Текст книги "Ненависть"

Отец Петр служил обедню в старинном соборе растреллиевской постройки на Площади коммунаров. Как большинство старых петербургских церквей, построенных в прошлом и позапрошлом веке, когда не жалели места, когда просторен был Петербург, собор этот стоял в глубине, в стороне от улицы, на площади и был окружен довольно большим садом высоких голых берез. Отец Петр подходил к нему по широкой аллее, по каменным плитам и, когда увидал всю его стройную каменную громаду, купола в золотом узоре, – ощутил некий душевный мир.

Прекрасен был зимний день. Вчерашнего кислого коричневого тумана как не бывало. Высокое бледно-голубое небо было расцвечено перламутровым узором нежных розовых облаков-барашков. Солнце слепило глаза и сверкало на высоких снежных кучах, наваленных в саду. С моря свежий ветер задувал и нес в город бодрящий запах воды. Воробьи носились с куста на куст и весело чирикали.

Было воскресенье, но колокола нигде не звонили. Колокольный звон был запрещен в советской республике. В ней не было и воскресений, была «пятидневка», и дни отдыха не совпадали с воскресными днями. На главных улицах, как и всегда, была сутолока куда-то спешащих оборванных, голодных людей, у продовольственных лавок, у кооперативных магазинов стояли длинные очереди, в них хмуро топтались голодные, озлобленные люди, и была над городом страшная тишина какой-то придавленности и непревзойденной скуки. Иногда проносился по ухабистой улице автомобиль какого-нибудь «начальства», колеса буксовали на снегу, автомобиль хрипел и гремел, испуская черные струи бензинового перегара и оставляя за собою на снегу темный след.

Все это дорогой замечал отец Петр. «Слов нет, – думал он, – сумели они своего достигнуть… Выгнали людей из домов, из семьи на улицу. “Обобществили” народ. Всех “оработили”. Каждого обротали и на каждого надели хомут. Дел навалили. Стой в очереди за пропитанием, несись на другой конец города за справкой, за квитанцией, за заборной книжкой, мчись на лекцию, на собрание, на прогулку, на экскурсию… Стройся, слушай, что тебе говорят коммунисты, и молчи!.. молчи!!. молчи!!! Рабы!».

Церковь была битком набита народом. И в ограде стояла толпа. Невидимыми путями распространился слух, что служить будет старый протоиерей отец Петр, сослужительствовавший самому патриарху Тихону, и что, вероятно, он что-нибудь скажет. Проповеди, не одобренные Чека, были запрещены в Советском Союзе. Но отца Тегиляева помнили старики и знали, как он умеет служить и как он, бывало, сильно и красноречиво говорил.

Из малых врат, приоткрытых служкой, отец Петр посмотрел на прихожан. Все больше – старики и старухи. В храме было светло. Прозрачные лучи сквозь большие многостекольные окна низали храм косыми полосами, упадали на позолоту, на прекрасную роспись икон Елизаветинских времен. За этими полосами то тут, то там покажется в розовой дымке молодое лицо. Копна волос на темени, сжатые над переносицей брови, узкие глаза. Знакомый суровый вид советского молодняка. Вузовцы в косых рубашках. Красноармеец в серой шинели. Черная куртка чекиста. Малиновые четырехугольники петлиц. Сурово нахмуренное лицо. Что они?.. Зачем?.. И опять старики с лысыми и седыми трясущимися головами, старухи в шляпках «довоенного времени», в длинных платьях, от грязи и снега подобранных потертыми старыми резиновыми «пажами».

Отцы и матери расстрелянных, замученных детей, «классовый враг», умирающие от голода «лишенцы», лишенные права на труд и хлеб, тихо вымирающая старая императорская Россия.

Им ли скажет он свои сокровенные мысли, им ли проповедует подлинного Христа?.. Не им… Они и так знают Христа и горячо в Него веруют. Они Его не забыли… О них его усердная молитва… Вот какая гора записок лежит на деревянном подносе – и все – «за упокой»!.. Вымирает, выбивается, расстреливается, замучивается в чекистских подвалах старая Россия. Слезы давно выплаканы. Сердца ожесточены голодом и террором… Им осталась еще молитва. Да и та наполовину запрещена… Он скажет свое огневое слово вот тем, кто смотрит с нескрываемым любопытством и презрением на золото украшений, на ободранные иконы, кто прислушивается с насмешливой улыбкой к тому, что читает на клиросе чтец.

Отец Петр отошел от малых врат.

Четко и ясно читал псаломщик. Любительский хор устанавливался на клиросе. Пришла Ольга Петровна с Женей и Шурой. Она сговаривается с остальными певчими. Она знает, как любит ее отец, чтобы пели. Чуть слышно, вполголоса, под сурдинку напевают, дают тон. Точно в оркестре настраивают инструменты.

Последнее слово проскомидии отдалось эхом в высоком, светлом куполе. В наступившей тишине мерно звякают кольца кадила перед иконостасом и поскрипывают сапоги отца диакона. Медленно и торжественно открывает Царские врата отец Петр и благоговейно произносит возглас.

– Аминь, – отвечает хор, и дивными, звенящими голосами разносится к самому куполу его аккорд.

«Хорошо спели», – думает отец Петр.

Рокочущим басом диакон говорит ектению.

Служба идет чинно и мерно. Точно и нет никакой советской антихристовой власти. Ни выкриков, ни театральных, драматических приемов, введенных «обновленцами», у кого неверующий Александр Введенский, прозванный в народе «митрополитом Содомским и Гоморрским», поощрял обращение молитвы в храме в некий кощунственный театр.

Умилительно нежно пропели «Херувимскую», которую вела за собою несказанно прекрасным голосом Женя, и вот уже вступило тихое, внятное, четкое «Верую».

Отец Петр совсем ушел в служение.

Три старухи и Женя приобщались Святых Даров. Ясно и проникновенно читал отец Петр, стоя с чашей у алтаря передпричастные молитвы, и Женя звонким голоском повторяла за ним и пришепетывая лепетали старухи. После причастия радостен и светел был, точно пронизанный солнцем, выкрик стройного хора:

– Видехом свет истинный, прияхом Духа Небесного, обретохом веру истинную, нераздельной Троице покланяемся: Та бо нас спасла есть.

Конец службы. Сзади у ящика церковного старосты – движение. «Шапочный разбор».

Отец Петр неслышными шагами вышел на амвон и стал перед Царскими вратами. В руках он держал старинный Петровский крест. Голубые глаза отца Петра сияли необычным светом. Худое, изможденное лицо было прекрасно.

Шорохом пронеслось по церкви: «Проповедь… Господи!.. Ведь запрещено… Или не знает?.. Предупредить его?.. Да как»…

Задние подались вперед. Певчие вышли из глубины клироса ближе к амвону. Ярко светят солнечные лучи на позолоту храма, играют на кресте, светлым нимбом озаряют седеющую голову священника.

Вздыхают старики и старухи. Вызывающе смотрит молодняк.

В густую, затаенную, внимающую тишину входят ясно, отчетливым голосом сказанные простые слова:

– Во Имя Отца и Сына и Святого Духа…

* * *

– Апостол Павел в Послании к римлянам пишет: «Всяка душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению; а противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти?.. Делай добро и получишь похвалу от нея; ибо начальник есть Божий слуга тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч; он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести»…[11]11
  Послание апостола Павла к римлянам. Гл. 13, ст. 1–5.


[Закрыть]

Сказав это, отец Петр замолчал на мгновение. Женя и Шура с ужасом смотрели на дедушку. Им вспоминался Ангел Господень, как Он описан евангелистом Матфеем: «вид его был как молния и одежда его бела как снег».

Светлый подрясник и точно блистал в солнечном луче, как снег. Молнии сверкали из глаз, и все лицо было строго и непреклонно.

Отец Петр продолжал:

– Этими словами апостола Павла думают прикрыть свое преступное заблуждение те, кто принял советскую власть коммунистов как власть от Бога нам посланную. Надо знать времена! Апостол Павел писал это послание римлянам. Римляне заблуждались, но они имели богов. У них была своя строго продуманная религия многобожия. Они создали свою мораль, и они отстаивали своих богов. Они не понимали христиан и преследовали их потому, что думали, что христиане не верят в Бога. Они говорили христианам: «Поклонись нашим богам, и мы отпустим тебя»… Тогдашние христиане в большинстве были евреи, а римляне знали, кто такое евреи вообще… Апостол Павел писал Титу, что евреи непокорны, пустословы и обманщики. Римляне и гнали обрезанных как непокорных, пустословов и обманщиков. Римляне установили у себя законы, благотворные для добрых дел, и эти-то законы призывал апостол Павел исполнять.

– Что же мы видим теперь?.. У нас власть, не только не знающая Бога, отрицающая Его, но власть, борющаяся с Богом, стремящаяся уничтожить Бога в сердцах людей. Мы, верующие, стоим на одном конце бранного поля – они, большевики, на другом. И между нами ничего другого не может быть, кроме самой ожесточенной борьбы. Большевики говорят: «Мы боремся за душу человека, чтобы вытравить ее, насмешкой, издевательством, прямым преследованием уничтожить в ней веру в Бога». Что же будем молчать на это?.. Ссылаться на апостола Павла?.. Никак!..

– Начальствующие страшны для злых дел… Но, если начальствующие сами покровительствуют злым делам, от Бога ли они поставлены?.. Декретами нашего правительства все заповеди Господни нарушены и извращены… Со страхом наказания, жестокой кары входите вы в храм и далеко не уверены, благополучно ли вы выйдете из него… Где благостный перезвон колоколов, где наши великие благовесты, возвещавшие и старому и немощному о том, что идет служба в церквях?.. Все это запрещено. Где почитание родителей и семья, произрастающая в мире и любви? Злые беспризорные бродят по улицам, как стаи голодных волков, и вы сторонитесь, страшно сказать – русских детей! Горы детских сиротских трупов валяются по подвалам без погребения!.. Сравню ли я такое наше правительство, такую нашу власть с римскими властями и скажу ли, что эта власть от Бога постановлена?.. А что, если это не Господня власть, но диавольская сила антихриста поставила нам всех этих комиссаров и коммунистов? Господь учит нас – «не укради» – а вам говорят: «грабь награбленное»… Господь в заповедях нам: «не убий» – смрадом мертвечины множества невинно расстрелянных людей пропитан самый воздух нашего союза… «Не прелюбы сотвори» и – браки на сутки и несчастные брошенные женщины, обращенные в рабство!.. «Не сотвори себе кумира» – каменные и бронзовые истуканы стоят по всем городам и в самой Москве высится мавзолей, к которому водят принудительно на поклон народные толпы!..

Страшная, придавленная, последняя тишина, какая бывает в суде в ожидании вынесения смертного приговора, стояла в храме. Звенящим металлом благовеста неслись прихожанам в самые их сердца волнующие, вдохновенные слова протоиерея Петра. Во дни апостолов только и бывало такое пламенное красноречие. Люди стояли, низко опустив головы. Казалось, если бы могли они, как птицы вобрать головы в шеи, спрятать их под крылья, они сделали бы так. Ноги свинцом налились. И выйти уже не смели и боялись даже вздохнуть: самый вздох мог быть истолкован как сочувствие.

Молодежь с узкими лбами и глазами, напряженно смотрящими, не опускала голов. Она, казалось, ожидала, чем кончит этот дерзновенно смелый поп.

– Говорит писание про диавола: ложь есть и отец лжи. Каким густым туманом лжи окутаны вы, весь народ, все приезжие, скажу прямо – весь мир! Не было никогда в мире такой лжи. Вам объявили пятилетку. Строят громадные заводы, говорят об индустриализации страны. На последние гроши нищего, голодного народа строят при помощи иностранцев всевозможные гиганты – Днепрострои, Кузнецкстрои, Ангарострои, Волховстрои… Безумцы и наглые обманщики! Они забыли, что «аще не Господь созиждет здание – всуе трудяйся зиждущие»… Всуе!.. Понапрасну тяжелые, каторжные работы строющих. Понапрасну громадные затраты на машины и оборудование. Кому нужна электрификация в таких размерах, какие может дать Днепрострой?.. Кого будут освещать, какие машины приводить в движение в Прибайкальской тундре… И так все, что ни делает диавольская, лживая власть. Пыль в глаза пускают… Яко ложь есть и отец лжи!.. Шайка фанатиков?.. Нет, стая бесов владеет вами… Им ли буду призывать я повиноваться словами апостола Павла?..

Отец Петр до этого места говорил ровно и спокойно. Его голос не подымался, но вдруг с силою, неожиданною от его старого, казалось, немощного тела он возгласил:

– Никогда!.. – отец Петр высоко поднял крест над головою. – Никогда нельзя к нашей власти применять послание апостола Павла. И, если бы ныне писал вам апостол Павел, писал вам, гражданам не Римской, но советской республики, – он призывал бы вас не к покорности, но к бунту… К бунту!.. к восстанию!.. к противоборству во всем… Ибо наши начальствующие страшны для добрых дел… Ибо они носят меч напрасно – для покровительства всему злому, развратному и скверному…

Отец Петр сделал крошечную паузу и сказал сильно и проникновенно.

– Головку срубят?..

На мгновение он опустил свою красивую голову, но сейчас же высоко и гордо поднял ее.

– Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?.. Мир ненавидел Христа за то, что Христос свидетельствовал о нем, что дела его злы… Пусть и меня возненавидит. Но скажу, и паки и паки повторю: злы дела советские и ведут к нашей погибели… А убьют?.. Скольких убили?.. Говорит Христос: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить»!.. Аминь.

* * *

Когда, как всегда это делают священники, отец Петр, вполголоса читая молитвы, прибирал жертвенник, к нему подошел какой-то молодой человек, не из служащих при храме, но посторонний, и прошептал на ухо отцу Петру:

– Батюшка… Не уходите… Скройтесь… Тут подвал есть. Чекисты ждут убить вас.

Ничто не дрогнуло в лице отца Петра. Он продолжал спокойно и благоговейно укладывать священные предметы в углу жертвенника и накрыл их чистым полотном. Потом с молитвою снял епитрахиль, прошел в ризницу, надел рясу и потертую с меховым воротником шубу. Обыкновенно отец диакон, причетник или кто-нибудь из хора помогали священнику и подавали ему одеться. В такие минуты обменивались впечатлениями о службе, о количестве прихожан и уже, конечно, о проповеди… А о такой проповеди, казалось бы, как не поговорить?.. Но сейчас почти никого не было. Старый диакон стоял в углу алтаря и был как пришибленный. Полная тишина была в алтаре и храме, из которого выходили прихожане.

– Прощайте, отец диакон. Не осудите во грехах моих!

Диакон молча поклонился.

Держа шапку в руке, в распахнутой шубе, с ясно видным деревянным крестом на груди, высоко неся голову, спокойной, твердой походкой пошел отец Петр по ковровой дорожке к выходу. В храме мало оставалось народа, и те, кто задержался еще у выхода, увидев отца Петра, шарахнулись от него в сторону, широко очищая ему дорогу.

Отец Петр вышел на паперть.

Вся обширная площадь перед храмом, сквер в этом месте, раздавшийся в стороны, были густо покрыты народной толпой. Народ стоял молча, точно ожидая чего-то. В синем небе четок был кружевной черный узор голых ветвей высоких берез и тополей. На карнизе над входом гулькали на солнце голуби и чирикали в верхних ветках воробьи. Где-то один раз каркнула ворона. И было что-то мертвящее, кладбищенское в молчаливом ожидании толпы. Так ожидают на похоронах выноса из церкви гроба.

Как только отец Петр показался наружу, стоявшие сбоку дверей какие-то молодые люди бросились на него и крепко схватили за руки. Их было человек семь, восемь в рабочих каскетках и чекистов в кожаных шапках.

Гробовая тишина нарушена была едкими, злобными ругательствами:

– А, гад паршивый!.. Контру разводить будешь!

– Завел бузу, старый поганец!..

– Ишь оратель какой выискался!..

– Не от Бога советская власть?.. Ищи своего Бога. Иде он есть такой!!.. Смотрите, граждане, как Бог защитит своего поклонника.

– В бога!.. в мать!.. в мать!!. мать!!!

– Бей его в дым и кровь!..

– Старикашка зловредный!

Под эти крики отец Петр успел оглядеть толпу. Человек восемьсот стояло кругом. Конечно, больше старики и старухи, но были и молодые. Старые с жутким страхом, слезящимися глазами, качая головами, смотрели на священника, схваченного чекистами. Кое-кто обнажил головы. Молодые, кто с удивлением, кто с любопытством, кто равнодушно смотрели на все, что происходило. Никто не тронулся с места, хотя казалось – навались толпа на чекистов и рабочих и во мгновение ока смяли бы схвативших отца Петра и освободили бы священника. Но никто не сдвинулся с места, никто ничего не сказал, и немая, недвижная толпа стояла, как черная декорация.

Сзади раздался выстрел. Все знали, что это был нарочный «провокаторский» выстрел. Кто мог тогда стрелять, кроме чекистов?.. У кого в те дни могло быть оружие?.. Испуганные голуби с трепыханием крыльев пестрой стаей взмыли над храмом.

Стоявший сбоку отца Петра здоровый чекист с размаху чем-то тяжелым, зажатым в кулаке ударил отца Петра по виску. Темная кровь хлынула и гранатовыми каплями повисла на бороде. Второй страшный удар свалил с ног отца Петра. Тот осел на камни ступеней. Бессильно свесилась голова, но сейчас же и приподнялась, и толпа увидела один громадный, наполовину выбитый из орбиты глаз. Он болезненно дернулся, пошевелился и, точно кого-то разыскивая в толпе, медленно обвел народ незабываемым ужасным взглядом.

Восемь человек возились над лежащим священником, били его, топтали ногами, изрыгая страшные, неслыханные богохульственные проклятия.

Толпа продолжала молча и неподвижно стоять. Человек в распахнутой на груди кожаной куртке, потрясая в руке револьвером, дико, в каком-то восторге кричал. Шапка свалилась с его головы. Вихрастые черные волосы колтуном на макушке торчали. Узкие глаза были, как у пьяного.

– Граждане!.. Коммунизм вам принес свободу!.. Вот такие вас смущают!.. Власть народа умеет охранить вас от них!.. Враги они!

Стоявший сбоку чекист, большой нескладный парень в длинной красноармейской шинели и в шапке треухом, с помятыми полями сказал не то с жалостью, не то с презрением:

– Скопырнулся зловредный оратель.

– Трепыхается еще… Не подох!..

– Они культ-то этот!.. Людоеды крепкие!..

За толпою раздались звонки пожарных саней. Должно быть, кем-нибудь вызванные пожарные приехали за убитым. Толпа молча расступилась, пропуская их через сквер. Тело отца Петра сбросили в сани и рысью повезли через толпу. Милицейский солдат стоял над телом. Седая голова отца Петра с окровавленной бородой подпрыгивала на ухабах и, казалось, голубой глаз все продолжал ворочаться, с презрением и недоумением осматривая православных, стоявших на церковном дворе.

– Да что вы, гражданка… Да нешто это возможно?.. Разве не видите?.. Не знаете, какие это люди?..

Три женщины схватили Ольгу Петровну и не пускали ее через толпу. Та билась в их руках и, заливаясь слезами, говорила:

– Да поймите, гражданки… Это же отец… Мой отец…

– Бога побойтесь, гражданка… Молчите… Не услыхал бы кто на грех… Не побежал бы к ним… Не донес…

– Они же убьют его…

– Очень даже просто, что и убьют… Ничего не поделаете… Их теперь власть… Народная!..

– Сами чай, видите, сколько народа стоит, никто с места не сдвинется, так что же вы-то одна поделаете… И себя только погубите и им лучше с того не станет.

– Мама, оставь, – нагнувшись к матери, бившейся в руках державших ее женщин, сказала Женя.

– Тетя… Что же мы можем делать?..

Женя и Шура опустились на колени подле Ольги Петровны и целовали ее руки.

– Мама… Нам только молиться… Молиться!.. Господь мученическую кончину посылает дедушке!.. Святой наш дедушка…

– Да не кричите вы ради самого Господа… Ведь кругом народ… Кто его знает, что за люди… Сами на себя беду накликают…

Когда сани промчались в комиссариат, Ольгу Петровну отпустили, и она побежала с Женей и Шурой за санями.

Но в комиссариате уже не оказалось тела отца Петра. Ольге Петровне сказали, что его отвезли, вероятно, в Чрезвычайку на Гороховую.

Все пешком, голодные, – они с утра не ели, – три женщины пошли в Чрезвычайную комиссию.

Яркий солнечный день радостно сиял над городом. Белы были снега в Александровском саду у Адмиралтейства. От Невы несло крепким морозом и свежестью. Но ни Ольга Петровна, ни девушки ничего не замечали. Страшные, черные мысли полонили их.

В канцелярии Чрезвычайной комиссии Ольгу Петровну долго допрашивали. Ее задержали часа на четыре, потом допрашивали Женю и Шуру, девушек после допроса отпустили, Ольгу же Петровну продержали до поздних сумерек и наконец дали ей ярлык к заведующему учетом тел казненных на выдачу ей трупа гражданина Петра Тегиляева.

Уже совсем ночью добралась Ольга Петровна до этого страшного заведующего. Сторож, к которому она обратилась с запиской, сказал, что надо доложить самому заву.

– И-и, родная!.. Сколько их тут проходит… Разве кого упомнишь?.. Иной день двести и поболее расстрелянных бывает… Как на Ленина, помните, покушение-то было, так народа в тот день положили без счета и молодых и старых. Известно – народная власть – не царская… Милости от нее не жди.

Заведующий, лет тридцати хмурый мужчина интеллигентного вида, красноносый и, похоже, что несколько и пьяный, просмотрел записку и холодно сказал:

– К глубочайшему моему сожалению, уважаемая гражданка, тела протоиерея Петра Тегиляева выдать вам не могу.

– Позвольте… Но почему?.. В записке сказано… Я столько хлопотала… Это же из самой Чрезвычайной комиссии.

– Точно, многоуважаемая гражданка, все написано так, что я даже прямо обязан вам выдать для погребения тело гражданина Тегиляева… Но я не могу этого сделать по той простой причине, что у меня этого тела уже нет…

– Куда же оно девалось?..

– Привезшие тело чекисты мне сказали, что в предупреждение открытия новых мощей… Как смерть последовала при совсем особых обстоятельствах… ну и религиозные предрассудки в народе не совсем еще вытравлены… И тоже, как это у нас и раньше в голодный 1921 год практиковалось… Тело передано китайцам, порублено ими и еще днем отвезено в Зоологический сад на кормление зверям… Мучеников в советской республике быть не должно… Не должно-с!..

Несколько долгих и очень тяжелых мгновений Ольга Петровна молча стояла против заведующего учетом тел. Взгляд ее был пронзителен и полон глубокого горя.

– Та-ак, – наконец тихо и странно спокойно сказала она. – По всему видно – вы человек образованный… Так вот… Вы, вероятно, знаете, что римские императоры отдавали в цирке христиан на растерзание хищным зверям. Тела мучеников бывали пожраны… Это, однако, не помешало церкви признать их великомучениками и установить почитание их…

С громадным изумлением заведующий смотрел на Ольгу Петровну. Он даже встал перед нею и, низко кланяясь, сказал в каком-то раздумье:

– Уважаемая гражданка, – голос его звучал торжественно, – вы правы, вы совершенно правы!.. Советская власть, оказывается, маленькую промашку сделала… Ваше счастье, что никто нашего разговора здесь не слышит… Можете идти-с!.. Я ничем вам помочь не могу-с! Записывайте великомученика Петра в ваши святцы…

Ольга Петровна повернулась и, шатаясь от слабости, давясь от слез, вышла из конторы.

* * *

Она совсем не помнила, как вернулась домой,

С этого дня страшная, жуткая тишина, тишина смертного часа установилась в доме Жильцовых. Последняя тоска вошла в него. Жизнь стала обреченная. Голод, холод, суета советской жизни обступили их и вытравили все интересы. Была одна дума – как бы поесть… И эта дума была у всех. Никто не думал сопротивляться. Никто ни во что больше не верил и ни на что не надеялся.

Страшное царство Сатаны наступило на Святой Руси…