Текст книги "Голос ночной птицы"

Дверь все еще не была заперта. Вид позорного столба нежных воспоминаний у него не вызвал, но Мэтью понял – хотя очень не хотел бы признаться в этом кому бы то ни было, в особенности Бидвеллу или магистрату, – что ему не хватает Рэйчел. Почему? Он задал себе этот вопрос, стоя возле двери.

Потому что он ей нужен. Суть в этом.

Он вошел внутрь. Фонарь горел, и люк в крыше был открыт стараниями мистера Грина, так что мрак несколько отступил. Увидев, кто ее посетитель, Рэйчел встала со скамьи и сдвинула с лица капюшон. Она позволила себе улыбку, которую смогла изобразить – настолько слабую, что вряд ли стоила усилий, – и подошла к решетке навстречу Мэтью.

Он приблизился к ее камере. Но не знал, что сказать, как объяснить свое возвращение. И потому испытал облегчение, когда Рэйчел заговорила первой.

– Я слышала удары плети. Как вы?

– Ничего.

– Судя по звуку, должно было быть больно.

Почему-то вдруг он очень засмущался в ее обществе. Не знал, глядеть в пол или в глаза Рэйчел, отражавшие свет лампы и блестевшие, как золотые монеты. Хотя улыбка ее и была слабой, но глаза смотрели с той же недюжинной силой, и Мэтью ощутил, будто она смотрит сквозь оболочку из костей и мяса, в защищенные глубины его души. Он неловко переступил с ноги на ногу. Он знал, что она может там увидеть – его собственное желание быть нужным, которое всегда присутствовало в его отношениях с магистратом, но теперь стало ярким и жарким огнем. Наверное, потому, что он видел ее обнаженной, подумал Мэтью. Не физически раздетой, но когда она открыла ему свою душу и потянулась к его руке через решетку в поисках утешения.

Он понял, что он сам – единственная ее надежда. Любая помощь, любое утешение, которое осталось ей в эти короткие дни, будут исходить только от него. Как может он изгнать ее из своего ума и души? Вудворд тоже в серьезнейшей нужде, но он на попечении доктора Шилдса. А женщина – эта красивая, трагическая женщина, стоящая перед ним, – ни на кого не может на всей земле рассчитывать, кроме как на него.

– Грин уже приносил вам еду? – спросил он.

– Я только что ее доела.

– Вам не нужно свежей воды? Я могу принести.

– Нет, – сказала она, – воды хватает. Но все равно спасибо.

Мэтью оглядел грязный сарай.

– Здесь надо вымести и постелить свежей соломы. Это ужасно, что вам приходится терпеть такую грязь.

– Я думаю, сейчас слишком позднее время для этого, – ответила она. – Могу я вас спросить, как подвигаются размышления магистрата?

– Он еще не сказал своего слова.

– Я знаю, что не будет другого решения, кроме виновности, – сказала она. – Слишком сильны свидетельства против меня, особенно после слов девочки. И я знаю, что не помогла себе, разорвав Библию, но я просто вышла из себя. Так что… Бидвелл скоро получит свой костер для ведьмы. – В голосе слышалось страдание, но подбородок Рэйчел гордо подняла. – Когда наступит время, я буду готова. Я приготовлюсь. Когда меня выведут отсюда, я буду рада, зная, что хотя меня изгнали с земли, но примут на Небесах.

Мэтью попытался возразить против этого отчаяния, но слова изменили ему.

– Я очень, очень устала, – сказала Рэйчел тихо. Она прижала пальцы ко лбу и закрыла глаза. – Я буду готова вылететь из этой клетки. Я любила моего мужа. Но я так долго была одинокой… что смерть станет избавлением. – Глаза ее открылись. – Вы будете присутствовать?

Мэтью понял, о чем она.

– Нет.

– Меня похоронят рядом с мужем? Или в другом месте?

Не было смысла говорить что-нибудь, кроме правды.

– Наверное, за пределами города.

– Я тоже так думала. А мне не отрубят голову? В смысле… когда я сгорю, над моим телом будут глумиться?

– Нет.

Он не допустит, чтобы даже палец отрезали, чтобы потом показывать за два пенса в таверне Ван-Ганди. Конечно, на то, что может сделать с ее скелетом какой-нибудь грабитель могил, когда они с Вудвордом уедут, он повлиять не может и не хочет об этом думать.

Озабоченное выражение лица Рэйчел сказало Мэтью, что ей тоже пришла в голову эта мысль, но она не произнесла этих слов вслух. Вместо этого она сказала:

– Я об одном только жалею: что убийца Дэниела и преподобного Гроува никогда не предстанет перед судом. Это же несправедливо?

– Конечно, несправедливо.

– Но мне тогда ведь будет все равно? – Она посмотрела сквозь люк на серое небо. – Я думала – надеялась – умереть в старости, в своей постели. И никогда даже не представляла себе, что могу закончить жизнь вот так, и мне даже будет отказано в праве лежать возле моего мужа! И это ведь тоже несправедливо?

Выдохнув эти слова, она наконец опустила глаза, и губы сжались в тугую линию.

Открылась дверь тюрьмы, и Рэйчел, увидев вошедшего, тут же отступила от решетки.

– Ха-ха! – Исход Иерусалим наклонил голову набок, хитро улыбаясь. – Что зрим мы в юдоли сей?

Мэтью обернулся к нему лицом:

– А можно спросить, зачем вы сюда явились?

– Что бы ни творил я, куда бы ни шествовал, к ответу звать меня может лишь Господь мой. – Иерусалим, в черной треуголке и в черном сюртуке, подошел на расстояние вытянутой руки Мэтью. – И я готов ручаться, что дело, тебя сюда приведшее, отнюдь не столь святое, как мое.

– Ваше присутствие здесь нежелательно, сэр.

– В этом нет у меня сомнений. Но говорить я пришел с ворожеей, не с ее ручным петухом.

Мэтью почувствовал, как краска бросилась ему в лицо.

– Я не думаю, что мадам Ховарт желает что-нибудь вам сказать.

– Могла бы пожелать, ибо без моего споспешествования язык ее замолчит навеки. – Следующую фразу проповедник обратил к Рэйчел: – Ворожея Ховарт, песок в твоих часах почти истек. И ведомо мне, что выбрано уже древо, из коего вырежут столб для твоего костра. Уже сейчас острят секиры. От всей души надеюсь, что ты дала себе труд поразмыслить над предложением, кое сделал я тебе в мой прошлый раз.

– Каким? Стать вашей бродячей шлюхой? – резко спросила Рэйчел.

– Стать моей странствующей ученицей, – ответил он так гладко и небрежно, что Мэтью предположил: он так часто предлагал этот вариант, что это стало его второй натурой. Или первой, быть может. – И спутницей в изученье и в молитве.

– В изученье греха и в молитве, что вы найдете другую женщину, которую выкупите из тюрьмы? – От выражения чистейшего омерзения на лице Рэйчел могло бы свернуться целое ведро молока. – Уж лучше целовать пламя.

– Твое желание станет явью, – сказал Иерусалим. – И темная краса твоя сгорит на черепе твоем и сокрушена будет стопою Божьей, и там, где будешь лежать ты, придут звери полевые и самые кости твои восхитят.

Гнев закипал в душе Мэтью приливной волной.

– Я предлагаю вам уйти.

– Юнец, здесь место общедоступное, и не меньше прав у меня здесь быть, чем их имеешь ты. – Он сощурился. – По меньшей мере я вошел в сие место скорби, дабы принести ворожее спасение, не ради ее порочной благосклонности.

– Мы с мадам Ховарт оба отлично видим вашу цель.

– А, так ты воедино с ворожеей теперь? О, я знал, что сие сбудется, лишь времени несколько минует! – Он поднял правую руку и стал рассматривать ногти. – Деяния ворожей я зрел и ранее. И зрел, как они обещают юношам все радости плоти. Скажи мне, юноша: с какого края предложила она тебе седлать ее? С полночи или с полудня?

Мэтью замахнулся. Это произошло так быстро, что он едва сам понимал, что делает, но кровь ревела в ушах, правый кулак взметнулся и с хрустом попал в выступающую челюсть проповедника. Иерусалим откачнулся на два шага, но удержался на ногах. Он заморгал, потрогал нижнюю губу, размазал красное пятно по пальцам. Однако вместо уязвленного и гневного поведения, какого ожидал от него Мэтью, он лишь улыбнулся, но улыбнулся злобно и победительно.

– Ты уязвил меня, юнец. И все же первая кровь за мной.

– Мне полагалось бы извиниться, но я не стану.

Мэтью потер ноющие костяшки.

– О нет, не надобны мне извинения от тебя, юнец! Твои действия вопиют, и потому о них следует уведомить господина твоего.

– Это пожалуйста. Магистрат доверяет моим суждениям.

– Воистину? – Улыбка Иерусалима стала шире. Он лизнул разбитую губу. – И что же речет Вудворд, когда ведомо ему станет, что его клерк был застигнут за тайным разговором с ворожеей и что реченный клерк настолько забылся, что нанес удар посланцу самого Господа? Вот зри! Вот кровь, свидетельствующая о правде моих слов!

– Рассказывайте тогда что хотите.

Мэтью изобразил равнодушие, хотя знал, что магистрату эта история вряд ли слишком понравится.

– Если праведный христианский юноша падет жертвою ков ворожеи, кто ведает, каков может стать исход? Быть может, ты разделишь с нею огонь, и блудите тогда в Аду вечным порочным наслаждением!

– Вон отсюда! – заорал Мэтью. – Вон, или, клянусь Богом, я снова вас ударю!

– Он также богохульник! – хрипло вскрикнул Иерусалим. – Горестный день будет сей для тебя, и в том я тебя заверяю. – Взгляд его отвернулся к Рэйчел. – Тогда гори, ворожея! – Голос на полную силу перекатывался под потолком и потрясал стены. – Спасение предлагал я тебе, но ты отшвырнула последнюю надежду на жизнь благочестивую! Да будешь ты гореть и в последнем дыхании своем призовешь ты меня, но будешь ты…

Рэйчел нагнулась к полу.

– В сторону! – сказала она Мэтью, который увидел, что она подняла, и потому убрался с пути грядущего потопа.

– …звать вотще, ибо не приидет Исход Иерусалим… Ууууу! – заревел он, когда Рэйчел плеснула ему сквозь решетку содержимое ведра для отходов, и Иерусалим, хотя и отшатнулся как можно дальше, не избежал встречи святого с грешным. В общем, ему досталось немного, но башмаки его искупались как следует.

Мэтью не смог сдержаться – он разразился таким хохотом при виде извивающегося проповедника, что навлек на себя самые черные пожелания Иерусалима.

– Да будь ты проклят, мелкая сволочь! – Забавно, как ведро мочи сразу выбило из человека весь его высокий штиль. – Я призову на ваши дурные головы гром небесный, и вам крышка!

– Призывайте, – ответила Рэйчел. – Только где-нибудь в другом месте!

Мэтью все еще лыбился. Потом в бегающих глазках Иерусалима он заметил выражение, описать которое можно только как ужас. В этот момент он понял, что выставить смешным – самая острая шпага, которой можно проколоть разбухшую гордыню проповедника. Поэтому Иерусалим развернулся и бросился прочь из тюрьмы, как кот, которому хвост подпалили.

Рэйчел отшвырнула пустое ведро и поглядела на мокрый пол.

– Мистер Грин найдет несколько учтивых слов по этому поводу.

Улыбка Мэтью погасла, как и радость, на краткий миг осветившая его душу.

– Я расскажу магистрату, что здесь случилось.

– Иерусалим там будет раньше вас. – Она опустилась на скамью. – Вам придется иметь какое-то объяснение.

– Я это учту.

– Магистрат не поймет, зачем вы сюда приходили. Я тоже это не до конца понимаю.

– Я хотел вас видеть, – сказал он, не успев подумать.

– Зачем? Ведь ваше дело здесь окончено?

– Окончено дело магистрата Вудворда, – поправил он. – Я намереваюсь продолжить разгадывание этой головоломки.

– Понимаю. Этим я для вас стала? Головоломкой, над которой надо работать?

– Не только.

Рэйчел смотрела на него, но какое-то время ничего не говорила. Потом тихим голосом сказала:

– Я стала вам не безразлична?

– Да. – Ему пришлось проглотить слюну. – Я хотел сказать, ваше положение.

– Я не говорю сейчас о своем положении, Мэтью. Я спрашиваю: я вас интересую?

Он не знал, что сказать, поэтому промолчал. Рэйчел вздохнула и опустила глаза.

– Я польщена, – сказала она. – Честно. Вы талантливый и добрый молодой человек. Но… вам двадцать, а мне двадцать шесть; я на шесть лет вас старше. Сердце у меня состарилось, Мэтью. Вы можете это понять?

И снова слова изменили ему. Никогда в жизни не ощущал он такого смущения, робости – совершенно незнакомое состояние, будто все его самообладание растаяло, как масло на сковородке. Он бы предпочел еще три удара плетью, чем вот это положение идиота.

– Как я сказала, я буду готова умереть, когда наступит мой час, – продолжала Рэйчел. – Он наступит скоро, я это знаю. Я благодарна вам за вашу помощь и заботу… но прошу вас, не делайте мою смерть еще труднее, чем она должна быть. – Она села, сцепив руки на коленях, а потом подняла голову. – Как здоровье магистрата?

Мэтью заставил себя заговорить.

– Не очень хорошо. Я шел сейчас к доктору Шилдсу. Как пройти отсюда к лазарету?

– Он на улице Гармонии, по направлению к воротам.

Мэтью знал, что пора уходить. Кажется, его присутствие только усиливало мрачность Рэйчел.

– Я не сдамся, – пообещал он.

– В чем не сдадитесь?

– В попытках найти ответ. К головоломке. Я не сдамся, потому что… – Он пожал плечами. – Потому что не могу.

– Спасибо, – ответила она. – Я думаю, если вы когда-нибудь найдете ответ, это будет слишком поздно, чтобы меня спасти, и все равно спасибо вам.

Он пошел к двери и там почувствовал, что должен еще раз оглянуться на Рэйчел. Он видел, что она снова надвинула клобук на лицо, будто чтобы оградиться как можно лучше от этого предательского мира.

– До свидания, – сказал он. Ответа не последовало.

Он вышел из тюрьмы, но не мог избавиться от навязчивого ощущения, что какая-то его часть за ним не пошла.

Глава 22

Миссис Неттльз поймала Мэтью на лестнице, когда он возвращался от доктора Шилдса.

– Магистрат просил, чтобы вы к нему зашли как только придете. Должна вам сказать, что там у него проповедник, и он здорово орет.

– Я этого ждал. Спасибо. – Мэтью собрался перед тем, что ему предстояло, и стал подниматься по ступеням.

– Да, сэр! – окликнула его миссис Неттльз, когда он уже прошел более полпути. – Я вспомнила одну вещь, которая будет вам интересна. Насчет преподобного Гроува.

– Расскажите, – попросил Мэтью.

– Это вот… когда вы спрашивали, были ли враги у преподобного, я сказала, что никого такого не знаю. Но малость подумала и вспомнила один странный случай – где-то дня за три-четыре до того, как его убили.

– Что за случай?

– Он пришел обедать, – сказала она. – Какой-то у него был деловой разговор с мистером Бидвеллом и мистером Уинстоном насчет церкви, так что жена его осталась дома. Я помню, они тут разговаривали в гостиной, где камин горел. – Она кивнула в сторону той комнаты. – Мистер Бидвелл вышел из кареты с мистером Уинстоном. Я зашла спросить преподобного, не налить ли ему еще, но он сказал, что не надо. Я повернулась уходить, и тут он говорит: «Миссис Неттльз? Как бы вы поступили, если бы знали кое-что и рассказать это было бы правильно, но ни к чему хорошему не привело бы?» Вот это он сказал.

– А вы спросили, что он имеет в виду?

– Нет, сэр, это было бы невежливо. Я ему сказала, что кто я такая, чтобы давать советы служителю Бога, но все зависит от того, что именно он знает.

– И что ответил преподобный?

– Он просто так сидел, глядел в огонь. Я снова пошла к выходу, в кухню, и тут услышала, как он сказал: «Не знает латыни». Больше ничего не говорил, да и это сказал так тихо, что я едва расслышала. Я его переспросила «Сэр?», потому что не поняла, что он хочет сказать. Он не ответил, просто сидел тут, смотрел в огонь и думал.

– Гм… – хмыкнул Мэтью. – Вы уверены, что он сказал именно эти слова, не какие-нибудь другие?

– Я услышала только «Не знает латыни». По крайней мере так мне показалось. Тут вошел мистер Бидвелл, и я пошла по своим делам.

– И вы говорите, что через три или четыре дня преподобный Гроув был убит?

– Да, сэр. Его нашла жена, он лежал на полу в церкви. – Она нахмурилась. – Как вы думаете, что он хотел сказать?

– Понятия не имею, – сознался Мэтью, – но вопрос, который он задал вам, означает, что желавший ему зла имел физическую, а не призрачную природу. Очень мне хотелось бы выяснить, что же ему такое могло быть известно. А можно спросить, почему вы раньше этого не говорили?

– Забыла, только сегодня вспомнила. Преподобный уж по своему положению знал многое и про многих, – сказала она. – Но я вам говорила, врагов у него не было.

– Очевидно, были, – поправил ее Мэтью. – Только это был кто-то, носивший личину друга.

– Да, сэр, я так полагаю.

– Спасибо, что рассказали. – Мэтью решил запомнить это на будущее и вернуться, когда настанет время. Сейчас ему предстояла встреча с магистратом. – Пойду-ка я.

И он с мрачным видом зашагал по лестнице вверх.

Он довольно долго беседовал с доктором Шилдсом о состоянии магистрата и был информирован, что, хотя болезнь серьезная, она вполне под контролем. Доктор сообщил, что понадобится еще кровопускание и будут моменты, когда магистрату будет становиться лучше, а потом хуже, до того, как наступит истинное улучшение. Но, сказал доктор Шилдс, путь выздоровления всегда нелегок, особенно для такой болезни, как эта прибрежная лихорадка. Магистрат – человек крепкий и в остальном в добром здоровье, так что нет причин, почему он не должен среагировать на кровопускание и не выйти из болезни за неделю или две.

Мэтью поднял руку и осторожно постучал в дверь магистрата.

– Кто там? – донесся голос: усталый и хриплый, но вполне работоспособный.

– Это я, сэр.

Наступило многозначительное молчание. Затем последовал ответ:

– Войди.

Мэтью вошел. Вудворд все еще лежал в постели, опираясь спиной на две подушки. Коробка с документами стояла рядом с ним, россыпь бумаг лежала на одеяле на коленях. На прикроватном столике горели три свечи. Магистрат не поднял глаз от чтения.

– Закрой дверь, будь добр, – сказал он, и Мэтью исполнил.

Вудворд какое-то время подержал своего клерка стоя. Горло его терзала боль, ноздри распухли, голова разламывалась, и его трясла адская смесь жара и холода, так что рассказ Исхода Иерусалима о поступке Мэтью никак не способствовал успокоению или улучшению настроения. Однако Вудворд держал себя в руках и продолжал читать, не желая демонстрировать ни крупицы гнева.

– Сэр? – начал Мэтью. – Я знаю, что к вам заходил…

– Я занят, – перебил Вудворд. – Дай мне дочитать страницу.

– Да, сэр.

Мэтью уставился в пол, сцепив руки за спиной. Наконец он услышал, как магистрат отложил документ и прокашлялся, что было болезненно трудно.

– Как обычно, – начал Вудворд, – ты прекрасно поработал. Документы безупречны.

– Спасибо.

– Я должен закончить чтение сегодня. Самое позднее – завтра утром. Как я буду рад уехать наконец отсюда! – Вудворд поднял руку и помассировал чувствительное горло. Зеркало для бритья показывало ему, каким он стал – с серым лицом, темными впадинами под глазами, испарина лихорадки на лбу и на щеках. Он также ощущал крайнюю усталость как из-за приступов болезни, так и из-за кровопусканий, и единственное, чего ему по-настоящему хотелось, – это лечь в кровать и заснуть. – Я уверен, что ты тоже будешь рад?

Ловушка. И такая очевидная, что даже вряд ли стоит от нее уклоняться.

– Я буду рад, когда свершится правосудие, сэр.

– Ну, правосудие уже почти свершилось. Я завтра же вынесу приговор.

– Простите, – сказал Мэтью, – но обычно вы не менее двух дней проводите за просмотром документов.

– Это правило вырезано на мраморе? Нет, мне вряд ли надо читать эти бумаги.

– И совершенно не важно, что у меня сильное – очень сильное – чувство, что Рэйчел Ховарт – не ведьма и не убийца?

– Свидетельства, Мэтью. – Вудворд похлопал по рассыпанным бумагам. – Свидетельства, вот они. Ты их слышал, ты их записывал. Вон на комоде – куклы. Скажи мне, какие доказательства опровергают свидетельские показания? – Мэтью молчал. – Таковых не имеется, – сказал Вудворд. – Твое мнение, и только твое мнение.

– Но вы согласны, что некоторые свидетельства сомнительны?

– Я счел свидетелей достойными доверия. Как ты объяснишь, что в их показаниях есть общие моменты?

– Не знаю.

Вудворд сглотнул слюну и вздрогнул от боли. Но он должен был говорить, пока в его голосе сохранялась хоть минимальная сила.

– Ты знаешь, как и я, что будет наилучшим для этого города. Меня это не радует. Но это необходимо сделать.

– Вы мне не позволите задать еще несколько вопросов, сэр? Я думаю, что Вайолет Адамс могла бы…

– Нет, – прозвучало твердое решение. – Оставь в покое этого ребенка. И я хочу, чтобы с этой минуты ты больше не подходил к тюрьме.

Мэтью набрал в грудь воздуху.

– Я считаю, что имею право ходить, куда мне хочется, сэр. – Он увидел, как в глазах Вудворда, несмотря на тяжелую болезнь, вспыхнул огонь. – Если вы основываете ваши ограничения на рассказе Исхода Иерусалима, я должен вас уведомить, что у проповедника есть грязные планы относительно мадам Ховарт. Он хочет, чтобы она созналась и предалась на ваше милосердие, а тогда он выступит и поручится за ее вновь обретенную христианскую душу. Его цель – сделать из нее свою странствующую шлюху.

Вудворд заговорил, но голос его пресекся, и ему пришлось сделать еще одну попытку.

– Мне плевать на Исхода Иерусалима! Конечно, он негодяй, я это знал с первой минуты, как его увидел. Меня беспокоит твоя душа.

– Моя душа отлично защищена, – ответил Мэтью.

– Нет, правда? – Вудворд поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. – Мэтью, – сказал он, – я за тебя боюсь. Эта женщина… она может тебе повредить, если захочет.

– Я в состоянии о себе позаботиться.

В ответ на это Вудворд не мог не засмеяться, хотя боль в горле была адская.

– Знаменитые слова, слышанные миллионами отцов от миллионов сыновей!

– Я не ваш сын, – сказал Мэтью, гоняя желваки на скулах. – Вы не мой отец. У нас профессиональные взаимоотношения, сэр, и не более того.

Вудворд не ответил – просто закрыл глаза и опустил голову на подушки. Дышал он медленно и ровно, хотя и несколько затрудненно. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтью.

– Пришло время, – сказал он.

– Простите, сэр?

– Пришло, – повторил Вудворд, – время. Рассказать тебе… то, что надо было, наверное, раньше. Сядь, если хочешь.

Он кивнул в сторону стоящего у кровати кресла, и Мэтью сел.

– С чего начать? – Вопрос был обращен магистратом к самому себе. – Конечно, с начала. Когда я был преуспевающим поверенным, я жил в Лондоне с женой, ее звали Энн. У нас был очень милый дом. С садом на заднем дворе, с фонтаном. – Он едва заметно улыбнулся Мэтью, и улыбка тут же погасла. – Мы были женаты уже два года, когда у нас родился сын, названный Томасом в честь моего отца.

– Сын? – удивился Мэтью.

– Да. Очень хороший мальчик. Очень умный, очень… серьезный, я бы сказал. Он любил, когда я читал ему, и любил, когда мать ему пела. – Вудворд мысленно услышал мелодичное сопрано женщины, увидел игру теней на зеленых итальянских плитах фонтана. – Это были лучшие дни моей жизни, – сказал он настолько мягко, насколько позволил измученный голос. – На пятую годовщину нашей свадьбы я подарил Энн музыкальную шкатулку, а она мне – шитый золотом камзол. Помню, как я развернул обертку. Мне подумалось, помнится, что ни один человек на земле никогда не был так счастлив. Так обласкан жизнью. Такова была она, моя жизнь: со мной были мои любимые, мой дом, имущество, карьера. Я полностью вкушал сладкий плод жизни, я был богат. В столь многих отношениях богат.

Мэтью ничего не сказал, но ему стала понятнее боль магистрата из-за оставленного в руках Шоукомба предмета одежды.

– Через четыре года, – снова заговорил Вудворд, болезненно сглотнув, – Энн и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… стал помощником судьи. В свое время мне сообщили, что при ближайших назначениях я буду повышен. – Он с трудом сделал вдох и медленно выдохнул. – Долго ждать не пришлось. В то лето пришла чума, и открылось много вакансий.

Вудворд замолчал, прислушиваясь к шепоту призрачных воспоминаний.

– Чума, – сказал он, глядя в никуда. – Лето кончилось. Настала мокрая противная осень, а чума осталась. Она начиналась с нарывов на коже, потом следовали припадки и мучительная агония. Мой лучший друг умер на моих глазах в сентябре. Он высох из крепкого атлета в хнычущий скелет всего за две недели. А потом… как-то утром, в октябре… раздался крик горничной из спальни Томаса. Я влетел туда. Уже зная. И боясь того, что увижу.

Голос его упал до едва слышного шепота, и горло горело адским огнем, но он чувствовал, что обязан говорить.

– Томасу было двенадцать. Чума не считалась ни с возрастом, ни с общественным положением, ни с богатством… ни с чем. Она обрушилась на Томаса… будто решив уничтожить не только его, но и его мать, и меня. Все, что могли доктора, – успокаивать его опиумом. Но опиума было мало, чтобы Томас не страдал. Куда как мало.

Ему пришлось сглотнуть еще раз и ощутить, как слизь воспаления ползет вниз по горлу.

– Не дать ли вам чего-нибудь попить? – спросил Мэтью, вставая.

– Нет. Сядь. Я должен говорить, пока еще могу. – Он подождал, пока Мэтью усядется. – Томас боролся с болезнью, – сказал магистрат. – Но… победить, конечно, не мог. У него так воспалилась кожа, что он повернуться не мог в постели. Однажды… во время припадка… его так били судороги, что кожа… кожа с мясом стала сползать со спины, как мокрая кора с гнилого дерева. И повсюду была кровь, и чумной гной, и запах… этот запах… омерзительная вонь смерти.

– Сэр, – начал Мэтью, – не надо…

Вудворд поднял руку:

– Будь добр меня выслушать. Томас жил еще десять дней после того, как заболел. Нет, «жил» – неточное слово. Мучился. Эти дни и ночи слились для всех нас в один неразличимый ужас. Его рвало потоками крови. Глаза опухли и закрылись от плача, и он лежал в грязи, потому что нам никто не помогал, а мы… мы не успевали стирать простыни. В последний день… его скрутили безудержные судороги. Он так вцепился в прутья кровати, тело выгибалось дугой, и вся кровать подпрыгивала, тряслась, как какая-то демонская игрушка. Я помню его лицо в тот последний час. Лицо.

Вудворд зажмурился, на щеках заблестела испарина, и Мэтью трудно было на него смотреть – таким страшным казалось это зрелище запертого в душе горя.

– Боже мой, лицо! – прохрипел магистрат. Глаза его открылись, и Мэтью увидел, что они покраснели от мучительного воспоминания. – Чума… сожрала почти все его лицо. К концу он… даже не был похож на человека. И он умирал… его трясли припадки… он изо всех оставшихся сил цеплялся за прутья кровати. Я видел, как пальцы сжимаются… сильнее и сильнее… и он смотрел на меня. – Вудворд кивнул, отмечая этот момент. – Говорить он не мог, но я видел, видел, что он задает мне вопрос, будто я – сам Господь Всемогущий. И он спрашивал: «За что?» И на этот вопрос – непостижимый, недоступный вопрос – я был нем. Не прошло и десяти минут… как он испустил стон и покинул нас наконец. А у меня такие были на него планы. Такие планы. И я любил его – любил сильнее, чем сам думал. Его смерть… и этот ужас, как он умирал… не могли не отравить остаток наших дней, – выговорил Вудворд. – Энн всегда была хрупкой… а теперь ее рассудок слегка помутился. Дух ее потемнел, и мой тоже. Она обернулась против меня. Она не могла больше жить в этом доме, у нее начались припадки ярости. Я думаю… она так отчаялась, так гневалась на Бога… что жизнь ее свелась к животным побуждениям. – Он снова глотнул. – Она начала пить. Ее стали замечать в недостойных местах… с недостойными людьми. Я пытался до нее достучаться, прибегнуть с нею вместе к церкви, но становилось только хуже. Наверное… ей нужно было кого-то на этой земле ненавидеть так же, как она ненавидела Бога. В конце концов она ушла из дома. Мне говорили, что ее видели пьяной в определенном районе города, и с ней был мужчина дурной репутации. Стала страдать моя карьера. Пошли слухи, что я тоже пью – что иногда бывало правдой – и что я беру взятки. Что никогда правдой не было. Но удобная ложь для тех лиц, что желали мне вреда. Напомнили о себе долги – как поступают они всегда с человеком в трудном положении. Я продал почти все, что у меня было. Дом, сад, фонтан, кровать, на которой умер Томас… все равно я на все это смотреть не мог.

– Но вы сохранили камзол, – сказал Мэтью.

– Да… потому что… не знаю почему. Или знаю. Это был единственный предмет из моего прошлого… оставшийся чистым и незапятнанным. Это было… дыхание вчерашнего дня, когда мир еще благоухал.

– Простите, – сказал Мэтью. – Я понятия не имел.

– Откуда же тебе было знать? Со временем… мне стало доставаться меньше дел. Должен сказать, что во многом я сам был виноват в этой немилости, ибо позволял брату Рому составлять мне компанию на судейской скамье. И я решил… раз мое будущее в Лондоне темно, попытаться сделать его светлее в колониях. Но перед отъездом… я попытался найти Энн. Я слыхал, что она прибилась к компании женщин того же класса, которые пережили смерть мужей во время чумы и потому стали… подстилками и торговками телом по необходимости. К тому времени она стала… я бы не узнал ее. И она сама себя не узнала бы. – Вудворд с трудом вздохнул. – Наверное, этого она и хотела – забыть себя, а вместе с собой – прошлое. – Он смотрел мимо Мэтью, в непредставимую даль. – Мне кажется, я видел ее. В толпе в порту. Не был уверен. И не хотел. Я ушел. Потом я сел на корабль… и в Новый Свет.

Вудворд откинул голову на подушку и снова закрыл глаза. Сглотнув гной, он попытался прочистить горло, но безуспешно. У него уже почти пропал голос, но он заставлял себя говорить, потому что страшно боялся за душу Мэтью и хотел, чтобы юноша все это понял.

– Представь себе мое изумление… когда я обнаружил, что Манхэттен не вымощен золотом. Оказалось, что Новый Свет… не так уж отличается от Старого. Те же страсти и те же преступления. Те же грехи и те же негодяи. Только здесь… куда больше возможностей для греха… и куда больше места, где его совершать. Бог один знает, что принесет следующий век.

– Я об этом говорил с Гудом, – сказал Мэтью, позволив себе намек на улыбку. – Его жена верит, что мир будет уничтожен огнем, а сам Гуд считает, что это может быть – по его словам – «век чудес».

Вудворд открыл налитые кровью глаза.

– Не знаю… Но сочту чудом, если Фаунт-Роял доживет до нового века. Этот город наверняка погибнет, если не будет казнена Рэйчел Ховарт.

Улыбка Мэтью исчезла.

– Будущее этого поселка и лежит в основе вашего решения предать эту женщину смерти, сэр?

– Нет, разумеется. Абсолютно нет. Но улики… свидетели… куклы… ее собственное кощунственное поведение. Не говоря уже о ее власти над тобой.

– Какой власти? Я не понимаю, как может мой интерес к отысканию правды считаться…

– Воздержись, – попросил Вудворд. – Пожалуйста. Чем больше ты стараешься, тем меньше ты можешь кого-нибудь убедить… и менее всех – меня. Я позволю себе сказать, что не только Иерусалим строит планы на эту женщину… хотя я считаю, что на самом деле это она строит планы на тебя.

Мэтью покачал головой:

– Вы очень ошибаетесь.

– Я достаточно много слушал дел. И знаю, как ослепляет жар соблазна. И как обжигает. – Вудворд в очередной раз потер себе горло. – Мой голос почти пропал, но это я должен тебе рассказать, – прошептал он. – Жил-был однажды один купец. Энергичный, предприимчивый, молодой. Ради дела… ему приходилось рано вставать, а потому и ложиться рано. Но однажды вечером… он засиделся позже обычного часа и услышал чудесное пение, которого никогда раньше не слышал: голос ночной птицы. На следующий вечер он устроил так, чтобы лечь позже… и еще раз услышать пение птицы. И на следующий вечер. Он так… так опьянился голосом ночной птицы, что целый день думал только о нем. И пришло время, когда он стал слушать птицу ночь напролет. Уже не мог заниматься своим делом при свете солнца. Скоро он вообще повернулся к дню спиной и весь отдался чарующему голосу ночной птицы… и так грустно кончилась его карьера, его богатство… и наконец, жизнь.