Текст книги "Ненависть"

XII

В коридоре было темно. Но сейчас же открылась дверь Жениной комнаты, бросила прямоугольник света на стену, и Шура увидала свою двоюродную сестру. Женя подбежала к Шуре, схватила ее за руку и повлекла к себе. Женя была страшно взволнована. Она не заметила, как раскраснелось лицо Шуры и как блистали слезами ее глаза. В руках у Жени был какой-то сверток.

– Шура, – быстро говорила Женя. – Шура!.. Милая!.. скажи, что ты не рассердишься и не обидишься? Я так ждала тебя. Володька, наверно, мучил тебя своим социализмом. Вот человек, хотя и брат мне, но которого я никак не понимаю. Хотела идти к вам, разгонять ваш диспут!.. Милая, побожись, что ты ничего, ничегошеньки не будешь иметь против! Скажи совершенно честно…

– Господи!.. Женя!.. Я ничего не понимаю!.. О чем ты говоришь?

Женя быстро развернула пакет, бывший у нее в руках.

– Ты понимаешь, Шура… У всех подарки… А у него, бедняжки, ничего нет, потому что мы ведь не ожидали его. Мы не знали, что он придет?.. Как же так? Это совершенно невозможно. Не в стиле нашего дома. Вот я и решила… Только, конечно, если ты не обидишься?.. Правда? Ей-богу?.. Ты побожись!.. Я маме шепнула, она сказала: «хорошо. Если тебе самой не жаль»…

Из тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лаком шкатулочка, и на ней в «лукутинском стиле» по черному лаку был написан красками будет фиалок.

– Теперь ты понимаешь… Это твой прошлогодний подарок. Но ничего лучше не придумаешь… Вот я и решила дать ему от всех нас. Даже пусть лучше мама даст сама. Я насыпала ее миндальным драже… Только бы ты не рассердилась и не обиделась?.. Можно, милка?..

– Кому? – словно не догадываясь и ласково и нежно улыбаясь смущенной двоюродной сестре, сказала Шура.

– Ну, как кому? – даже точно возмутилась Женя. – Геннадию Петровичу. Он один у нас сиротинушка, совсем без подарка.

– Ах, вот что… Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишком?.. Заметно!..

– Ты думаешь?.. Ах, нет!.. нет!!. нет!!!

Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завязывала ее наискось голубой лентой.

– Он уже уходит, – сказала Женя. – А ты, Шурочка, не думаешь, что, как это сама судьба?

Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькие туфельки понеслись, побежали, затопотали по коридору. Душистым ветром пахнуло в лицо Шуры. Шура пошла за сестрой проводить гостя.

* * *

Фиалки – иначе – молния, теперь, значит, судьба – это был секрет, который знали только Шура да сама Женя.

Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что как только в Приоратском парке зацветали первые фиалки, Шура посылала Жене маленькую «секретку». В ней всего два слова: «фиалки зацвели».

В ближайшую субботу Женя после классов отправлялась в Гатчино, к тете Маше.

Как было приятно после петербургского шума и суеты, после стука копыт и дребезжания дрожек по мостовой, скрежетания трамваев, гудков автомобилей, гари и вони очутиться в тихом, точно уснувшем в заколдованном, весеннем сне Гатчине.

Совсем по-иному чувствовала себя Женя в уютной свежести деревянного дома, где по весне так сладко пахло гиацинтами – их тетя Маша сама разводила из луковиц. Точно воздух был тут совсем другой, и моложе и веселее звучали голоса в чистых небольших комнатах, выходивших окнами то на улицу, всю в еще темных прутьях кустов кротекуса, посаженного вдоль забора, то в густой весенним, чутким сном спящий сад.

Досыта наговорившись с тетей Машей, Шурой, Мурой и Ниной, насладившись семейной лаской, Женя рано шла спать к Шуре – и только ляжет, коснется разрумянившейся щекой холодной свежести подушки, скажет, сладко зевая:

– Да, что я хотела еще тебе сказать, Шурочка, – как уже и забыла все, и дом, и гимназию, и то, что хотела сказать. Колдовской сон захватит ее и унесет в сладкий мир тишины и покоя.

Чуть станет светать, и Шура мирно, котенком свернувшись в клубок, еще крепко спит против Жени, – та встанет и быстро оденется, чтобы идти за фиалками. Она без шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургский платок прикрывает шею и грудь. Теплая на вате кофточка распахнута.

Да ведь совсем тепло!..

В галерее горничная Даша чистит дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.

– Уже встамши, барышня… Как рано!..

Женя спешит по знакомой дороге. Она хочет еще до солнца дойти до Приоратского парка.

Вот и его деревянные боковые ворота. Женя входит в калитку и окунается в таинственную тишину старого парка. Прямо широкое шоссе идет. По его сторонам побежали – одни вниз к озеру, другие вверх в рощи – желто-песчаные пешеходные дорожки. Озеро клубится туманом и беззвучно скользит по нему стайка белых уток. Серый каменный замок у самой воды с башнями и бойницами кажется нарисованным и страшным. Женя знает, что там нет ничего ни страшного, ни таинственного, там с семьей живет гатчинский комендант, старый генерал, а все, когда так идет одиноко ранним утром мимо замка, пугливо на него косится. Влево, по косогору, еще на черной земле стоят задумчивые и будто печальные березы, и тонкие пряди ветвей висят вниз, как волосы. Под широкими черными стволами старых дубов и лип зеленым узорным ковром поднялись листья фиалок… Вон и они лиловеют…

В парке ни души. И тихо… Поют птицы. Пропоет одна на березе, из темных елей ей ответит другая… Примолкнут и вдруг разом несколько запоют. Так это все хорошо!.. Взглянет Женя наверх, между древесных вершин, а там голубыми плащами машут. Белые туманы несутся и тают в небесной синеве. И вдруг ярко, слепя глаза, золотом брызнуло солнце…

Какой день!

Вот в такое-то утро, дивно прекрасное, прошлой весною, Женя, забывши все на свете, собирала фиалки.

Темные головки еще не вполне распустившихся цветов точно просили, чтобы их сорвали. Какие в этом году они были крепкие и на каких упругих длинных стеблях!.. Прелесть!.. Ей надо – много. Маме, тете Маше, Шуре и себе… Четыре больших букета. Она кончала первый. Цветы еще мало пахли, мокрые от росы и холодные. Вот, когда солнышко пригреет, на припеке будет от их лиловых островов тянуть, как из открытой банки духов… Такая радость!..

Букет был готов. Надо перевязать его. Что там думать? В парке никого нет. Женя вынула из косы алую ленту – продержится и так, – и окрутила ею нежные, белесые, сырые стебли. Коса Жени на конце распустилась и красивым хвостом легла по спине. Синие глаза точно отражали темный цвет фиалок.

Женя встала с земли и пошла к дорожке, как вдруг… Так бывает во сне… или в грезах?.. или в романах? У Тургенева она нечто подобное где-то читала. Перед нею, совершенно внезапно, – вот уже она ничего такого не ожидала, – появился всадник. Он круто остановил лошадь, и та нервно затопотала ногами, точно затанцевала перед Женей. Лошадь была коричневая, совсем шоколадная. Всадник набрал повода, лошадь опустила голову, прозрачным топазом на солнце загорелась нежная прядка челки.

Женя увидала румяное, красивое лицо, карие глаза под густыми бровями и кисточки темных молодых усов. Еще увидала Женя серебро погон и пуговиц и алый лампас на ногах, как у дяди Тиши… На груди у лошади перекрещивался черный, тонкий ремешок с серебряными шишечками, и на самой середине блистала серебряная луна, кривым тонким рогом охватывавшая серебряную звезду.

– Ах, – вскрикнула Женя. – Как неожиданно!..

– Какие прелестные фиалки… – сказал всадник, глядя прямо в голубые Женины глаза.

Все продолжалось одно мгновение. Какой-то ток пробежал от карих глаз в голубые и обратно. Точно молния ударила.

– Подарите их мне!..

– Возьмите, пожалуйста!

Маленькая ручка протянула всаднику букет с алой лентой. Хорошенькая головка с растрепавшимися каштановыми волосами была поднята кверху, милым ласковым задором горели голубые огни смеющихся глаз.

Всадник снял фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькие Женины носочки. Пахнуло конским потом, кожей седла и сапожных голенищ – крепким мужественным запахом, – загорелая рука взяла протянутый букет.

– Спасибо!.. Большое спасибо!..

Всадник понюхал… Может быть, даже поцеловал?.. Правда, кажется, поцеловал цветы. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась…

Женя пошла домой. Ни букетов, ни ленты в косе не было.

Она застала Шуру еще в постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскресным отдыхом. Женя все, как на духу, рассказала двоюродной сестре.

– Шурочка, что же это было?.. Как же я так?.. Ведь это, поди, очень нехорошо?.. Ты понимаешь – это как молния!.. Я и сама ничего не понимаю… Что он обо мне теперь подумает? Ведь это ужасно. Как ты думаешь?.. Маме надо сказать?..

И тогда, на девичьем утреннем совете – так гулко тогда трезвонили колокола на Гатчинском сребро-купольном соборе и их звоны такими радостными волнами вливались в светлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было решить, – на утреннем тогдашнем совете было условлено, – никому ничего о том не говорить. Мама не поймет… Подумает и невесть что!.. А между тем – «ей-богу же, Шурочка, Богом клянусь, – ничего же и не было!.. Просто совсем я как-то растерялась… И он, право, не нахал… А маме сказать?.. Она станет допытывать, – а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка – вот и все. Фиалки… Лента… Конечно, я сама это понимаю, это нехорошо. Но на них не написано, что они от меня».

Так и осталось это их девичьей тайной. Первым мигом того непонятного, о чем люди говорят, что это любовь.

Ну, какая же это может быть любовь, когда она его ни раньше, ни потом никогда и не видала?

И вдруг сегодня!.. На елке!.. От дяди Димы. Дядя Дима кого-нибудь не пошлет. Дядя Дима!.. Он очень честный!.. Он – рыцарь!..

Пожалуй, и правда – судьба!..

Прямо на елку!..

Конечно – судьба!..

В эту ночь от какого-то сладкого волнения не спала на своем диване Женя, не спала на мягкой Жениной постельке и Шура. Одна была в трепетных колдовских грезах… Неужели?.. Первой любви?..

Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всей душой скорбела о падении своего двоюродного брата Володи, кого она давно и нежно любила и так привыкла уважать.

XIII

1 января у Жильцовых и у Антонских был обычный новогодний прием. Приезжали сослуживцы поздравить с Новым годом. Шура приехала в Петербург поздравить дядю и тетку, Матвей Трофимович с утра, «при параде ездивший по начальству» расписываться и поздравлять, в два часа поехал в Гатчино к Антонским.

В этот день сотник Гурдин нанес визит Жильцовым. Он был великолепен в коротком казачьем мундире, в серебряных эполетах котлетками, с серебряной перевязью лядунки, при шарфе и с кованым галунным воротником. На левой руке у него была белая перчатка, в ней он держал черную, блестящего курпея папаху с красным верхом. Он церемонно поцеловал руку Ольге Петровне и так крепко пожал руку барышням, что Женя вскрикнула от боли, а Шура поморщилась.

Гурочка не отходила от Гурдина.

– У вас, Геннадий Петрович, лошадь есть? Вот у дяди Тиши, когда он на службе, всегда есть лошадь… Ведь вы казак?.. Настоящий казак?..

Шура и Женя быстро переглянулись, и Женя вспыхнула. Вспомнила: «шоколадная лошадь».

– Да у меня есть лошадь – бурый жеребец Баян, – ответил Гурдин. Голос у него был мягкий и музыкальный.

«Наверно, он поет, – восторженно подумала Женя. – Какой приятный, даже в разговоре у него голос»…

«Можно ли при барышнях говорить – жеребец? – подумала Ольга Петровна. – «Ох уже мне это новое поколение!» – и она покраснела, и от этого помолодела и стала похожа на дочь, точно она была не мать ее, но старшая сестра.

– А как зовут вашу лошадь? – приставал Гурий.

– Я сказал – Баян.

– «И струны вещие Баяна не будут говорить о нем», – пропела Женя. – Какое прекрасное имя – Баян!.. Он ведь шоколадного цвета?..

Теперь вспыхнул и Гурдин.

– Он бурой масти, Евгения Матвеевна.

– Какая хорошая мысль была у брата Димы попросить вас привезти нам эту голову кабана, – сказала Ольга Петровна.

– Для меня это такое большое счастье… Познакомиться с вами. Дмитрий Петрович так обласкал меня в новом краю. Мы большие, можно сказать, друзья, всегда вместе на охоте.

Гурдин по просьбе барышень должен был снова рассказать, как он убил кабана. Женя слушала не слова, а музыку голоса. Про себя она назвала голос Гурдина «деликатным».

– Там, знаете, камыши, как стена!.. И на солнце совсем, как золото!.. И вот вдруг они раздвигаются с этаким треском, и в них показывается этакая огромная головища.

По предложению Гурочки перешли в столовую, чтобы смотреть на самое чучело.

– У вас здесь обои совсем в тон камышей, – сказал Гурдин, – вот так она нам и показалась, как выглядит сейчас со стены.

Женя, Гурдин, Гурочка и Ваня стояли под кабаньей головой, Шура отошла к окну. Дверь в коридор слегка приоткрылась, и за ней появился Володя в своей обычной белой куртке, а la поэт Блок, с открытой шеей и с копной волос на голове.

Гурдин продолжал свой рассказ об охоте.

– Я стрелял из винта, Дмитрий Петрович из нарезного штуцера.

– Что это такое винт? – спросила Женя.

– Из винта?.. Простите, это я так попросту, по-казачьи сказал. Наши казаки так трехлинейную винтовку называют. Прекрасное, знаете, ружье. Бьет в точку… Если подпилить головку пули, как разрывная берет… Смертельная рана сразу.

Ужас и отвращение отразились на лице Володи. Он совсем открыл дверь и рассматривал Гурдина, как какого-то диковинного зверя.

Стоявшие у стены не видели Володю, видела его только Шура.

– Входи, Володя, – сказала она. – Это наш новый друг Геннадий Петрович. Сотник Гурдин… Его к нам направил дядя Дима.

Теперь все повернулись к двери. Сотник Гурдин уже и направился навстречу этому странно одетому молодому человеку. На лице его появилась приветливая улыбка, и он переложил папаху из правой руки в левую. Но молодой человек не двинулся вперед, он язвительно фыркнул и сказал, чеканя каждый слог.

– Простите… Я, кажется, помешал вашим… охотничьим рассказам.

– Володя, зачем?.. – умоляюще сказала Женя.

Володя быстро и тщательно закрыл дверь. Неровные шаги – вступали с каблука – раздались по коридору и затихли вдали.

– Умнее всех, – прошептала Женя.

– Вы простите моего двоюродного брата, – спокойно сказала Шура. – Его смутило, что он не совсем одетый увидал чужого… Он думал, что тут только свои.

Но теперь в столовой почему-то стало неуютно и скучно, и все пошли в гостиную. Геннадий Петрович стал прощаться. Он помнил наставления своего войскового старшины, когда тот отпускал его в Петербург: «Когда будешь кому-нибудь “наносить” визит, так на визите, брат, не засиживайся… Десять минут – и вставай, целуй ручки дамам, щелкай шпорами умеренно. Не звени ими легкомысленно, как какой-нибудь шалый корнет, но соблюдай приятность звука».

Геннадий Петрович поцеловал руку Ольги Петровны, «умеренно, соблюдая приятность звука», щелкнул шпорами и пошел к барышням. Женя молча покраснела, Шура сказала:

– Мама просила передать вам, когда будете в Гатчине, милости просим к нам. Мы рады видеть у себя друга дяди Димы.

Едва закрылась дверь за Гурдиным, Женя завертелась, закружилась по залу, подбежала к матери и, уткнувшись лицом ей в грудь, весело рассмеялась.

– Мама!.. Мамочка, – сквозь смех едва выговаривала она, – ты знаешь?.. Он ска-зал… сказал… из ви-инта!.. стрелял. Из ви-инта… Это же очаровательно!.. Так, говорит, казаки винтовку называют.

Женя убежала из гостиной.

– Господи, какая дурочка, – улыбаясь, сказала Ольга Петровна.

* * *

За обедом было скучно. После того, что было в сочельник, пропасть разверзлась между Шурой и Володей и, как ни старались они скрыть это от других, это чувствовалось. Володя свою злость вымещал на сестре.

– Видал твоего вербного херувима, – кривясь от злости, говорил он. – Сотник!.. Сотник Гроба Господня!.. Какая пошлость!.. Сотник… Центурион… Мама, я советую тебе быть осторожнее с приемом таких херувимчиков. Гурий глаз не сводил с его эполет. Женя была так пунцова, точно сейчас от плиты. Соблазнят Гурия все эти погончики, темлячки и шпоры, и запросится он в военщину.

– Что худого? – тихо сказала Ольга Петровна. – Брат Дима в Туркестане, Тихон Иванович в Донском полку… Что худого? Живут… Бога благодарить надо, как живут. Никому не мешают, всем помогают… В любви со всеми и согласии.

– Видал, – сказал Володя. – Застыл дядюшка Тихон Иванович в мертвом эгоизме. Землицу приобретает, скотинку разводит, работников держит…

– И слава Богу. И сам работает и другим питаться дает.

– Крепостник!

После обеда обе двоюродные сестры заперлись у Жени. Кличка «вербный херувим» обидела и задела Женю,

Женя сидела на стуле у письменного стола. Шура легла на маленький диванчик.

– Шура, это очень обидно, что Володя сказал… Сотник Гроба Господня?.. По-моему, просто глупо. Сотник – это чин. Мне Геннадий Петрович объяснил – это все равно, что поручик. У казаков – сотник. А… вербный херувим?.. Зачем?.. Зачем?..

– Чепуха, Женечка, никак это не подходит.

– Представь, я тоже так думаю… У Геннадия Петровича усы… Ты заметила, какие прелестные усики и как они в тон его бровям и волосам… Ты как художница должна была заметить это и оценить… У вербных херувимов… У херувимов вообще бывают когда усы? И еще ты обратила внимание? – Волосы?.. У херувимов какие-то рыжие завитки, кудряшки, а у него… Какой пробор и как красиво вьются с правой стороны. Зачем это Володя, право?..

– Вербный херувим и совсем глупо.

– Правда?.. Ты заметила, Шура, как Володька сказал: охо-отничьи рассказы… С каким ядом… Точно Геннадий Петрович сочинял… А помнишь, на елке, кто лучше всех рассказал страшный и таинственный рассказ… Ты заметила, как он любит и чувствует природу… Не знаю, как тебе, а мне он очень… оч-чень понравился… Такой цельный… Не такой, как Володя с его учеными словами… «Социализм»… «Демократия»… «Эгоизм»… «Мелкобуржуазный подход к жизни»… «Ты прозябаешь, Женя»… А сам!.. Сколько горя от него маме и папе? И главное – все это неправда!.. Я чувствую, что все это несправедливо. А он?.. – Женя мечтательно улыбнулась. Несказанно красива была эта новая у нее улыбка. – Угадай про кого я говорю?..

– Угадать не трудно… Фиалки…

Женя серьезными, большими, темно-синими глазами посмотрела на Шуру.

– Шурочка, милая… А что, если это и правда… Судьба?.. Ты, как думаешь, это не может быть любовь?.. По-настоящему… Ты не любила никого…

– Полно, Женя, ты его всего два раза видала.

– Положим – три.

– Ну, даже три. Разве ты его знаешь. И как еще он-то к тебе относится.

– Это-то уже я знаю… Попросил мои фиалки… И Дима… Не такой он человек, чтобы послать к нам в дом, не зная кого.

– Ну, хорошо… Но, подумай… У нас на носу выпускные экзамены. До любви ли тут?.. Ты готовишься стать артисткой… Знаменитостью!.. Какая же тут любовь к сотнику Гроба Господня, к вербному херувиму?

– Не смей, Шура!.. Не смей, душка!.. То одно – это совсем другое… Я и маме этого не скажу… Только тебе… Так уже попрошу не смеяться надо мною.

– Хорошо… Приезжай в это воскресенье в Гатчину, опять с субботы.

– А что?..

– Я думаю, что «он» будет у нас с визитом.

– Милка, ты сама прелесть!..

XIV

Широкая, прямая Богговутовская улица белым проспектом шла между аллей молодых берез и тополей. Все было в серебряном инее. Песком усыпанная пешеходная дорожка золотистой лентой шла под блестящим белым сводом. Высокие снеговые сугробы лежали по сторонам. Сады закрывали пустые, с заставленными ставнями, точно крепко уснувшие дачи. Оснеженные ветви кротекуса, сирени, жасминов, голубых американских елей лежали тяжелые и дремотные. Везде был девственно-чистый снег, не нарушенный ничьими следами. В этой зимней тишине иногда вдруг свалится с ветки большой кусок снега и рассыпется с едва уловимым шорохом.

Несколько извозчичьих санок проскакало с поезда. Кирасир в белой фуражке с голубым околышем в николаевской шинели проехал, за ним какие-то дамы и лицеист в треуголке. Барышни с гатчинскими гимназистами быстро шли по золотистой дорожке, и пар струился за ними. В зимней тишине голоса были веселы и звонки. Вдоль улицы, где не был разъезжен снег, на лыжах скользили барышня и с нею молодой человек в каракулевой шапке. Барышня шла ловко, едва касаясь палками, молодой человек путался концами лыж и не в такт работал руками. Оба весело смеялись.

Геннадий Петрович, придерживая левой рукой шашку, шел быстро и легко. Он был в высоких шагреневых сапогах, шпоры чуть позванивали на песке. Завиток волос у правого уха и кончики усов были седыми от инея. Мороз подгонял его. Казалось смех и радость шли с ним. Синее небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечных лучей плескало на снеговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздух распирал легкие и жемчужным паром вырывался изо рта. На усах ледяные сосульки налипали, алмазная крупа легла на ресницы, и от этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистым снегом, свежим деревом, и легок был этот чистый, точно хрустальный, воздух.

Геннадий Петрович шел скоро. Молодежь бегом обогнала его. Гимназисты играли в снежки, кидались белыми рассыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь друг за другом, перебегая с одной стороны на другую. От их крика, смеха, от резвой и молодой их игры веселее и радостнее становилось на сердце Геннадия Петровича.

Мороз был сердитый, и уже не раз и не два Геннадий Петрович потирал то нос, то уши рукой в пуховой перчатке.

«Клинг-клянг», – как-то особенно мелодично в морозном воздухе прозвучал сзади него предостерегающий звонок велосипедиста.

Геннадий Петрович посторонился, мысленно скомандовав себе: «повод право»…

Над самым его ухом раздался приветливый голос:

– Здравствуйте, Геннадий Петрович.

Молодой офицер вздрогнул и приложил руку к фуражке. Мимо него мягко прошуршали резиновые шины колес. Белая шапочка из гагачьего пуха, белая вуалька, трогательно заиндевевшая у рта, белая кофточка и светло-серая юбка в складках – проплывали мимо. Маленькие ножки нажимали педали, велосипед легко катился по мягкой дороге. Совсем близко от его лица было несказанно милое лицо с большими голубыми глазами, приветливо улыбавшимися из-за белой вуали с мушками. Тонкий стан был прям, и плавно то сгибалась, то выпрямлялась нога под юбкой.

Девушка прокатила шагов сто и соскочила с велосипеда. Геннадий Петрович подбежал к ней.

– Здравствуйте, Евгения Матвеевна.

Горячая ручка в мягкой серой пуховой перчатке сжала его руку вынутую из перчатки.

– Дальше не стоит ехать, снег не разметан. Ужасно как ноги замерзли…

– Вы же без ботиков. Как это можно…

– В ботиках никак невозможно. Педаль скользит. Вы к тете? Это совсем близко. Идемте, я вам покажу дорогу.

Положив руку на руль велосипеда, она тихо катила его между собой и Геннадием Петровичем.

– Вам нравится у нас в Гатчине?

– Да. Совсем особенный воздух…

– Для меня Гатчина, как родная. У тети свой дом, и я почти каждое воскресение гощу у нее.

Разговор не шел. Они шли молча. Между ними катился велосипед, чуть поскрипывали под его колесами снежинки.

– Какой мороз, однако, – сказал Геннадий Петрович.

– Да, когда я выезжала, было пятнадцать градусов в тени.

– Зимнее солнце не греет.

– Вот за поворотом и наша дача.

На подстриженном вровень с забором кротекусе толстым белым пуховиком лег снег. За забором виднелись длинная деревянная, обитая шелевками одноэтажная постройка, покрытая седым налетом инея. Замороженные большие окна казались белыми. Вход в дом был со двора. Звякнул колокольчик, и кто-то пробежал за забором и отложил щеколду калитки. Горничная в шерстяном платке пропустила Женю и Геннадия Петровича.

– Мороз-то какой, барышня, – приветливо сказала она.

– Как мне напоминает ваш дом наш дом в Семипалатинске. Только у нас за домом нет сада, а идет другая улица. В Пишпеке я видал такие дома, в Верном и в Пржевальске.

Геннадия Петровича встретили, как родного. Борис Николаевич вышел в прихожую. Мура и Нина в коричневых гимназических платьях лупили глаза на молодого офицера.

В узком зальце, где стоял рояль, в углу была разубранная елка.

Марья Петровна пояснила:

– Мы до Крещенья никогда елки не разбираем. Детям радость. В Крещенье последний раз зажигаем и тогда уже до следующего года.

В зале задержались ненадолго. Из столовой вышла Шура.

– Мама, – сказала она. – Все готово. Можно гостя просить закусить. Здравствуйте, Геннадий Петрович.

Напрасно Геннадий Петрович отговаривался, что он недавно завтракал, что он «ей-богу, совершенно ничего есть не может». Отговориться было нельзя. Так все соблазнительно, аппетитно было наставлено в столовой на большом, длинном столе. Самовар, пуская пары, напевал нечто торжественное в одном углу стола. На другом, на серебряном подносе стоял хрустальный графин и серебряные чарки. В графине изумрудом переливалась влага необычайной красоты и соблазнительности. Солнечный луч играл в ней. Борис Николаевич взялся за графин.

– От сего вы никак не можете отказаться. Шура сама готовила. Такого травничка, ручаюсь, с самой Сибири не пили.

Геннадий Петрович заикнулся было, что он совсем даже не пьет, но Борис Николаевич взмолился.

– Геннадий Петрович!.. Полно!.. Дорогой мой! Казак и не пьет! Не срамите своего доблестного войска. Да и меня, голуба, пожалейте. Смотрите, какой гарнизон у меня – одни девки! Гурий не в счет. Ему рано. Дайте мне воспользоваться случаем и попробовать, – так, кажется, говорят казаки, – Шуриной работы.

– За ваше здоровье. С Новым годом, с новым счастьем.

Крошечные гарькушки, зеленые грузди, оранжевые боровики, все самими собранное, самими намаринованное, белоснежное масло, розовая семга, как войска на штурм пошли на Геннадия Петровича. Пришлось повторить ароматного травничка. От третьей Геннадий Петрович отказался. Вспомнил заветы войскового старшины. «Вот так визит, – думал он, ощущая, как по всем жилам побежал крепчайший травничок и весело помутнело в голове. – Ну и визит! А войсковой старшина говорил, что на визите ничего нельзя ни есть, ни пить»…

– С Новым годом, – задумчиво повторил Борис Николаевич.

– Странная вещь… Все мы отлично знаем, что ничего нового нам не может принести новый год. Это же только астрономическое понятие. Что может случиться в политике?.. В жизни?.. А вот все, как стукнет первое число января, все ждешь каких-то перемен, чего-то нового, а разве нужно оно, это новое-то? Прошел 1913 год наступил 14-й, что несет он нам?

– Полно Бога гневить, Борис Николаевич, слава Богу живы, здоровы… Перебиваемся как-то. Господь не обижает. У тебя дочь и племянница в этом году гимназию кончают… Подумать о них надо.

– Верно… Им в новом году новая жизнь. Старое – старится, молодое растет…

– Ты на Пасху, гляди, в статские советники попадешь.

– И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Ведь тоска иначе была бы. Как по безбрежному океану плыли бы. А так точно какими-то бакенами или вехами обставили люди свой жизненный путь. Рождество… Новый год… Крещенье, водосвятие, люди в проруби купаются… Праздники, именины, крестины… Да, пожалуй, нельзя иначе… Из коллежских советников в статские. Товарищеские поздравления, приемы гостей… Иначе, ах, как скучно было бы жить. Не признавать этого, пожалуй, в злобное насекомое обратишься, вот, как наш Володя, людей жалить будешь… Ну, давайте, Геннадий Петрович, по сему случаю еще по единственной.

Шурины милые пальчики налили отцу и гостю из играющего в солнечных лучах изумрудными огнями хрустального графинчика по чарочке «зеленого змия».

* * *

После чая еще долго сидели за столом. В комнате было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнате.

В зале Мура на рояле наигрывала вальс. Нина одна со смехом кружилась по залу. Шура подсела к отцу. Женя рядом с Геннадием Петровичем. Они молчали. Обоим было хорошо.

– Вот Володю бы сюда, – негромко сказал дочери Борис Николаевич, – с его Карлом Марксом, с прибавочной ценностью, со взвешиванием всего на весах мнимой справедливости и всеобщего поравнения, с его завистью, злобою и ненавистью ко всем. Ты, как думаешь, что слыхал когда-нибудь этот милый офицер про Маркса?.. Про социализм? А?.. А ведь таких-то многие миллионы!.. Это ведь и есть народ…

– Я спрошу его, папа, – сказала Шура и обернулась к Гурдину. – Геннадий Петрович, вы знаете, кто такое Маркс?

Офицер с румяным от счастья и водки лицом подался всем телом на стуле вперед, точно хотел встать и задумался.

– Маркс?.. Маркс?.. Да!.. Конечно, слыхал! Ну, вот… Да, помню же отлично… Это издатель «Нивы»!..

Борис Николаевич весело рассмеялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадий Петрович смутился.

– Вы знаете, – сказал он. – Впрочем, кто этой жизни не видал, тому трудно это понять. У нас в Семипалатинске «Нива» с приложениями, да «Крестный календарь» Гатцука – это ведь в каждом почти доме! Как я помню эти светло-желтые или серые маленькие книжки с заголовками: «Полное собрание сочинений Гоголя» или «Гончарова», «Достоевского», «Тургенева», «Лескова», «Чехова» и внизу так ясно и четко: «издание Маркса». Как не знать-то? Вы не поверите, какая это радость на каникулах уйти с такой книжкой или с номерами «Нивы» в степь и забыть весь мир. Читаешь эти книжки и так благодарен Марксу.

Геннадий Петрович стал рассказывать, как жили они вдали от железной дороги, как его мать с ним, ребенком, каждые три года кочевала из Семипалатинска в Джаркент – две тысячи верст, однако, как ехали в тарантасах, как кочевали в кибитках, где пахло верблюжьим войлоком и бараньим мехом. Как томительно сладки были ночи в пустыне. Как мычали и блеяли стада киргизских кочевников, как работали казаки от зари до зари, как косили по ночам при луне общественные участки, как осенью гуляют неделями казаки, справляют свадьбы, танцуют, песни играют, веселятся… Как наступит зима и такие снега выпадут, что телеграфные столбы покроет в долинах…

– Рабочих часов не считают? – спросила Шура.

Геннадий Петрович не понял и продолжал:

– Теперь императорское правительство ведет железную дорогу из Семипалатинска на Туркестан, соединяет Туркестан с Сибирью, а мне даже жаль – пропадает поэзия наших ночевок по степи.

Вальс в зале стал увереннее. В дверях столовой появилась Мура.

– Что это вы засели, как заговорщики. Мама будет играть, идемте танцевать.

Зимний сумрак входил в гостиную. Люстры не зажигали. Приятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла певучий вальс. Женя положила руку на плечо Геннадия Петровича, Шура пошла танцевать с Гурием, Мура с Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной зале. Сильнее запахло елочной хвоей.

Геннадию Петровичу пришлось потом танцевать с Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая с его плеча руку: «Пригласите девочек… иначе нельзя… Это была бы такая обида… Никогда не забываемая обида!..»

Когда Геннадий Петрович уходил, было совсем темно. Горничная в прихожей светила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.