Текст книги "Джироламо Кардано"

Вместо послесловия
«Кто вы, доктор Кардано?»

Джироламо Кардано был и остается загадкой для современников и многочисленных биографов. «За кого только его не выдавали, или, вернее, за кого только не выдавал он сам себя!» – восклицал искренний почитатель Миланца Готхольд Эфраим Лессинг. Ему вторит современный исследователь творчества Кардано Жак Клод Марголэн: «Этот человек сделал все, чтобы замести следы, даже написав свою удивительную автобиографию, из которой не совсем ясно, чем же следует восхищаться: его ли циничным реализмом, философской ли отвагой, фантазиями, столь обильно примешанными к его повествованию, математико-генеалогическими отступлениями, мстительным гневом, призывами к состраданию, – и из которой, в конечном счете, никак не следует, что она не является плодом воображения».

Современники Кардано, пытавшиеся разобраться в его сложнейшем характере, неизменно заходили в тупик, о чем поспешил сообщить нам он сам: «Из-за противоречий между моей душой и моей природой меня не понимали даже те, с кем я сталкивался наиболее часто».

В еще более затруднительном положении оказались биографы Миланца, отделенные от него десятками и сотнями лет. Многие из них пытались объяснить некоторые странности в его поведении и высказываниях его якобы психической неполноценностью, тем более что в ряде сведений, которые он сообщал о себе, можно было при желании увидеть определенную предрасположенность к душевным заболеваниям.

Джироламо боялся «возвышенных мест, хотя бы и их площадь была обширна», и признавался: «иной раз меня захватывала такая трагическая страсть, что я помышлял о самоубийстве». Он мог по желанию впадать в экстатическое состояние и при этом «чувствовал, как душа отделяется от тела». Иногда ему казалось, что употребляемое им в пищу мясо пропитано серой, иногда – наполнено растопленным воском. Ему часто виделись враги, которые шпионили за ним, намереваясь опозорить и довести его до отчаяния, он признавался, что четырежды во время полнолуния замечал в себе признаки полного умопомешательства. Еще одна странность – он чувствовал себя хорошо только под влиянием какой-нибудь физической боли, так что даже причинял ее себе искусственно, до крови кусая губы или руки. «Если у меня ничего не болело, – писал он, – я старался вызвать боль ради того приятного ощущения, какое доставляло мне прекращение боли, и ради того еще, что, когда я не испытывал физических страданий, нравственные мучения мои делались настолько сильными, что всякая боль казалась мне ничтожной в сравнении с ними».

«Этот великий человек был сам душевнобольным всю свою жизнь», – утверждал даже такой почитатель Миланца, как Чезаре Ломброзо. Психиатр Энрико Ривари полагал, что Кардано страдал манией величия и манией преследования. Г. А. Оден, наоборот, находил у Кардано комплекс неполноценности, возникший в результате побоев в детстве. Однако американский врач К. В. Бур в статье «Кардано глазами психиатра» отметил, что утверждения о ненормальности Миланца лишены оснований, и можно говорить о некоторых отклонениях в его психике лишь в последние годы жизни. Но эти отклонения, вызванные одиночеством, чувством вины перед близкими людьми, страхом смерти, довольно часты в старческом возрасте.

Титульный лист автобиографии Кардано

Добавим к этому, что ко многим автохарактеристикам Кардано, особенно отрицательным, следует относиться осторожно: они нередко опровергаются его же рассказами о каких-то реальных событиях и происшествиях. Он, например, часто упрекал себя в трусости. Но когда однажды некий прохожий под аркой Миланского собора подвергся нападению, он, Кардано, не раздумывая, бросился ему на помощь. И нам совсем не кажется «опрометчивым и необдуманным» его поведение во взаимоотношениях с Тартальей, Скалигером или, скажем, с парижскими медиками.

Легко предположить, однако, что Кардано был человеком малоприятным, особенно для тех, к кому он относился с презрением, или для людей «заурядных и не блещущих талантами». Только люди выдающиеся – то ли талантом, то ли душевными качествами – пользовались его любовью. Он был убежден в том, что «иметь другом выдающегося человека – признак великой мудрости». И с такими людьми он «никогда сам не порывал уз дружбы, и если их приходилось порывать, то никогда не выдавал тайн своих бывших друзей и не попрекал их». С неизменными мягкосердечностью и заботливостью он относился и к своим близким – жестокому отцу, неразумному старшему сыну и опустившемуся младшему, никогда не распространялся о своих ссорах с домочадцами. Десять завещаний, написанных им с 1531 по 1576 год, показывают, что он заботился не только о родственниках, но и о слугах.

Вынужденный в течение всей жизни прибегать к покровительству мирских и духовных владык, Кардано неизменно занимал по отношению к ним позицию верноподданного. «Никогда не делай того, что не угодно князю, – поучал он своих детей. – Если в отношениях с власть имущими или лицами более высокого сословия, особенно заслуженными, кто-либо из них обращается с тобой дурно, будь с ним тем более вежлив и безукоризнен; во всем надо соблюдать спокойствие». Что это?

Заурядное филистерство или «разумное» приспособленчество? А может быть, тайная насмешка над власть имущими? Ведь писал же он: «Верность людей соизмеряй их выгодой, если их духовная сущность не стоит выше всяких материальных интересов».

Для нас наиболее привлекательной чертой характера Кардано является его огромное трудолюбие. «Я совершенно не выношу терять время…»; «…едучи верхом, и принимая пищу, и лежа в постели, и бодрствуя, я всегда что-нибудь обдумывал и соображал»; «во мне постоянно только размышление»; «склонный к постоянным размышлениям, я часто обдумываю множество вещей, столь же грандиозных, сколь иной раз и неосуществимых, и притом могу размышлять о двух предметах сразу». Это не голословные утверждения и не хвастовство: многие десятки книг и неопубликованных рукописей подтверждают слова Миланца. Он постоянно жаловался на слабую память и на то, что приходилось тратить много времени на многочисленные выписки, на записи слухов и рассказов очевидцев. А сколько сил отнимали доработка и переработка многочисленных рукописей, их подготовка к печати! Привычка к постоянной напряженной работе за письменным столом настолько вошла в плоть и кровь Кардано, что никакие радостные или печальные события не могли остановить его перо. «Более чем в ином я был постоянен в занятиях, в особенности в писании книг, так что сколько бы раз мне ни делали самых заманчивых предложений, я не отступал от установленного образа жизни и упорно продолжал начатое дело.» И нас не может не привлекать в Кардано его постоянное стремление оставаться самим собой и в тяжкие минуты жизни, и на вершине славы.

Предоставляем судить об этом читателю. Пусть он только всегда помнит совет, а может быть, просьбу, самого Миланца: «Если. кто без пристрастия захочет судить о моих проступках и задумается над тем, как я дошел до них, то. пусть будет принято во внимание состояние моего духа, условия необходимости, стечения обстоятельств, то горе, какого мне стоили совершенные мною ошибки…» Нам же кажется, что лучшей характеристикой Кардано являются его собственные слова: «Я взял своей эмблемой ласточку, ибо считал ее во многих отношениях олицетворяющей мой собственный нрав и привычки: она не причиняет людям никакого вреда, не избегает жить в соседстве бедных, постоянно обитает среди людей и тем не менее никогда не делается ручной. живет семейной жизнью, но сохраняет свободу движений и не держится стаями, услаждает пением хозяина дома и не выносит неволи.»

И заканчивая описание жизни и трудов миланского врача, сына своего времени, своей эпохи, столь же сложной и противоречивой, как и внутренний мир его самого, согласимся с Г. В. Лейбницем: «Кардано – великий человек, несмотря на все его недостатки; без них он был бы несравненным».