие. Вот и дядя Тиша бывало…

Женя перебила мать.

– Но почему он попросил мой платок?.. Мог у тебя взять… У Шуры?..

– Просто так. Ты же ближе всех к нему стояла. Вот он у тебя и попросил.

– Нет, не то, мама, – с какою-то грустной задумчивостью сказала Женя. – Совсем не то. Ты не понимаешь этого, мама. И это так печально. Ты видала? Он поцеловал мой платок.

– Ну, полно, Женя. Тебе все это только показалось. Вот вообразила!

– Нет, мама!.. И мне ужасно, как стыдно, что платок был… помятый… Мама, а ведь он упасть мог, когда… вниз головой?.. Скажи, это же очень опасно? Ведь и лошадь могла упасть?..

– Да, конечно… Они об этом никогда не думают… Они все отчаянные… И дядя Тихон…

Женя опять перебила мать. Никто не мог делать того, что делал для нее Геннадий Петрович.

– Нет… Неправда… Разве дядя Тихон поднимал когда для тети Нади платок?.. Это он для меня сделал. Только ужасно как стыдно, что платок такой… Но я никогда ничего подобного не предполагала.

– Ты и не думай и не предполагай ничего такого. Ты еще девочка. И кто он такой?.. Был, ускакал и нет его. Ну, иди, ступай спать. Уже солнце восходит.

Женя тихо прокралась в свою спальню. В светлой девичьей комнате барышень пахнет свежим деревом, смолой и черемухой. Большой букет ее на туалетном столе свешивает нежные, белые кисти к краям большого фаянсового кувшина. Шура свернулась комочком на узкой постели и крепко спит. На открытом окне отдувается налитая золотым солнечным светом холщовая занавеска. По дороге идет пастух и трубит в длинную жестяную трубу. Он издал протяжный звук и проиграл руладу сегодня, как вчера, как будет играть завтра, как всегда. Женя думает: «Тысячу лет тому назад, больше, при варягах он играл такую же руладу и будет ее играть и тогда, когда никого из нас не останется. Много пастухов переменится, а все будет такая же длинная труба и все так же печально, призывно будут звучать ее рулады по ранним утрам. И коровы так же будут отзываться на эти призывы, и так же будут скрипеть растворяемые ворота».

На дворе хозяин о чем-то говорил с хозяйкой, звенели жестяные белые молочные кувшины, наполняемые молоком. Женя знала: там запрягали лошадь в таратайку, чтобы везти молоко в город.

Женя лежит неподвижно на спине. Затылок глубоко. ушел в подушки. Темная коса перекинута на грудь. На щеках все не остывает румянец счастья. Голубые глаза внимательно следят, как то отойдет от окна занавес, то точно прилипнет к нему. Женина грудь дышет ровно. Женя не спит. Как может она спать, когда всем существом своим, всем бытием она ощущает величайшее, ни с чем не сравнимое счастье – любить и быть любимой?

Она прислушивается к затихающей деревне.

«Господи!.. Какой мир!.. Какое блаженство!.. Тишина!.. Черемухой пахнет… Лошадь фыркнула… Вот уже как далеко мычат коровы… Должно быть, за мостом… Геннадий мне ничего не сказал. Да ничего и говорить не надо… Я знаю… Это так и будет. Это уже наверно теперь судьба… Настоящая любовь… И как красиво!.. Как хорошо жить! Володя скажет: «Мелкобуржуазный уклон!.. Мещанство!..» Ну и пусть – мещанство… Какое кому дело? Хотим быть только немножко, ну, самую капельку счастливыми… А то – прибавочная ценность… Еще он говорил – война… Война классов… Зачем война?.. Как хорош Божий мир… И как хорош и нужен, нам, простым, бедным людям мир в тихом труде.

Слегка, чуть-чуть кружилась голова. От усталости бессонной ночи. От счастья… От запаха черемухи…

Глаза сомкнулись.

«Мир!.. мир!!!»

Часть вторая

В Сараево… Это где-то в Боснии… в Сербии, какой-то гимназист Принцип, 15 июня убил австрийского наследника принца эрцгерцога Фердинанда и его жену. Обыкновенное, «очередное» политическое убийство.

Матвей Трофимович говорил об этом вскользь, как о злободневном газетном известии, напечатанном большими буквами на первой странице.

После обеда в столовой остались Матвей Трофимович, Женя, Шура, гостившая у тетки, и Володя. Матвей Трофимович достал красноватый резиновый кисет с табаком, наполнил черешневый чубучок, придавил табак большим пальцем, разжег спичкой и в самом благодушном настроении раскурил трубку. Он перешел к открытому окну и сел подле него. Володя, заложив руки в карманы, ходил взад и вперед по комнате. Женя села в углу, Шура, сидя за неубранным столом, вышивала. Ольга Петровна гремела у буфета чашками – готовила вечерний чай.

– А ведь, черт возьми, – сказал, останавливаясь против отца, Володя, – война таки будет.

– Ну?.. Почему? – протянул, затягиваясь трубкой, Матвей Трофимович и скосил на сына глаза. – Кому она нужна?

– Как почему?.. Так ведь Австрия этого так не оставит. Она потребует наказания не только самого Принципа…

– Да его, чаю, уже и повесили, – равнодушно сказал Матвей Трофимович.

Володя вскипел. Несколько мгновений он топтался на месте, шипя и фыркая словно индюк и не находя, что ответить отцу.

– Вам только вешать, – наконец вскричал он в негодовании. – Когда увлеченный человек идет на подвиг, на верную смерть – его вешают. Когда обезумевший от страха перед капральской палкой солдат бежит на штурм – его награждают Георгиевским или еще там, черт знает, какими крестами… Будет война!.. О!.. эти славянофилы!.. Защитники угнетенных славян!.. Сколько раз они уже впутывали российского дурачка в кровопролитные войны во имя освобождения никому не нужных болгар и сербов…

– Ну что ты, право, кипятишься и говоришь глупости. Какая там война?.. Кому она нужна… Почему ультиматум?.. Ну, скажем, предъявит Австрия ультиматум – Сербия и выполнит его. Сама виновата, зачем не доглядела…

Володя с тупым любопытством смотрел на отца. Он понимал, почему гимназисты назвали Матвея Трофимовича «косинусом». В 1905 году, когда шумела русская интеллигенция и разбивалась по партиям, в учительской – Володе это рассказывали старшие гимназисты, – были споры, кому в какую партию писаться. Большинство примыкало к конституционно-демократической – «кадетской партии», шли еще в октябристы, учитель чистописания объявил себя трудовиком. Спросили Матвея Трофимовича: «А вы куда?» – «Я, – сказал Матвей Трофимович, – я – математик и астроном. Для меня важно только то, что дважды два – четыре, что а плюс б, возведенное в квадрат, равно а квадрат плюс два аб плюс б квадрат, что косинус»… Дружный смех преподавателей прервал его. Матвей Трофимович никуда не записался – он остался «диким». Он не голосовал ни за Муромцева, ни за Родичева, он не читал никаких бюллетеней или воззваний – он стал для учителей и гимназистов отвлеченной математической величиной – «косинус»…

Володя с презрительным сожалением посмотрел на отца. «Что с него спрашивать?.. Рыцарь двадцатого числа. Чиновник!..»

– Что с тобою говорить, – сказал он. – Опять по требованию Николая пойдут русские рабочие и крестьяне умирать за то, чего сами не знают. Несокрушимый милитаризм!.. Генеральское фанфаронство! Но, посмотрим еще, как отнесется к этому народ… Те времена прошли, когда народ молчал – бо благоденствовал. Теперь он не благоденствует и не молчит.

Володя посмотрел на часы.

– Однако… вот что, мама… Я должен сейчас ехать в город. Это известие все-таки может быть чревато последствиями… Мне надо поговорить с моими друзьями… Возможно, что ни сегодня, ни завтра я не вернусь… Ну… да это обычно. Беспокоиться не о чем.

Володя, ни с кем не простившись, вышел из столовой и оделся. Шура увидала в окно, как он быстро зашагал по пыльной дороге к железнодорожной станции.

* * *

Как пришибленная непогодой птичка, сидела в своем углу Женя. Давно ли она мечтала о мире? И вдруг – страшное слово – война!.. Война – это значит, что дядя Тихон Иванович, который с полком стоит на австрийской границе, дядя Дима и уже, конечно, Геннадий Петрович пойдут на войну.

То, что говорил Володя, ей было непонятно. Кто такие славянофилы – она не знала… Где эта самая Босния и несчастное Сараево?.. Все это оказывалось страшнее и сложнее самых страшных экзаменов. Корочка черного хлеба, пожалуй, тут и не поможет. Кому, как и о чем молиться?.. Чтобы Австрия не напала на Сербию? Но там какой-то Принцип убил все-таки эрцгерцога и его жену?.. Кому это было нужно?.. И почему, почему это должно коснуться России?.. Почему за это убийство должны расплачиваться дядя Дима, дядя Тиша?.. Геннадий Петрович?.. И она должна отдать свое робкое, только что зародившееся счастье?.. Широко раскрытыми глазами, в которых затаилась большая печаль и забота, Женя смотрела на окно. Она видела седеющую голову отца в озарении румяного заката, видела, как таял голубоватый дымок в ясном воздухе, и чувствовала, как запах табака мешался с ароматом цветущего жасмина.

– А я скажу, – ни к кому не обращаясь, сердито проговорил Матвей Трофимович, – я скажу, что теперь вот не императоры… не государи… не генералы… решают судьбы войны и мира… наши судьбы… а такие вот, прости Господи!.. Володи!..

Шура блестящими, большущими темными глазами внимательно посмотрела на дядю, но ничего не сказала.

– Беда быть отцом взрослого сына, который умнее тебя, – продолжал Матвей Трофимович. – Новые люди!.. Эти новые люди и Евклидову геометрию отменят!.. Параллельные линии у них сойдутся… Тьфу!.. Побежал у каких-то друзей искать совета… Своего ума не хватило. А отец?.. Ни к чему отец… Наливай что ли Леля чай…

Матвей Трофимович молча, угрюмо мешал ложечкой чай в стакане. Заботная мысль была у него на лице.