Текст книги "Джироламо Кардано"

Взгляд на человека и общество

Кардано полагал, что цель и предназначение человека – постичь естественную мудрость, ибо он «…сотворен для четырех вещей: во-первых, для того чтобы познать Божественное, во-вторых, для того чтобы. соединить смертные вещи с Божественными, в-третьих, чтобы возвыситься над смертными вещами; в-четвертых, чтобы получить от Творца все, что может быть измышлено умом». Под силу ли столь величественная программа хомо сапиенсу и достоин ли он столь великой цели?

Для Кардано, разделявшего гуманистические концепции эпохи Возрождения, провозгласившие право человека на удовлетворение земных потребностей, ответ мог быть только один: да, достоин! Ибо человек несет в себе огромные и скрытые запасы гениальности, энергии и творческой изобретательности. «Нет ничего более удивительного, чем то, что мы создаем в мраморе, в гипсе, на холсте или на бумаге человека, живого или умершего», – писал Кардано, современник великих мастеров искусства Возрождения. Не Божественное предопределение, не вмешательство сверхъестественных сил и чудесное озарение, а естественные стремления и упорный труд вознесли человека на трон Царя Природы. «Медицина, философия, геометрия, печатное дело, машины и все то, что есть славного в человеке, выдумано благодаря людской предприимчивости». Однако меланхолия, часто одолевавшая Кардано, горький жизненный опыт да тяжкий груз житейских, сословных и иных предрассудков исторгали из него и другие слова о человеке. Так, в книге «О тонких материях» он отказывал в человечности. горбатым, поскольку они-де «особенно порочны, так как ошибка природы огрубляет их сердца», слепым и косоглазым, ибо и здесь якобы «природа согрешила раньше рассудка», и, наконец, незаконнорожденным, из-за их «низкого положения» и «низкого происхождения». Он весьма охотно видел в человеке лишь непрерывно работающую машину, или, как говорил Данте, – «презренный мешок, перемалывающий в труху все, что заглатывает». У Кардано человек то Бог, то низкое существо, а жизнь ему представляется то гирляндой из роз, то непрерывной чередой кошмаров. В минуты отчаяния, каковых у Миланца было предостаточно, он вопрошал: «Если заглянуть в душу, какое животное является более коварным, лживым, опасным, нежели человек?» И поучал своих детей: «Не говорите с другими людьми о вас самих, о ваших детях, о вашей жене»; «Не выбирайте себе в попутчики незнакомых людей»; «Если вы разговариваете с нечестным человеком, смотрите ему не в лицо, а на руки».

Но что бы ни думал или ни писал Кардано, для него, натурфилософа, человек – это прежде всего существо природы и, следовательно, такой же объект исследования, как минералы, растения, животные.

Человеческую массу можно и должно классифицировать по категориям и группам, можно изучать особенности и свойства представителей отдельных групп, можно, наконец, попытаться дать естественное объяснение этим особенностям. Здесь Кардано, подобно многим другим мыслителям Возрождения, делает гигантский шаг от средневекового, сугубо теологического представления о человеке как о «божьем создании», «свойства» которого заранее и навечно «запрограммированы» Творцом, к представлению о естественном человеке (homo naturalis), полноправном члене пантеистического Храма Природы.

Это, конечно, не означает, что Кардано исключал религиозное начало из миросозерцания своего «естественного человека». Более того, он полагал, что принцип деления человеческой массы прежде всего религиозный, ибо, по его мнению, именно «различие религий способствует мощным потрясениям империй и человеческих сообществ». Поэтому для Миланца язычники, христиане, иудеи и магометане представляют одновременно и естественные, и культурные, и религиозные категории.

Но то, что для Средневековья представлялось общим, единственным, для Возрождения – лишь частное. Дальнейшая индивидуализация – это разнообразие человеческих языков, которое отчуждает человека от себе подобных, в отличие от того, что происходит среди животных.

Еще один фактор дифференциации – различие нравов и, наконец, возраст, пол, темперамент. «Так что, – заключает Кардано, – люди отличаются друг от друга больше, чем волк от козленка». Он объяснял различия в нравах и привычках народов как неоплатоник, то есть различным действием Божественного разума (mens). «Перуанцы замечательны своим трудолюбием, испанцы – ловкостью, народы Азии – хитростью, турки – силой; древние египтяне были математиками, греки – философами; это все – результат сущности Разума».

И он с ненасытным любопытством наблюдал и изучал это огромное «разнообразие людей». Его книги полны интересных сведений о странах, в которых он побывал или о которых услышал что-то необычное, об их природе, климате, городах, обычаях и нравах их жителей, ремеслах и промыслах, легендах и преданиях, об их истории и «чудесных случаях». Во Франции его удивило мыло, в Германии – верность слуг, в Англии – порода овец и т. д. Новые народы и расы привлекали его внимание, и он давал интересную оценку жителям открытых в то время земель. Если мы зовем людей дикарями и варварами, – говорил Кардано, – то это не потому, что они дики, так как многие из них человечней итальянцев; и не потому, что они жестоки, так как многие из них очень кротки. Причина состоит в том, что, еще не поняв хорошо вещь или поступок, они реагируют на них чисто эмоционально, впадая в буйство, после чего их долго нельзя привести в себя. Эту характерную черту «дикарей» (barbari) Кардано объяснял резкими колебаниями температуры воздуха в течение суток, свойственными новым землям.

«Человек – животное общественное». Этот тезис Аристотеля охотно подхватили гуманисты и философы Возрождения, полагавшие, что человек становится таковым только в обществе и, следовательно, социальная жизнь – единственно возможная для человека. Но в своих представлениях об общественном устройстве итальянские мыслители XIV–XV веков исходили из того, что должно быть, а не из того, что есть на самом деле. Они как бы конструировали идеальный мир, и соответствующее ему общественное устройство также оказывалось идеализированным, оторванным от действительности. Пожалуй, именно в сфере воззрений на государство, на его роль и функции мысль Возрождения оказалась дольше всего связанной со средневековыми феодально-религиозными представлениями. Лишь в XVI веке глубокий общественно-политический и экономический кризис в Италии привел к появлению мыслителей, которые полагали, что законы должны основываться не на теологических построениях, а на разуме и опыте. И первым среди них был великий политолог и историк Никколо Макиавелли (1469–1527).

Взгляды Кардано на государственное устройство, высказанные им в сочинениях «Политика» и «Похвала Нерону», весьма противоречивы.

Обладая всеми животными инстинктами, но также хитростью и разумом, человек только в очень малых общностях может жить без законов, в больших же – они ему необходимы. Но обязательны законы лишь в том случае, если они совпадают с религией и философией. Тиранические законы можно нарушать, тиранов – убивать, подобно тому как прогоняют болезни, хотя и они тоже допущены Богом. Важнейшие элементы государственной машины – войско, религия и наука, но основной опорой государства является религия. Государствообязано следить за тем, чтобы оставались незыблемыми догматы о Боге и будущем возмездии, которые побуждают граждан быть верными, а солдат – храбрыми. Так как философия имеет дело исключительно с теоретическими знаниями, она никогда не сможет опуститься до нападок на церковь, этот институт практики. Поэтому философы могут свободно рассуждать на религиозные темы, но невеждам, не смыслящим в теории, критиковать церковную практику запрещается под страхом строгого наказания. А для того чтобы невозможно было сместить границу между глупцом и просвещенным, следует запретить разбор научных сочинений на народном языке: более того, допускать народ к знаниям вообще нельзя.

Этот набросок государственного устройства сделан равнодушным ученым-теоретиком, следующим феодально-теологическим воззрениям Средневековья, ученым, глухим к бедам своей родины и своего народа.

Но вот строки, вышедшие из-под пера Кардано в те трагические дни его жизни, когда Джамбаттиста был арестован, предан суду и казнен: «Сегодня, хотя над нами и не висит тень войны, итальянский буасо[51]51
  Буасо – старинная мера сыпучих тел, равная 12,5 л.


[Закрыть] пшеницы стоит половину унции серебра; это обычная цена и довольно высокая даже для тех, у кого продукты в изобилии. А что будет, если мы окажемся в нищете? Предположим посредственный урожай и опустошение полей врагами: цена сразу поднимается в этом случае до двух или трех унций. В наш счастливый век тот, кто трудится, должен истратить заработок пяти месяцев, чтобы обеспечить свою семью необходимым количеством пшеницы. Что же им делать, чтобы добыть себе вино, мясо, одежду, жилище, дрова, масло и соль? Что им делать, чтобы содержать жену и малых детей? А что будет, если они, к несчастью, заболеют? Тех, кто смазывал отравленной мазью засовы, задвижки и двери домов, буквально проволокли перед магистратом и подвергли неслыханным наказаниям. Почему же тех, кто убивает людей голодом, почитают равными Богам? Смерть ужасна и жестока для всех, но морить людей голодом еще более жестоко и ужасно».

Теоретик, видевший в народе лишь некую абстрактную человеческую массу, превратился в острого социального критика. Он обрушился на тех историков, которые рассказывали слишком много и подробно, не проверяя себя критерием моральной пользы. «В их сочинениях, – писал Кардано, – нет ничего, кроме обманов, грабежей, казней, разбитой веры, жестокой гибели выдающихся мужей, притеснения знатных граждан, опустошения полей, разрушения городов, поголовных убийств, тяжелого рабства бедняков, клеветы на невинных… так что при чтении ни удовольствия не получишь, ни пользы не достигнешь».

Кардано особенно раздражало стремление приписывать правителям и героям рассматриваемых событий «.речи, выдуманные для демонстрации ловкости и красноречия авторов, но бесполезные для понимания истины». Он сурово осуждал тех историков, которые не познакомили читателя с «секретными деяниями» («а все эти деяния представляют собой не что иное, как насилие, обман, грабежи, подкупы»). Он выступал против предложенного Макиавелли понятия patria (государство и родина) и вообще против свойственного гуманистам некритического отношения к греко-римским политическим и общественным теориям, идеализировавшим тиранию и угнетение «не воинственных, робких и в большинстве случаев совершенно безобидных людей (говорю это главным образом о римлянах, карфагенянах и афинянах, у которых под прикрытием этого слова [отечество] злые стремились господствовать над добрыми, а богатые над бедными).».

На своем веку Миланец видел много войн и на себе испытывал те беды, которые они несут. Он считал войны грязным делом и называл сражения глупостью и скотством. «Солдаты, – писал он, – за тридцать сребреников зимой спят на голой земле, иногда – в воде, иной раз – под солнцем, в пыли, не имеют пищи и воды. Они ничем не владеют, и все это для того, чтобы умереть или заставить умереть. Без добродетели, без стыда, без надежды отдают они собственную жизнь по пустым мотивам. Имеют как сокровище все, что ненавидят у других: грязь, голод, жажду, бедность, бессонницу, жару, вонь. А то, что украшает других: почет, вера, скромность, удобства, справедливость, честность, – для них – пороки». Чем хуже времена, тем сильнее ощущают честные люди необходимость в покровительстве «правильного» государства. «…Люди благонамеренные и благоразумные поникают, как колосья во время бури, и гибнут в эпохи великих бедствий, лишенные покровительства лучших государей, слишком занятых в такие времена общественными и своими личными несчастьями; напротив того, злонамеренные и клеветники как раз пользуются такими временами, когда они могут больше всего надеяться на успех». Кардано отмечал, что когда государство «терпит бедствия и рискует крушением от плохих и извращенных законов. стараться противиться. порядку вещей чрезвычайно трудно, крайне тревожно и, главным образом, безрассудно; не менее трудно, а также и опасно стараться избежать последствий этого порядка, ибо и владения, и деньги отдельных людей одинаково подвергаются риску при общественных бедствиях».

Кардано остро ощущал необходимость в переделке существующего права, юридической практики и налоговой системы. Программа, которую он наметил в «Похвале Нерону», не предполагала радикальных перемен, а лишь умеренную юридическую и социальную реорганизацию.

В трех пунктах Кардано определял задачи, которые должно решать «хорошее» правительство («покровительствовать несчастным перед сильными. справедливо служить законам, как предписано. также помогать полезному и честному»).

По первому пункту он отмечал, что законы не должны покровительствовать сильным мира сего, которые и так не имеют необходимости в защите, а должны «поднимать слабых, поддерживать несчастных». По второму пункту, как человек, «не чуждый несчастьям», он заявлял, что судья, который слепо подчиняется тому, что сказано в законе, не справедлив, а жесток. Действительная справедливость, полностью совпадающая с беспристрастием, восходит к законодательному духу, который рассматривает не только сам факт, но причины содеянного, характеристики как самого виновного, так и тех, кто его окружает. Справедливый судья – это тот, кто склоняется к более мягким приговорам ради пользы для виновных и общества, тот, кто принимает во внимание невзгоды, несправедливость, вызывавшие страдание и озлобление виновного, его моральные качества, степень раскаяния: «В некоторых случаях наказание служит худшим примером для других преступников, чем помилование, в особенности, если жестокость не связана с объективной необходимостью, а служит лишь субъективным удовлетворением пострадавшей стороны». «У осужденного могут быть малые дети или престарелые родители, о судьбе которых он обязан заботиться, – добавлял Кардано, – приговоренный к казни может быть представителем знатного рода, и на нем этот род оборвется».

А вот высказывания Кардано о налогах: «Некоторые говорят, что тяготы распределяются неравномерно, и желают, чтобы распределение налогов производилось подушно. Нерона и в самом деле следовало бы признать алчным, если справедливо распределять налоги не по размеру имущества, а по количеству душ. Но не стыдно ли тебе, бесчестный, сбрасывать с себя тяжесть налога в два золотых и налагать эту беду на несчастную вдову-ткачиху или на носильщика, которые, работая в одиночку, содержат по четверо или пятеро детей? Тот, кто грабит богатого, творит зло, если он действительно грабит, однако он отнимает лишь богатство; тот же, кто грабит бедняка, который и так ничего не имеет, до того несправедлив, что вместе с имуществом лишает жизни и его самого, и его детей».

Такова социальная программа Миланца, которую современный исследователь его творчества Антонио Корсано причислил к утопиям, чтобы подчеркнуть невозможность ее реализации в XVI веке.

Воззрения Кардано на государственное устройство, как уже отмечалось, не всегда совпадали со взглядами Никколо Макиавелли. Более того, в ряде случаев они были им прямо противоположны. Кардано ценил правителя не только по умению утвердить свою силу и власть, но, прежде всего, по тому, как он осуществляет защиту прав униженных и оскорбленных. Идеал правителя для Макиавелли – это человек, который устанавливает сильную власть в стране, не обращая внимания на любовь или ненависть к нему народа, прибегая при этом к любой подлости и вероломству. Идеал же правителя для Кардано – это человек, который «устанавливает и охраняет справедливость, заботится о добрых, возвышает несчастных, поощряет добродетель и делает лучшими своих близких».

Итак, сильная монархия как орган защиты права. Это основное положение Миланца, которое в следующем, XVII веке, получило свое развитие в теории «естественного права» Гуго Гроция (1583–1645) и Томаса Гоббса (1588–1679). Так, гоббсовский Левиафан – символ государства – «является лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам, чем естественный человек, для охраны и защиты которого он создан».

Конечно, Кардано, как, впрочем, и теоретики «естественного права», рассматривал проблему человека в отрыве от реальной общественной практики, изолированно от конкретно-исторических социальных связей и отношений, в которых он существовал и действовал. Для Кардано человек – отнюдь не «совокупность общественных отношений». Но своим ясным пониманием угнетенного и униженного положения народных масс перед несправедливыми налоговой и юридической системами он стоит выше мыслителей Реформации, которые не пошли дальше умеренного покровительства беднякам. Можно сказать, что здесь он приближался к идеям эпохи Просвещения, предвещавшим появление буржуазного правового государства.

Взгляд на религию

Отношение Кардано к религии неоднозначно. В повседневной жизни он был верным сыном Римской церкви, пользовался покровительством ее выдающихся деятелей и утверждал, что Бог – первопричина, первоисточник всего существующего в мире; он отказался служить королю-лютеранину и не признал другого короля-еретика «защитником веры»; он утверждал: «Я строго соблюдал предписания религии и почитал Бога». При этом в его сочинениях можно найти множество мыслей о религии, далеких от ортодоксальности и даже богохульных. Именно поэтому ряд писателей XVII и XVIII веков, особенно те, которые имели духовный сан, называли Миланца еретиком и атеистом. И у них были на то основания.

Вслед за Пьетро Помпонацци Кардано объяснял возникновение, расцвет и упадок религий исключительно влиянием небесных тел. Характер религии – по Кардано – определяется соединением планет в момент ее рождения, и циклы небесных тел, вызвавших появление религии, будут также и ее циклами. «Законы религий проистекают от бога, но их образ действия зависит от их планет и звезд. Иудейская религия зависит от Сатурна или от его звезды, или, скорее, от них обоих. Христианская религия находится под влиянием Юпитера и Меркурия, религия Магомета. под влиянием Солнца и Марса. идолопоклонство управляется Луной и Марсом. Иудейская религия родилась на Востоке, так как там Сатурн господин, магометанство – на Западе, так как там доминирует Марс. Юпитер властвует на Севере, и поэтому христианская религия обосновалась в этой части мира…»

Ставя христианскую религию наравне с другими, Кардано писал: «Разнообразие нужно для красоты, поскольку все, что красиво, разнообразно. Поэтому Бог в разное время дает разные религии, знаки, силы и чудеса. Как разные князья обладают собственными знаменами, так и разные религии обладают своими обрядами, церемониями, знаками. Прежде крест был карой для преступника и пользовался большим презрением, чем позорный столб; у нас же крест – в наивысшем почете… Если небо сохраняет какую-либо религию, то сохраняет также ее знаки; поэтому если раньше чудеса делались именем Юпитера, то не следует удивляться тому, что сейчас они делаются знаком креста».

Кардано не отдавал предпочтения ни одной из религий. В одиннадцатой книге «О тонких материях» он рассказывал о вымышленном диспуте между христианином, иудеем, магометанином и язычником, каждый из которых защищал свои религиозные убеждения и критиковал веру других. Миланец не заключил фрагмент благочестивым выводом о превосходстве и конечной победе христианства, а ограничился ничего не значащей фразой: «Предадим же их [религии] третейскому суду победы». Этот диспут вызвал особо резкие возражения критиков Миланца (начиная со Скалигера). Монах Марен Мерсенн (1588–1648), друг Декарта, теолог, философ и физик, усмотрел в диспуте пересказ вольнодумной книги «О трех обманщиках», которая впервые была опубликована в 1598 году, но в рукописи ходила по рукам еще в середине XVI века. В этой книге в обмане обвинялись – не более и не менее! – основатели трех религий – Христос, Моисей и Магомет. Но нашлись у Миланца и защитники. Одним из них оказался знаменитый немецкий драматург и мыслитель, борец с идеологией феодальной реакции Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781). Защищая миланского врача, он писал в статье «Оправдание Кардано», что приведенную выше фразу следует трактовать иначе: «Мы должны представить удаче решить, победит ли оружие христиан или оружие мусульман, но не в ученом диспуте, а на поле сражения».

Изучая с одной и той же точки зрения все религии, Кардано сравнил их гороскопы, привел в систему их историю и культы. Он исследовал истоки и характер ересей, указав на зависимость их от состояния планет, составил гороскопы основателей религии (Христа, Магомета) и духовных лиц – епископов, кардиналов, пап. Появление гороскопа Христа вызвало большое возбуждение в католическом мире, хотя в этом Миланец не был первым: до него подобные гороскопы составляли знаменитый схоласт Альберт Великий (ок. 1206–1280), кардинал Пьер д'Аи (1330–1420), Тиберий Руссилиан Секст (XVI век), житель Калабрии. Христа Кардано считал великим философом, равным Аристотелю, и утверждал, что «Христос был распят на кресте за то же, за что Сократ был казнен цикутою: оба они хотели свергнуть господствующий порядок».

Астрологической интерпретации миланский врач подвергал и религиозные войны, которые вызвали у него отвращение: «Когда проявляются религиозные разногласия, люди мстят детям; убивают других людей, пытая или сжигая их; уводят их в рабство, опустошают поля, сжигают города». Религиозные войны и ереси – свидетельства слабости религии, симптом ее старения и близкого конца. Как любое естественное явление, религию ожидает смерть. «Все стареет. имеем в виду религии, местности, народы… на их место приходят другие – за религией – религия, за морем – море, за горами – горы.

Смерть одного есть начало другого». Так как циклы и совпадения небесных тел могут быть вычислены, можно, следовательно, предвидеть судьбу религий. Кардано считал, например, что христианская религия должна претерпеть изменение около 1800 года, правда, не указывал характера этих изменений.

Кардано называл и причины, заставляющие людей обращаться к религии: страх перед смертью («когда развратники стареют, то, чувствуя, что им отказывают природные силы, становятся религиозными»), плохое состояние здоровья, корыстные цели. Для него самого вера – это пассивное соглашение, которое упраздняет все размышления и делает ненужной работу разума; для души она то же, что сон для ума; это абсолютный отдых, и чем сильнее разум, тем слабее вера.

Весьма скептически Кардано относился к тому, что христианство представляло как внешний признак своей божественности, – к чудесам и пророчествам. «Честь каждой религии определяется соперничеством в количестве чудес. Если язычники хвастали чудесами, иудеи, со своей стороны, представляли чудеса величественнее. Много больше их в христианской религии, так как эта религия главным образом и опирается на них. Не было христианского государства, которое отстранилось бы от чудес, потому что они изобильны, как жатва на травяной пустоши». Он не отрицал категорически все божественные чудеса, но советовал быть осторожным в их признании: «большинство из них есть обман и ложь людям». Для объявления «чуда» результатом божественного вмешательства может быть много причин: болезнь, бессонница, а иногда – коварство и обман со стороны духовенства, желание создать ореол святости.

Идея, унаследованная Кардано от Помпонацци, развитая им и «апробированная» на многих примерах, состоит в том, что необычайные или чудесные явления в природе и человеческой жизни должны иметь естественные, природные причины: «Чудес нет, есть только натуральная магия».

Иногда в церквях кричат о чуде, видя статуи святых, покрытых потом. «Это вызвано тем, – говорил Кардано в труде «О тонких материях», – что густой сок, выступая под действием жары – особенно, когда дует южный ветер и когда речь идет о статуях из кедра, сливы, винограда или кипариса, – походит на пот, что и приводит к такой ошибке». В другом месте той же книги, в разделе, где говорится о зеркалах, еще одно фантастическое явление сводится к естественному: некоторые люди утверждают, что видели привидения, но не является ли это результатом действия определенной комбинации зеркал? В «О разнообразии вещей» он рассматривал явление блуждающих огней и предложил свое объяснение. Слабые огоньки, которые ночью цепляются за ноги идущих, пугая легковерных, особенно когда это происходит на кладбищах или в других зловещих местах, – это не души умерших, искупающих свои прегрешения. Они появляются всюду, где происходит разложение животных останков.

Кардано всюду стремился если и не полностью ликвидировать необычайность «чудовищ», то по меньшей мере сохранить их естественность: «В природе, которая никогда не заблуждается, вследствие недостатков в самом веществе рождаются иногда чудовища». В наиболее творческий период своей деятельности он отрицал существование демонов (духов): «Если демон существует, то почему не действует на свету? Или он действует в темноте, чтобы запугать нас? Или сам боится быть замеченным при свете?. Кто и когда с помощью демонов исправил неверную книжку, обновил старый убор, воскресил заброшенную вещь или разъяснил темное место?»

Хладнокровно и смело исследовал он судьбу Жанны д'Арк, особенно ее дар прорицательницы и присутствие сверхъестественного в ее судьбе. Как философ-рационалист, он спрашивал себя: «Если божественная сила помогала ей, почему ее схватили? Если нет, каким образом этой юной девушке удалось совершить столько подвигов? Наконец, если ее могущество превзошло человеческие силы с помощью магии, то почему она не скрылась после своего пленения? Если же она не колдунья, то почему ее осудили?»

Он охотно открывал секрет своей способности к предсказаниям, которая «людям несведущим и невежественным… кажется чудесной»: «Я с самого начала предвещал потерю Кипра и приводил причины, которые должны были вызвать ее. Я не хотел бы, чтобы кто-либо думал, что все это почерпнуто от посторонних источников – от демонов либо от звезд. Я расспрашивал тщательно обо всех обстоятельствах, знакомился сначала с природой местности, с обычаями людей, с достоинствами государей, затем черпал сведения из многих исторических сочинений. и только тогда. высказывал суждение».

Шла ли речь о мнимых больных, одержимых демоном, или о некоем итальянце, который говорил по-немецки, хотя не изучал его, или о дьявольских слуховых галлюцинациях, которые в конце концов свелись к чревовещанию, или о приговоренных к смерти, которых ни топор, ни веревка не могли лишить жизни, – во всех случаях Миланец поднимал на щит истинный лозунг веры воинствующего рационалиста: «Не прибегая к чуду, здравый смысл, природа, хитрость объясняют эти явления».

Пророчества христианской религии Кардано ставил наравне с языческими и «естественными» предсказаниями будущего. «Если дар пророчества от Бога, то почему некоторые пророчества фальшивы?» – спрашивал он.

Учение о бессмертии души, на котором основывается одно из главных положений христианской морали потусторонних кар и наград за земные пороки и добродетели, подвергалось в сочинениях Миланца своеобразной интерпретации. Он рассматривал проблему бессмертия как дискуссионную, спорную, как проблему невероятной сложности, не допускающую однозначного решения. В трактате «О бессмертии души» он приводил 54 аргумента в поддержку тезиса о смертности души и 49 в пользу бессмертия. Но эти «столь многочисленные и разнообразные мнения о бессмертии и аргументы в пользу его существования не подтверждают его, а похожи на возбуждение животного, которое, безнадежно запутавшись в сетях, бьется в них, принимая различные положения».

Однако «верование имеет силу только потому, что оно приятно народу». И это, по мнению Кардано, может быть, последний и единственный аргумент в пользу бессмертия, так как он дает надежду человеку. Так и не разрешив для себя проблему бессмертия, он признавался в конце жизни: «Я знаю, что душа бессмертна, но каким образом, не знаю».

Предметом критики Кардано стали и христианские добродетели. Особый род бессмыслицы он видел в мученичестве за веру: «Кто же не подивится тем людям, которые добровольно оставили богатство, детей, жен, становясь изгнанниками, людям, подвергающимся тяжким мукам ради. столь разнообразных религиозных верований? Если это под влиянием Бога, то почему их так много во всех ересях? Или сам Бог – создатель этого противоречия? Или, как изменчивый муж, он каждый раз будет тешиться чем-то иным?» Он называл святыми не мучеников, а тех, кто проявил себя хорошими делами и больше других любил правду; поэтому на один уровень с христианскими святыми он ставил Сократа.

Кардано скептически относился к историям о ведьмах и шабашах, считая их в большинстве случаев неправдоподобными. Судей же, которые вымогают признания у обвиненных в колдовстве, он называл жестокими дураками, невежественными корыстолюбцами, озабоченными лишь тем, как конфисковать имущество обвиняемых. Все, что связано с ведьмами, полно лжи, тщеславия и недостойно внимания тех, кто настаивает на естественных принципах объяснения явлений.

Уже одно такое отношение к нечистой силе могло вызвать обвинения Кардано в отсутствии благочестия: после буллы папы Иннокентия VIII (1484 года) началось энергичное преследование ведовства по всей Европе, и, как выразился В. Скотт, «не признавать ведьм значило в глазах людей то же самое, что оправдывать их нечистые деяния».

Собранные воедино, все эти высказывания Кардано о религии, а также многие другие, которых мы не привели, дали бы, вероятно, трибуналу инквизиции повод подвергнуть Миланца в 1570 году более суровому наказанию. Но они были рассеяны среди невероятного количества туманных и зачастую противоречивых философских рассуждений, рассказов, анекдотов, слухов и даже описаний изобретений. Кроме того, скептические и неортодоксальные мысли Кардано «уравновешивались» другими его благочестивыми трудами, которых у Миланца также немало (правда, большинство из них написано лишь в последние 10–15 лет жизни).

Но те, кто внимательно изучал сочинения Кардано, неизменно находили в них источник «атеистического вдохновения». Многие мысли миланского врача о религии подхватил и развил выдающийся мыслитель и атеист Джулио Чезаре Ванини (1585–1619), в трудах которого историки насчитывали не менее 170 ссылок на Кардано. Вот, например, какими аргументами пользовался Ванини, отвергая тезис о бессмертии души: «Во-первых, современные атеисты считают, что люди и животные схожи в своих восприятиях, формировании, рождении, питании. строении и смерти, схожи по внутренним и внешним частям тела. И тем и другим уготовлено одинаковое употребление, поэтому, если душа умирает вместе с животными, она должна умереть и вместе с человеком. Во-вторых, все должно непременно умереть, следовательно, душа как творение Бога должна обязательно умереть. В-третьих, еще никто не возвращался из Царства мертвых, но если бы душа была вечной, Бог не преминул бы вернуть одну из них для того, чтобы осудить и опровергнуть атеизм. В-четвертых, бессмертие души отвергали наиболее видные ученые мужи – Аристотель, Сенека и другие древние философы, из современников – Помпонацци и Кардано, и крупнейшие мыслители наших лет».