Текст книги "Ненависть"

Сверху большими славянскими буквами было выведено:

«Воины благочестивые славою и честию венчанные».

Пониже кудреватою прописью с замысловатыми завитками было написано:

«Здесь покоятся тела: Сибирского Казачьего полка, сотника Геннадия Гурдина, урядника Сергея Запевалова и казаков: Павла Стогниева и Иннокентия Аржановскова, убитых в конной атаке на германцев сентября 12-го, 1914 года… Упокой, Господи, души рабов Твоих»…

Женя прочла и несколько раз перечла эту надпись. Не доходила она как-то до ее сознания.

Убитый… Значит, и тут были – убитые… Они преследовали ее вместе с голодом. Мир суживался, мир точно замыкался вокруг нее тесным кольцом, и в этом кольце уже никого не оставалось, для кого жить… Зачем теперь жить?.. Последняя глава ее романа глядела на нее с этого креста.

И вдруг – все поняла. Геннадия не было… Парижа не было… Но кто же тогда была – мадемуазель Соланж?.. Не все ли равно – кто?..

Шатаясь, Женя пошла к Распятью. На высоком темном кресте – изображение Христа, сделанное из гипса и грубо покрашенное. Первые лучи солнца упали на скорбное лицо в терновом венце и осветили рубиновые капли крови на щеках. Необыкновенно красивым, умилительно чистым показался Жене лик Спасителя. Женя упала перед ним на колени. У подножия креста лежал, и увядшие цветы. Точно сквозь сонную пелену Женя увидала увядший серый букет фиалок. Так необыкновенным показалось ей появление здесь фиалок… Ее фиалок… Подле могилы того, кому она их когда-то дала. Сердце ее наполнилось умилением. В тихой молитве опустилась она у подножия Распятия.

– Да будет воля Твоя!.. Воля Твоя!.. Во всем!..

Она упала головой в букет, и он рассыпался в прах. Душный запах пыли и сена ударил в лицо и на мгновение вернул сознание Жене. Она прошептала:

– А если ты уж в небе – я там тебя найду… Там… тебя… найду…

Точно не она это говорила, а несся чей-то чужой далекий, далекий голос.

Полулежа у креста, Женя выпрямила усталые ноги, руки упали вдоль тела, голова поникла на грудь. Лицо постепенно становилось спокойным и строгим. Темная тень потянулась от длинных ресниц. Она уже ничего не видела, но еще слышала, как точно не здесь, а в каком-то далеком, ином мире раздался топот конских ног, кто-то спрыгнул с лошади.

Незнакомый голос сказал:

– Requiem aeternam!..

Больше уже ничего не было. Не было и самой Жени. Только тело ее мирно покоилось подле Распятия, подле могилы того, кому она обещала быть верной до гроба. Ее роман был окончен.

* * *

Польский офицер слез с лошади и бросил поводья вестовому. Несколько мгновений он стоял пораженный суровой красотой умершей у Распятия женщины. Потом медленно снял широкую фуражку с окованным козырьком и перекрестился по-католически:

– Requiem aeternam… – тихо сказал он и стал отдавать солдатам патруля приказания об уборке покойницы.

Прошло несколько часов, и то самое солнце, которое утренним, робким, не греющим светом озарило мертвую девушку в старом, изорванном платье, точно уснувшую у подножия польского деревенского Распятия, передвинулось далеко на запад, прошло в другие страны и опять несмелыми первыми лучами, прорвавшимися из-за гор, осветило богатое, прекрасное Распятие, стоявшее у шоссе, на склоне горы. Высокий, блестящий, полированный крест, выточенный из черного камня «апатита», поднимался над скалами. Распятый Христос был изображен из золотой бронзы и сверкал в лучах солнца.

Жители французской Оверни поставили от своего усердия это драгоценное Распятие как святыню, охранявшую маленький городок, утонувший под горами в глубокой лощине.

Внизу глухо шумела бурливая речка Дордонь. Там все было полно ночным сумраком, предрассветным туманом. Там все еще спало крепким предутренним сном.

Вершины гор с каждым мгновением становились яснее. Зеленые ели густых лесов, луга и скалы, стада пестрых коров четко рисовались в прозрачной ясности горного воздуха. Торжественная тишина была в горах. Как прекрасная декорация, стояли лесные горы, и казалась нарисованной серебряная лента падавшего с гор прямым лезвием водопада.

Искусно заторможенный новенький, мощный «пежо» с низким кожаным капотом светло-оливкового цвета мягко остановился подле Распятия. Широкая дверь, ярко блеснув на солнце стеклом, открылась и на шоссе выпрыгнул человек лет тридцати пяти, в мягкой серой шляпе на сильно поседевших волосах. Он помог выйти из автомобиля высокой стройной женщине. Женщина была dêmodêe, в шляпе с широким изгибом капризного рисунка полей с маленькой вуалькой на длинных нестриженых волосах, в белой блузке и белой с черными широкими полосами юбке. Женщина была не подкрашена, с ненакрашенными губами и ногтями, с густыми неподщипанными бровями, и потому была она особенно прелестна. Она быстро подошла к Распятью и преклонила перед ним колени. Несколько мгновений она стояла так в молитвенном созерцании. Ее спутник снял шляпу и тихо стоял позади нее.

Женщина встала с колен и быстро повернулась к своему спутнику. На лице ее был восторг.

– Я молилась за вас, мосье Гури… За вашу Родину – Россию… Вы знаете – Святой Отец предписал во всех церквях возносить моления о России…

– Я это знаю, мадемуазель Соланж. Я читал это в газетах. Мы, русские, бесконечно благодарны Святому Отцу.

Дивное таинство рождения дня совершалось в глубокой долине. Туман таял, и пестрое крышами домов и нарядными отелями местечко появлялось внизу, как изящная, нарядная игрушка.

– Мосье Гури… Вы так и не ответили мне, почему вы в эту поездку так печальны и грустны? Вас точно не радует тот прием, который вам оказал мой отец? Вас не трогают красоты Оверни… Мне кажется…

Она замолчала и с трогательной любовью внимательно вгляделась в худощавое, загорелое, мужественное лицо Гурия.

– Нет… Нет, мадемуазель… Ради Бога, не подумайте чего-нибудь… Ваш отец и вы слишком добры ко мне… Я не хотел вам говорить… Не хотел своими мрачными предположениями омрачать вашей поездки, которой вы так радовались…

– Вы знаете, как мне все интересно, что касается вас, как я за это время вошла в вашу жизнь… Как я…

Она опять не договорила.

– Дело в том, мадемуазель, что вот уже вторая продовольственная посылка, которую я посылаю моим сестре и кузине возвращается обратно за нерозыском адресата.

– Что же вы думаете?..

– Я боюсь, что в этой ужасной стране и они… погибли… Я вам рассказал, мадемуазель, всю историю моего детства, я познакомил вас со всей нашей и такой многочисленной некогда семьей, жившей весело, счастливо и беззаботно, в христианской любви и помощи друг другу. Теперь, значит, из всей нашей большой и дружной семьи остались только я да брат мой Володя, который служит у них… Я ненавижу его… Вы можете понять, что такое значит – ненавидеть своего брата…

– Ужасно.

– Но как быть иначе?.. Он у них… И мне часто кажется, что это не наша семья погибла… Что такое одна какая-то семья, но погибает, вымирает так, уничтожается во славу Третьего интернационала вся Россия… Моя Родина…

– Мой бедный Гури!..

* * *

– Вы помните, Гури, эту весну, у нас в замке и праздник «Féte Dieu» в нашем парке? Как прекрасно вы убрали тогда алтари в саду и окружили цветами и гирляндами статуи Христа и святой Терезы…

– Как мне не помнить этого, мадемуазель.

Они сидели теперь на скате горы под Распятием. Под их ногами просыпалось местечко.

– Как хорошо вы тогда пели.

Гурий в полголоса стал напевать:

– Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts:

Cоmrае оn mе dêfеndit, аinsi jе lеs dêfеnds.

Ils chеrchеnt lа clаrtê, jе lеur dоis mа lumiêrе.

Lеurs cris, lеurs brаs tеndus mе sоnt unе рriêrе.

Оnt ils реur?

Оnt ils fаim?

J'êcоutе еt lеs еntеnds…

Lаissеz vеnir à mоi lеs tоut реtits еnfаnts![14]14
Пустите детей приходить ко мне,Как меня защищают, так и я их защищу,Они ищут правды, я дам им Свет…Они кричат, они протягивают ко Мне руки, они молят Меня.Боятся ли они?..Голодны ли они?..Я　слышу их и я их услышу…Пустите детей приходить ко мне!..

[Закрыть]

Он пел уже громче, вкладывая в пение всю силу любви и обожания Христа. И когда он окончил первый стих и надо было пропеть припев, Соланж присоединила свой красивый голос к голосу Гурия, и в горах умилительно торжественным гимном прозвучали их голоса:

Sinite parvulos, sinite parvulos

Venire, vemire ad me!..

Горное эхо ответило им и замерло в отдалении.

Глубоко взволнованные и потрясенные так внезапно вырвавшеюся у них молитвою, они долго потом молчали.

– Если бы, мадемуазель, я мог верить моему счастью… Но мне порою самые мои мечты о нем кажутся такими скверными, эгоистичными… Иногда, напротив, думаю: так много пережив и перестрадав в молодости, разве должен я отказаться от счастья найти снова Родину и семью?.. Простите, мадемуазель… Я так откровенно…

– О!.. Гури!.. Верьте, Бог все видит… Будьте, будьте счастливы!.. Забудьте, или хотя временами не думайте о вашем страшном горе… Да поможет вам Господь Бог. Пейте счастье сейчас, не задумываясь ни о прошлом, ни о будущем. Прошлого не вернете и не исправите, не переделаете… Будущее не в нашей с вами власти. Оно все равно будет таким, каким его нам пошлет Бог. Не отравляйте себе жизни этими непереносимыми муками мысли о страдающей Родине. Вы не можете ей помочь… Это Рок!.. Наше богатство сейчас в нашей любви и нашем здоровье. Верьте мне!..

– Верю ли я?.. Конечно, верю… Но меня тревожат тяжелые сомнения. Они мне отравляют счастье любви. Вы скажете: славянская душа… Это часто слышишь здесь… Нет, не славянская душа… Я больше всего боюсь и здесь – лжи…

– Лжи?..

– Да, той самой лжи, которую дьявол посеял во всем мире и которая дает такие пышные, богатые всходы… Что если будет день, когда эта страшная ложь встанет между нами?

– Какая ложь?.. О чем вы говорите?..

– Я рассказал вам всю мою… Нет, всю нашу жизнь… Жизнь моих сестер, теток, дядей, словом, жизнь всей России. Вы мне как будто поверили. Вы поверили, что Россия была некогда, при царях, богата, честна, верила в Бога и молилась Ему… Но придут ваши газеты, выйдет какая-нибудь ваша книга о России – и вы усомнитесь. Ужасная европейская ложь скажет вам, что Советский Союз есть счастливая страна, где благоденствуют рабочие и крестьяне, и только мы, эмигранты, злобствуем и клевещем на большевиков… Тогда… Вместо любви…

И опять надолго между ними легло молчание.

– Ненависть, – коротко бросил Гурий и опустил ставшие внезапно злыми глаза.

Маленькая рука в мягкой перчатке с широким раструбом коснулась его руки. Гурий поднял глаза и посмотрел в лицо мадемуазель Соланж. Оно было орошено слезами.

– Никогда. Никогда!.. Десять лет шоферства в Париже отдалили вас от подлинной, прекрасной Франции, к которой я принадлежу и куда зову вас.

Соланж встала и, обернувшись к Распятью, широким жестом показала на него.

– Вот она – эта верующая Франция… Франция – победительница в великой войне, католическая Франция верности слову, святости долга, горячей любви к Родине и веры в Бога… Эта Франция вас всегда поймет и пожалеет… И будет день, когда эта Франция поможет вам – русским, а не большевикам… Не судите о Франции по материалистам, политикам и атеистам. Ни мой отец, ни я к ним не принадлежим… Когда мой отец близко познакомился с вами, он сказал мне: «Вот человек, кого я с гордостью назвал бы своим зятем. Он русский, но он любит свою Родину, как любим ее мы, старые французы»… Я надеюсь, теперь вы до конца поняли меня… Я слишком много вам сказала… Я сказала вам то, чего не должна говорить сама девушка… Вчера вы просили у меня расчета как мой шофер… Вы хотели просто бежать от своего… и моего… да, моего счастья… Это большой недостаток славянской души… Русской души… Вы любите – страдание.

– Вы прочли это у наших писателей. Это не ваша мысль.

– Я нашла это у Достоевского.

– Это неверно… Мадемуазель, нам, русским, за эти годы досталось пережить так много страданий: война, революция и Гражданская война… Наконец – изгнание… У каждого из нас осталось в памяти так много тяжелого: крови, великих мук, смертей близких и дорогих. Здесь мы в тепле, сытости и относительном довольстве, а главное, здесь мы свободны… Кругом нас бьется пульс богатой, налаженной жизни – а там люди насильственно большевиками, этою самозванною властью, доведены до людоедства, и все лучшее, твердое, все русское выбивается и истребляется болезнями и голодом. Мы пожалели муки Родины, мы перед ними преклонились, и мы еще горячее любим ее за ее страдания. Не страдания мы любим, но любим, сочувствуем и жалеем самих страдающих… И им мы хотим помочь… И нам страшно, что нас не понимают и нам не верят…

– Одно другому не мешает.

– Наслаждаться жизнью?.. О, как еще хотелось бы этого!.. Но как наслаждаться, когда там?.. Когда я думаю о нашем счастье, мне все кажется, что это мираж… Вот-вот все разлетится в прах, и ничего не останется.

Мадемуазель Соланж быстро и решительно подошла к машине. Гурий открыл ей дверцу кареты.

– Мираж?.. – сказала она.

Гурий отрицательно покачал головой. Мадемуазель Соланж взялась за руль и пустила машину.

– Куда же мы едем?.. Продолжать наше путешествие или поедем вниз, домой, к моему отцу, чтобы начать наше новое путешествие, уже вместе, до самой смерти?..

Гурий не ответил. Он взял руль из рук мадемуазель Соланж и стал поворачивать машину.

Автомобиль бесшумно и мягко катился с крутого спуска. Под ним белопенным потоком неслась и шумела веселая в солнечных блесках Дордонь, горы оставались позади.

Май 1933 – март 1934 г.

Дер. Сантени.